Сегодня первый снегопад,
А мне милее листопад:
Тогда из уст твоих слова
Слетали, как с ветвей листва.
Но, видно, удержать любовь
Нам не хватило нежных слов;
И нашим ангелам назло,
Её листвою занесло.

Мне без тебя невмоготу.
И время резкую черту,
Как в ясном небе самолёт,
Меж нами скоро проведёт.
Сегодня первый снегопад,
Но мне милее листопад,
Когда все улицы кругом
Объяты золотым дождём.

Вернись ко мне. Мы постоим
Над ручейком ещё живым,
Уже подёрнутым легко
Прозрачным, как стекло, ледком.
Поднимем золотой листок,
Теплом подышим на снежок,
И мы дыханием своим
Жизнь уходящую продлим.

Сегодня первый снегопад,
А мне милее листопад:
Тогда из уст твоих слова
Слетали, как с ветвей листва.
Но, видно, удержать любовь
Нам не хватило нежных слов;
И нашим ангелам назло,
Её листвою занесло.

Мне без тебя невмоготу.
И время резкую черту,
Как в ясном небе самолёт,
Меж нами скоро проведёт.
Сегодня первый снегопад,
Но мне милее листопад,
Когда все улицы кругом
Объяты золотым дождём.

Вернись ко мне. Мы постоим
Над ручейком ещё живым,
Уже подёрнутым легко
Прозрачным, как стекло, ледком.
Поднимем золотой листок,
Теплом подышим на снежок,
И мы дыханием своим
Жизнь уходящую продлим.

Сегодня первый снегопад,
А мне милее листопад:
Тогда из уст твоих слова
Слетали, как с ветвей листва.
Но, видно, удержать любовь
Нам не хватило нежных слов;
И нашим ангелам назло,
Её листвою занесло.

Мне без тебя невмоготу.
И время резкую черту,
Как в ясном небе самолёт,
Меж нами скоро проведёт.
Сегодня первый снегопад,
Но мне милее листопад,
Когда все улицы кругом
Объяты золотым дождём.

Вернись ко мне. Мы постоим
Над ручейком ещё живым,
Уже подёрнутым легко
Прозрачным, как стекло, ледком.
Поднимем золотой листок,
Теплом подышим на снежок,
И мы дыханием своим
Жизнь уходящую продлим.

Сегодня первый снегопад,
А мне милее листопад:
Тогда из уст твоих слова
Слетали, как с ветвей листва.
Но, видно, удержать любовь
Нам не хватило нежных слов;
И нашим ангелам назло,
Её листвою занесло.

Мне без тебя невмоготу.
И время резкую черту,
Как в ясном небе самолёт,
Меж нами скоро проведёт.
Сегодня первый снегопад,
Но мне милее листопад,
Когда все улицы кругом
Объяты золотым дождём.

Вернись ко мне. Мы постоим
Над ручейком ещё живым,
Уже подёрнутым легко
Прозрачным, как стекло, ледком.
Поднимем золотой листок,
Теплом подышим на снежок,
И мы дыханием своим
Жизнь уходящую продлим.

Сегодня первый снегопад,
А мне милее листопад:
Тогда из уст твоих слова
Слетали, как с ветвей листва.
Но, видно, удержать любовь
Нам не хватило нежных слов;
И нашим ангелам назло,
Её листвою занесло.

Мне без тебя невмоготу.
И время резкую черту,
Как в ясном небе самолёт,
Меж нами скоро проведёт.
Сегодня первый снегопад,
Но мне милее листопад,
Когда все улицы кругом
Объяты золотым дождём.

Вернись ко мне. Мы постоим
Над ручейком ещё живым,
Уже подёрнутым легко
Прозрачным, как стекло, ледком.
Поднимем золотой листок,
Теплом подышим на снежок,
И мы дыханием своим
Жизнь уходящую продлим.

Сегодня первый снегопад,
А мне милее листопад:
Тогда из уст твоих слова
Слетали, как с ветвей листва.
Но, видно, удержать любовь
Нам не хватило нежных слов;
И нашим ангелам назло,
Её листвою занесло.

Мне без тебя невмоготу.
И время резкую черту,
Как в ясном небе самолёт,
Меж нами скоро проведёт.
Сегодня первый снегопад,
Но мне милее листопад,
Когда все улицы кругом
Объяты золотым дождём.

Вернись ко мне. Мы постоим
Над ручейком ещё живым,
Уже подёрнутым легко
Прозрачным, как стекло, ледком.
Поднимем золотой листок,
Теплом подышим на снежок,
И мы дыханием своим
Жизнь уходящую продлим.

Сегодня первый снегопад,
А мне милее листопад:
Тогда из уст твоих слова
Слетали, как с ветвей листва.
Но, видно, удержать любовь
Нам не хватило нежных слов;
И нашим ангелам назло,
Её листвою занесло.

Мне без тебя невмоготу.
И время резкую черту,
Как в ясном небе самолёт,
Меж нами скоро проведёт.
Сегодня первый снегопад,
Но мне милее листопад,
Когда все улицы кругом
Объяты золотым дождём.

Вернись ко мне. Мы постоим
Над ручейком ещё живым,
Уже подёрнутым легко
Прозрачным, как стекло, ледком.
Поднимем золотой листок,
Теплом подышим на снежок,
И мы дыханием своим
Жизнь уходящую продлим.

Только в 2007 году иностранными гражданами
было усыновлено 9419 российских детей...
(Из газетной статьи)

Спасибо законам гуманным:
Дозволено нам отдавать
Сирот в незнакомые страны,
Отца подыскав им и мать.
Обильно течёт из России
На Запад бурливый ручей,
Крупицы неся золотые –
Забытых российских детей.
Недавно ещё, не жалея,
Судьба им ломала хребет...
А ныне была лотерея –
Им выпал счастливый билет.
Ванюша, ты плачешь, тоскуя,
И слёзы твои не унять...
Ах! «Мамою» тётю чужую
Ребёнку так трудно назвать...
И в памяти – стены детдома;
В нём нет матерей и отцов,
Но речь там с пелёнок знакома,
И нянечка с добрым лицом.
Наверно, забудешь Россию...
Пойдёшь за покупками в «мол», *
Где джинсы, коньки, пиццерия.
А может, полюбишь футбол.
Крупицы неся золотые,
На Запад струится ручей...
А жаль, что теряет Россия
Забытых любовью детей.

* mall (англ. произн. «мол») - здание, где собраны разнородные магазины (прим автора)

Только в 2007 году иностранными гражданами
было усыновлено 9419 российских детей...
(Из газетной статьи)

Спасибо законам гуманным:
Дозволено нам отдавать
Сирот в незнакомые страны,
Отца подыскав им и мать.
Обильно течёт из России
На Запад бурливый ручей,
Крупицы неся золотые –
Забытых российских детей.
Недавно ещё, не жалея,
Судьба им ломала хребет...
А ныне была лотерея –
Им выпал счастливый билет.
Ванюша, ты плачешь, тоскуя,
И слёзы твои не унять...
Ах! «Мамою» тётю чужую
Ребёнку так трудно назвать...
И в памяти – стены детдома;
В нём нет матерей и отцов,
Но речь там с пелёнок знакома,
И нянечка с добрым лицом.
Наверно, забудешь Россию...
Пойдёшь за покупками в «мол», *
Где джинсы, коньки, пиццерия.
А может, полюбишь футбол.
Крупицы неся золотые,
На Запад струится ручей...
А жаль, что теряет Россия
Забытых любовью детей.

* mall (англ. произн. «мол») - здание, где собраны разнородные магазины (прим автора)

Только в 2007 году иностранными гражданами
было усыновлено 9419 российских детей...
(Из газетной статьи)

Спасибо законам гуманным:
Дозволено нам отдавать
Сирот в незнакомые страны,
Отца подыскав им и мать.
Обильно течёт из России
На Запад бурливый ручей,
Крупицы неся золотые –
Забытых российских детей.
Недавно ещё, не жалея,
Судьба им ломала хребет...
А ныне была лотерея –
Им выпал счастливый билет.
Ванюша, ты плачешь, тоскуя,
И слёзы твои не унять...
Ах! «Мамою» тётю чужую
Ребёнку так трудно назвать...
И в памяти – стены детдома;
В нём нет матерей и отцов,
Но речь там с пелёнок знакома,
И нянечка с добрым лицом.
Наверно, забудешь Россию...
Пойдёшь за покупками в «мол», *
Где джинсы, коньки, пиццерия.
А может, полюбишь футбол.
Крупицы неся золотые,
На Запад струится ручей...
А жаль, что теряет Россия
Забытых любовью детей.

* mall (англ. произн. «мол») - здание, где собраны разнородные магазины (прим автора)

Только в 2007 году иностранными гражданами
было усыновлено 9419 российских детей...
(Из газетной статьи)

Спасибо законам гуманным:
Дозволено нам отдавать
Сирот в незнакомые страны,
Отца подыскав им и мать.
Обильно течёт из России
На Запад бурливый ручей,
Крупицы неся золотые –
Забытых российских детей.
Недавно ещё, не жалея,
Судьба им ломала хребет...
А ныне была лотерея –
Им выпал счастливый билет.
Ванюша, ты плачешь, тоскуя,
И слёзы твои не унять...
Ах! «Мамою» тётю чужую
Ребёнку так трудно назвать...
И в памяти – стены детдома;
В нём нет матерей и отцов,
Но речь там с пелёнок знакома,
И нянечка с добрым лицом.
Наверно, забудешь Россию...
Пойдёшь за покупками в «мол», *
Где джинсы, коньки, пиццерия.
А может, полюбишь футбол.
Крупицы неся золотые,
На Запад струится ручей...
А жаль, что теряет Россия
Забытых любовью детей.

* mall (англ. произн. «мол») - здание, где собраны разнородные магазины (прим автора)

Только в 2007 году иностранными гражданами
было усыновлено 9419 российских детей...
(Из газетной статьи)

Спасибо законам гуманным:
Дозволено нам отдавать
Сирот в незнакомые страны,
Отца подыскав им и мать.
Обильно течёт из России
На Запад бурливый ручей,
Крупицы неся золотые –
Забытых российских детей.
Недавно ещё, не жалея,
Судьба им ломала хребет...
А ныне была лотерея –
Им выпал счастливый билет.
Ванюша, ты плачешь, тоскуя,
И слёзы твои не унять...
Ах! «Мамою» тётю чужую
Ребёнку так трудно назвать...
И в памяти – стены детдома;
В нём нет матерей и отцов,
Но речь там с пелёнок знакома,
И нянечка с добрым лицом.
Наверно, забудешь Россию...
Пойдёшь за покупками в «мол», *
Где джинсы, коньки, пиццерия.
А может, полюбишь футбол.
Крупицы неся золотые,
На Запад струится ручей...
А жаль, что теряет Россия
Забытых любовью детей.

* mall (англ. произн. «мол») - здание, где собраны разнородные магазины (прим автора)

Только в 2007 году иностранными гражданами
было усыновлено 9419 российских детей...
(Из газетной статьи)

Спасибо законам гуманным:
Дозволено нам отдавать
Сирот в незнакомые страны,
Отца подыскав им и мать.
Обильно течёт из России
На Запад бурливый ручей,
Крупицы неся золотые –
Забытых российских детей.
Недавно ещё, не жалея,
Судьба им ломала хребет...
А ныне была лотерея –
Им выпал счастливый билет.
Ванюша, ты плачешь, тоскуя,
И слёзы твои не унять...
Ах! «Мамою» тётю чужую
Ребёнку так трудно назвать...
И в памяти – стены детдома;
В нём нет матерей и отцов,
Но речь там с пелёнок знакома,
И нянечка с добрым лицом.
Наверно, забудешь Россию...
Пойдёшь за покупками в «мол», *
Где джинсы, коньки, пиццерия.
А может, полюбишь футбол.
Крупицы неся золотые,
На Запад струится ручей...
А жаль, что теряет Россия
Забытых любовью детей.

* mall (англ. произн. «мол») - здание, где собраны разнородные магазины (прим автора)

( Карибская баллада )

Несутся вдаль «калипсо»* звуки,
Вплетаясь в нежный шёлк ветров.
И солнце, простирая руки,
На волны сыплет серебро.

Экватор к нам всё ближе, ближе,
И гуще моря синева.
Наш пароход на курс свой нижет,
Как крупный жемчуг, острова.

А каждый остров – клад бесценный:
Свой колорит, язык другой.
Там продавали негров пленных...
Пират жил с синей бородой.

Шесть жён убил он, но седьмая
С ним расплатилась, наконец...
Туристки слушают, вздыхая:
«Так поделом ему. Подлец!»

Здесь много синьки в чистом небе,
Что льётся в море через край.
Корабль наш – словно белый лебедь.
Он нас привёз в лазурный рай.

Но Жозефина променяла
Эдем на славу и престиж,
На низкорослого капрала
И праздный интриган Париж...

И Тринидад вдруг величаво
Возник пред нами на заре;
Потом явился Кьюрасао,
Что значит: «сжарили кюре».

Об этом может нам поведать
Преданье древней старины:
Давно там съели людоеды
Пришельца из чужой страны.

«Но пусть вас это не пугает, –
Смеётся гид, – у нас теперь
Другой народ и жизнь другая,
И для гостей раскрыта дверь».

Опять корабль наш мили нижет,
Вокруг струится синева.
Назад плывём, всё к дому ближе...
До скорой встречи, острова!

* калипсо – муз. стиль на островах Вест-Индии (прим. автора)

( Карибская баллада )

Несутся вдаль «калипсо»* звуки,
Вплетаясь в нежный шёлк ветров.
И солнце, простирая руки,
На волны сыплет серебро.

Экватор к нам всё ближе, ближе,
И гуще моря синева.
Наш пароход на курс свой нижет,
Как крупный жемчуг, острова.

А каждый остров – клад бесценный:
Свой колорит, язык другой.
Там продавали негров пленных...
Пират жил с синей бородой.

Шесть жён убил он, но седьмая
С ним расплатилась, наконец...
Туристки слушают, вздыхая:
«Так поделом ему. Подлец!»

Здесь много синьки в чистом небе,
Что льётся в море через край.
Корабль наш – словно белый лебедь.
Он нас привёз в лазурный рай.

Но Жозефина променяла
Эдем на славу и престиж,
На низкорослого капрала
И праздный интриган Париж...

И Тринидад вдруг величаво
Возник пред нами на заре;
Потом явился Кьюрасао,
Что значит: «сжарили кюре».

Об этом может нам поведать
Преданье древней старины:
Давно там съели людоеды
Пришельца из чужой страны.

«Но пусть вас это не пугает, –
Смеётся гид, – у нас теперь
Другой народ и жизнь другая,
И для гостей раскрыта дверь».

Опять корабль наш мили нижет,
Вокруг струится синева.
Назад плывём, всё к дому ближе...
До скорой встречи, острова!

* калипсо – муз. стиль на островах Вест-Индии (прим. автора)

( Карибская баллада )

Несутся вдаль «калипсо»* звуки,
Вплетаясь в нежный шёлк ветров.
И солнце, простирая руки,
На волны сыплет серебро.

Экватор к нам всё ближе, ближе,
И гуще моря синева.
Наш пароход на курс свой нижет,
Как крупный жемчуг, острова.

А каждый остров – клад бесценный:
Свой колорит, язык другой.
Там продавали негров пленных...
Пират жил с синей бородой.

Шесть жён убил он, но седьмая
С ним расплатилась, наконец...
Туристки слушают, вздыхая:
«Так поделом ему. Подлец!»

Здесь много синьки в чистом небе,
Что льётся в море через край.
Корабль наш – словно белый лебедь.
Он нас привёз в лазурный рай.

Но Жозефина променяла
Эдем на славу и престиж,
На низкорослого капрала
И праздный интриган Париж...

И Тринидад вдруг величаво
Возник пред нами на заре;
Потом явился Кьюрасао,
Что значит: «сжарили кюре».

Об этом может нам поведать
Преданье древней старины:
Давно там съели людоеды
Пришельца из чужой страны.

«Но пусть вас это не пугает, –
Смеётся гид, – у нас теперь
Другой народ и жизнь другая,
И для гостей раскрыта дверь».

Опять корабль наш мили нижет,
Вокруг струится синева.
Назад плывём, всё к дому ближе...
До скорой встречи, острова!

* калипсо – муз. стиль на островах Вест-Индии (прим. автора)

( Карибская баллада )

Несутся вдаль «калипсо»* звуки,
Вплетаясь в нежный шёлк ветров.
И солнце, простирая руки,
На волны сыплет серебро.

Экватор к нам всё ближе, ближе,
И гуще моря синева.
Наш пароход на курс свой нижет,
Как крупный жемчуг, острова.

А каждый остров – клад бесценный:
Свой колорит, язык другой.
Там продавали негров пленных...
Пират жил с синей бородой.

Шесть жён убил он, но седьмая
С ним расплатилась, наконец...
Туристки слушают, вздыхая:
«Так поделом ему. Подлец!»

Здесь много синьки в чистом небе,
Что льётся в море через край.
Корабль наш – словно белый лебедь.
Он нас привёз в лазурный рай.

Но Жозефина променяла
Эдем на славу и престиж,
На низкорослого капрала
И праздный интриган Париж...

И Тринидад вдруг величаво
Возник пред нами на заре;
Потом явился Кьюрасао,
Что значит: «сжарили кюре».

Об этом может нам поведать
Преданье древней старины:
Давно там съели людоеды
Пришельца из чужой страны.

«Но пусть вас это не пугает, –
Смеётся гид, – у нас теперь
Другой народ и жизнь другая,
И для гостей раскрыта дверь».

Опять корабль наш мили нижет,
Вокруг струится синева.
Назад плывём, всё к дому ближе...
До скорой встречи, острова!

* калипсо – муз. стиль на островах Вест-Индии (прим. автора)

( Карибская баллада )

Несутся вдаль «калипсо»* звуки,
Вплетаясь в нежный шёлк ветров.
И солнце, простирая руки,
На волны сыплет серебро.

Экватор к нам всё ближе, ближе,
И гуще моря синева.
Наш пароход на курс свой нижет,
Как крупный жемчуг, острова.

А каждый остров – клад бесценный:
Свой колорит, язык другой.
Там продавали негров пленных...
Пират жил с синей бородой.

Шесть жён убил он, но седьмая
С ним расплатилась, наконец...
Туристки слушают, вздыхая:
«Так поделом ему. Подлец!»

Здесь много синьки в чистом небе,
Что льётся в море через край.
Корабль наш – словно белый лебедь.
Он нас привёз в лазурный рай.

Но Жозефина променяла
Эдем на славу и престиж,
На низкорослого капрала
И праздный интриган Париж...

И Тринидад вдруг величаво
Возник пред нами на заре;
Потом явился Кьюрасао,
Что значит: «сжарили кюре».

Об этом может нам поведать
Преданье древней старины:
Давно там съели людоеды
Пришельца из чужой страны.

«Но пусть вас это не пугает, –
Смеётся гид, – у нас теперь
Другой народ и жизнь другая,
И для гостей раскрыта дверь».

Опять корабль наш мили нижет,
Вокруг струится синева.
Назад плывём, всё к дому ближе...
До скорой встречи, острова!

* калипсо – муз. стиль на островах Вест-Индии (прим. автора)

( Карибская баллада )

Несутся вдаль «калипсо»* звуки,
Вплетаясь в нежный шёлк ветров.
И солнце, простирая руки,
На волны сыплет серебро.

Экватор к нам всё ближе, ближе,
И гуще моря синева.
Наш пароход на курс свой нижет,
Как крупный жемчуг, острова.

А каждый остров – клад бесценный:
Свой колорит, язык другой.
Там продавали негров пленных...
Пират жил с синей бородой.

Шесть жён убил он, но седьмая
С ним расплатилась, наконец...
Туристки слушают, вздыхая:
«Так поделом ему. Подлец!»

Здесь много синьки в чистом небе,
Что льётся в море через край.
Корабль наш – словно белый лебедь.
Он нас привёз в лазурный рай.

Но Жозефина променяла
Эдем на славу и престиж,
На низкорослого капрала
И праздный интриган Париж...

И Тринидад вдруг величаво
Возник пред нами на заре;
Потом явился Кьюрасао,
Что значит: «сжарили кюре».

Об этом может нам поведать
Преданье древней старины:
Давно там съели людоеды
Пришельца из чужой страны.

«Но пусть вас это не пугает, –
Смеётся гид, – у нас теперь
Другой народ и жизнь другая,
И для гостей раскрыта дверь».

Опять корабль наш мили нижет,
Вокруг струится синева.
Назад плывём, всё к дому ближе...
До скорой встречи, острова!

* калипсо – муз. стиль на островах Вест-Индии (прим. автора)

( Карибская баллада )

Несутся вдаль «калипсо»* звуки,
Вплетаясь в нежный шёлк ветров.
И солнце, простирая руки,
На волны сыплет серебро.

Экватор к нам всё ближе, ближе,
И гуще моря синева.
Наш пароход на курс свой нижет,
Как крупный жемчуг, острова.

А каждый остров – клад бесценный:
Свой колорит, язык другой.
Там продавали негров пленных...
Пират жил с синей бородой.

Шесть жён убил он, но седьмая
С ним расплатилась, наконец...
Туристки слушают, вздыхая:
«Так поделом ему. Подлец!»

Здесь много синьки в чистом небе,
Что льётся в море через край.
Корабль наш – словно белый лебедь.
Он нас привёз в лазурный рай.

Но Жозефина променяла
Эдем на славу и престиж,
На низкорослого капрала
И праздный интриган Париж...

И Тринидад вдруг величаво
Возник пред нами на заре;
Потом явился Кьюрасао,
Что значит: «сжарили кюре».

Об этом может нам поведать
Преданье древней старины:
Давно там съели людоеды
Пришельца из чужой страны.

«Но пусть вас это не пугает, –
Смеётся гид, – у нас теперь
Другой народ и жизнь другая,
И для гостей раскрыта дверь».

Опять корабль наш мили нижет,
Вокруг струится синева.
Назад плывём, всё к дому ближе...
До скорой встречи, острова!

* калипсо – муз. стиль на островах Вест-Индии (прим. автора)

       Памяти художника и поэта
       Владимира ШАТАЛОВА

Он Россию любил беззаветно.
С ней его, как нас всех, на беду
Разлучила война в беспросветном
Сорок первом проклятом году.

Но Америка двери открыла…
И опять появились мечты:
Снова темпера, масло, чернила
Оживили тетрадь и холсты.

Были кисти Володе послушны –
Вдохновенье он пил, как вино,
Чтоб излить свою русскую душу
На бумагу и на полотно.

А полотна – художника дети;
Им отца суждено пережить –
То ли в Гоголя мрачном портрете,
То ли в образе «мёртвой души»…

Он ушёл…От разлуки осталась
В сердце горечь полыни степной;
За окном панихидная жалость.
Нет его… лишь мольберт под стеной…

                                 Май 2002
                                 Нью-Джерси

       Памяти художника и поэта
       Владимира ШАТАЛОВА

Он Россию любил беззаветно.
С ней его, как нас всех, на беду
Разлучила война в беспросветном
Сорок первом проклятом году.

Но Америка двери открыла…
И опять появились мечты:
Снова темпера, масло, чернила
Оживили тетрадь и холсты.

Были кисти Володе послушны –
Вдохновенье он пил, как вино,
Чтоб излить свою русскую душу
На бумагу и на полотно.

А полотна – художника дети;
Им отца суждено пережить –
То ли в Гоголя мрачном портрете,
То ли в образе «мёртвой души»…

Он ушёл…От разлуки осталась
В сердце горечь полыни степной;
За окном панихидная жалость.
Нет его… лишь мольберт под стеной…

                                 Май 2002
                                 Нью-Джерси

       Памяти художника и поэта
       Владимира ШАТАЛОВА

Он Россию любил беззаветно.
С ней его, как нас всех, на беду
Разлучила война в беспросветном
Сорок первом проклятом году.

Но Америка двери открыла…
И опять появились мечты:
Снова темпера, масло, чернила
Оживили тетрадь и холсты.

Были кисти Володе послушны –
Вдохновенье он пил, как вино,
Чтоб излить свою русскую душу
На бумагу и на полотно.

А полотна – художника дети;
Им отца суждено пережить –
То ли в Гоголя мрачном портрете,
То ли в образе «мёртвой души»…

Он ушёл…От разлуки осталась
В сердце горечь полыни степной;
За окном панихидная жалость.
Нет его… лишь мольберт под стеной…

                                 Май 2002
                                 Нью-Джерси

       Памяти художника и поэта
       Владимира ШАТАЛОВА

Он Россию любил беззаветно.
С ней его, как нас всех, на беду
Разлучила война в беспросветном
Сорок первом проклятом году.

Но Америка двери открыла…
И опять появились мечты:
Снова темпера, масло, чернила
Оживили тетрадь и холсты.

Были кисти Володе послушны –
Вдохновенье он пил, как вино,
Чтоб излить свою русскую душу
На бумагу и на полотно.

А полотна – художника дети;
Им отца суждено пережить –
То ли в Гоголя мрачном портрете,
То ли в образе «мёртвой души»…

Он ушёл…От разлуки осталась
В сердце горечь полыни степной;
За окном панихидная жалость.
Нет его… лишь мольберт под стеной…

                                 Май 2002
                                 Нью-Джерси

       Памяти художника и поэта
       Владимира ШАТАЛОВА

Он Россию любил беззаветно.
С ней его, как нас всех, на беду
Разлучила война в беспросветном
Сорок первом проклятом году.

Но Америка двери открыла…
И опять появились мечты:
Снова темпера, масло, чернила
Оживили тетрадь и холсты.

Были кисти Володе послушны –
Вдохновенье он пил, как вино,
Чтоб излить свою русскую душу
На бумагу и на полотно.

А полотна – художника дети;
Им отца суждено пережить –
То ли в Гоголя мрачном портрете,
То ли в образе «мёртвой души»…

Он ушёл…От разлуки осталась
В сердце горечь полыни степной;
За окном панихидная жалость.
Нет его… лишь мольберт под стеной…

                                 Май 2002
                                 Нью-Джерси

       Памяти художника и поэта
       Владимира ШАТАЛОВА

Он Россию любил беззаветно.
С ней его, как нас всех, на беду
Разлучила война в беспросветном
Сорок первом проклятом году.

Но Америка двери открыла…
И опять появились мечты:
Снова темпера, масло, чернила
Оживили тетрадь и холсты.

Были кисти Володе послушны –
Вдохновенье он пил, как вино,
Чтоб излить свою русскую душу
На бумагу и на полотно.

А полотна – художника дети;
Им отца суждено пережить –
То ли в Гоголя мрачном портрете,
То ли в образе «мёртвой души»…

Он ушёл…От разлуки осталась
В сердце горечь полыни степной;
За окном панихидная жалость.
Нет его… лишь мольберт под стеной…

                                 Май 2002
                                 Нью-Джерси

       Памяти художника и поэта
       Владимира ШАТАЛОВА

Он Россию любил беззаветно.
С ней его, как нас всех, на беду
Разлучила война в беспросветном
Сорок первом проклятом году.

Но Америка двери открыла…
И опять появились мечты:
Снова темпера, масло, чернила
Оживили тетрадь и холсты.

Были кисти Володе послушны –
Вдохновенье он пил, как вино,
Чтоб излить свою русскую душу
На бумагу и на полотно.

А полотна – художника дети;
Им отца суждено пережить –
То ли в Гоголя мрачном портрете,
То ли в образе «мёртвой души»…

Он ушёл…От разлуки осталась
В сердце горечь полыни степной;
За окном панихидная жалость.
Нет его… лишь мольберт под стеной…

                                 Май 2002
                                 Нью-Джерси

 Цитадели каменной громады
На вершине горной вознеслись –
Точно грешник молит о пощаде
Или нищий просит «Бога ради»,
Руки поднимая к небу ввысь.

Солнце жжёт безжалостно в зените;
На площадке марширует рать –
Иностранцам чёрный повелитель
Острова прекрасного Гаити
Власть свою желает показать.

«Марш!» –  Шеренга к пропасти стремится...
Нет ограды – шаг и...первый ряд
Со стены сорвётся, чтоб разбиться;
И в жару на чёрных, страшных лицах
Пот холодный льётся у солдат.

«Стой!» – застыли воины у края
С поднятой над пропастью ногой –
Ими, как игрушками, играют;
Дружно гости белые вздыхают,
Дьявольской поражены игрой.

Деспот слышит вздохи облегченья, –
Он ещё покажет образец
Полного себе повиновенья...
И опять ползут колонны звенья
К пропасти, где площади конец.

Но на этот раз молчит владыка –
Первые ряды обречены;
И под вопль гостей, с последним криком,
Словно в танце гибельном и диком,
Ринутся солдаты со стены.

 Цитадели каменной громады
На вершине горной вознеслись –
Точно грешник молит о пощаде
Или нищий просит «Бога ради»,
Руки поднимая к небу ввысь.

Солнце жжёт безжалостно в зените;
На площадке марширует рать –
Иностранцам чёрный повелитель
Острова прекрасного Гаити
Власть свою желает показать.

«Марш!» –  Шеренга к пропасти стремится...
Нет ограды – шаг и...первый ряд
Со стены сорвётся, чтоб разбиться;
И в жару на чёрных, страшных лицах
Пот холодный льётся у солдат.

«Стой!» – застыли воины у края
С поднятой над пропастью ногой –
Ими, как игрушками, играют;
Дружно гости белые вздыхают,
Дьявольской поражены игрой.

Деспот слышит вздохи облегченья, –
Он ещё покажет образец
Полного себе повиновенья...
И опять ползут колонны звенья
К пропасти, где площади конец.

Но на этот раз молчит владыка –
Первые ряды обречены;
И под вопль гостей, с последним криком,
Словно в танце гибельном и диком,
Ринутся солдаты со стены.

 Цитадели каменной громады
На вершине горной вознеслись –
Точно грешник молит о пощаде
Или нищий просит «Бога ради»,
Руки поднимая к небу ввысь.

Солнце жжёт безжалостно в зените;
На площадке марширует рать –
Иностранцам чёрный повелитель
Острова прекрасного Гаити
Власть свою желает показать.

«Марш!» –  Шеренга к пропасти стремится...
Нет ограды – шаг и...первый ряд
Со стены сорвётся, чтоб разбиться;
И в жару на чёрных, страшных лицах
Пот холодный льётся у солдат.

«Стой!» – застыли воины у края
С поднятой над пропастью ногой –
Ими, как игрушками, играют;
Дружно гости белые вздыхают,
Дьявольской поражены игрой.

Деспот слышит вздохи облегченья, –
Он ещё покажет образец
Полного себе повиновенья...
И опять ползут колонны звенья
К пропасти, где площади конец.

Но на этот раз молчит владыка –
Первые ряды обречены;
И под вопль гостей, с последним криком,
Словно в танце гибельном и диком,
Ринутся солдаты со стены.

 Цитадели каменной громады
На вершине горной вознеслись –
Точно грешник молит о пощаде
Или нищий просит «Бога ради»,
Руки поднимая к небу ввысь.

Солнце жжёт безжалостно в зените;
На площадке марширует рать –
Иностранцам чёрный повелитель
Острова прекрасного Гаити
Власть свою желает показать.

«Марш!» –  Шеренга к пропасти стремится...
Нет ограды – шаг и...первый ряд
Со стены сорвётся, чтоб разбиться;
И в жару на чёрных, страшных лицах
Пот холодный льётся у солдат.

«Стой!» – застыли воины у края
С поднятой над пропастью ногой –
Ими, как игрушками, играют;
Дружно гости белые вздыхают,
Дьявольской поражены игрой.

Деспот слышит вздохи облегченья, –
Он ещё покажет образец
Полного себе повиновенья...
И опять ползут колонны звенья
К пропасти, где площади конец.

Но на этот раз молчит владыка –
Первые ряды обречены;
И под вопль гостей, с последним криком,
Словно в танце гибельном и диком,
Ринутся солдаты со стены.

 Цитадели каменной громады
На вершине горной вознеслись –
Точно грешник молит о пощаде
Или нищий просит «Бога ради»,
Руки поднимая к небу ввысь.

Солнце жжёт безжалостно в зените;
На площадке марширует рать –
Иностранцам чёрный повелитель
Острова прекрасного Гаити
Власть свою желает показать.

«Марш!» –  Шеренга к пропасти стремится...
Нет ограды – шаг и...первый ряд
Со стены сорвётся, чтоб разбиться;
И в жару на чёрных, страшных лицах
Пот холодный льётся у солдат.

«Стой!» – застыли воины у края
С поднятой над пропастью ногой –
Ими, как игрушками, играют;
Дружно гости белые вздыхают,
Дьявольской поражены игрой.

Деспот слышит вздохи облегченья, –
Он ещё покажет образец
Полного себе повиновенья...
И опять ползут колонны звенья
К пропасти, где площади конец.

Но на этот раз молчит владыка –
Первые ряды обречены;
И под вопль гостей, с последним криком,
Словно в танце гибельном и диком,
Ринутся солдаты со стены.

 Цитадели каменной громады
На вершине горной вознеслись –
Точно грешник молит о пощаде
Или нищий просит «Бога ради»,
Руки поднимая к небу ввысь.

Солнце жжёт безжалостно в зените;
На площадке марширует рать –
Иностранцам чёрный повелитель
Острова прекрасного Гаити
Власть свою желает показать.

«Марш!» –  Шеренга к пропасти стремится...
Нет ограды – шаг и...первый ряд
Со стены сорвётся, чтоб разбиться;
И в жару на чёрных, страшных лицах
Пот холодный льётся у солдат.

«Стой!» – застыли воины у края
С поднятой над пропастью ногой –
Ими, как игрушками, играют;
Дружно гости белые вздыхают,
Дьявольской поражены игрой.

Деспот слышит вздохи облегченья, –
Он ещё покажет образец
Полного себе повиновенья...
И опять ползут колонны звенья
К пропасти, где площади конец.

Но на этот раз молчит владыка –
Первые ряды обречены;
И под вопль гостей, с последним криком,
Словно в танце гибельном и диком,
Ринутся солдаты со стены.

 Цитадели каменной громады
На вершине горной вознеслись –
Точно грешник молит о пощаде
Или нищий просит «Бога ради»,
Руки поднимая к небу ввысь.

Солнце жжёт безжалостно в зените;
На площадке марширует рать –
Иностранцам чёрный повелитель
Острова прекрасного Гаити
Власть свою желает показать.

«Марш!» –  Шеренга к пропасти стремится...
Нет ограды – шаг и...первый ряд
Со стены сорвётся, чтоб разбиться;
И в жару на чёрных, страшных лицах
Пот холодный льётся у солдат.

«Стой!» – застыли воины у края
С поднятой над пропастью ногой –
Ими, как игрушками, играют;
Дружно гости белые вздыхают,
Дьявольской поражены игрой.

Деспот слышит вздохи облегченья, –
Он ещё покажет образец
Полного себе повиновенья...
И опять ползут колонны звенья
К пропасти, где площади конец.

Но на этот раз молчит владыка –
Первые ряды обречены;
И под вопль гостей, с последним криком,
Словно в танце гибельном и диком,
Ринутся солдаты со стены.

Был слугой, – но, себя в короли возведя,
(Для него – ни закона, ни правил),
Своему он безумью, рабов не щадя,
Дерзкий памятник прочно поставил:

Неприступна на дикой горе цитадель,
Там за каждой бойницей солдаты;
Пушки чёрным зрачком упираются в цель:
На возможную тень супостата.

Но от выстрелов враг не падёт ни один:
Как возмездье судьбы прихотливой,
Лишь погибнет наследник – единственный сын –
При случайном, нечаянном взрыве.

Деспот болен серьёзно – опасна игра:
И, не веря своим приближённым,
Он стреляется пулею из серебра –
Лучше смерть, но не быть побеждённым!

Цитадель опустела; минули года.
Солнце щедро румянит твердыню –
Или это краснеет она от стыда,
Как свидетель, оставшись стоять навсегда
Над водой, безмятежной и синей.


 * Этого короля звали Henri Christophe((Генри Кристоф).  Он объявил
себя королем в 1811 году. К его цитадели (теперь разрушенной) я
ехала на осле 15 миль. (прим. автора)

Был слугой, – но, себя в короли возведя,
(Для него – ни закона, ни правил),
Своему он безумью, рабов не щадя,
Дерзкий памятник прочно поставил:

Неприступна на дикой горе цитадель,
Там за каждой бойницей солдаты;
Пушки чёрным зрачком упираются в цель:
На возможную тень супостата.

Но от выстрелов враг не падёт ни один:
Как возмездье судьбы прихотливой,
Лишь погибнет наследник – единственный сын –
При случайном, нечаянном взрыве.

Деспот болен серьёзно – опасна игра:
И, не веря своим приближённым,
Он стреляется пулею из серебра –
Лучше смерть, но не быть побеждённым!

Цитадель опустела; минули года.
Солнце щедро румянит твердыню –
Или это краснеет она от стыда,
Как свидетель, оставшись стоять навсегда
Над водой, безмятежной и синей.


 * Этого короля звали Henri Christophe((Генри Кристоф).  Он объявил
себя королем в 1811 году. К его цитадели (теперь разрушенной) я
ехала на осле 15 миль. (прим. автора)

Был слугой, – но, себя в короли возведя,
(Для него – ни закона, ни правил),
Своему он безумью, рабов не щадя,
Дерзкий памятник прочно поставил:

Неприступна на дикой горе цитадель,
Там за каждой бойницей солдаты;
Пушки чёрным зрачком упираются в цель:
На возможную тень супостата.

Но от выстрелов враг не падёт ни один:
Как возмездье судьбы прихотливой,
Лишь погибнет наследник – единственный сын –
При случайном, нечаянном взрыве.

Деспот болен серьёзно – опасна игра:
И, не веря своим приближённым,
Он стреляется пулею из серебра –
Лучше смерть, но не быть побеждённым!

Цитадель опустела; минули года.
Солнце щедро румянит твердыню –
Или это краснеет она от стыда,
Как свидетель, оставшись стоять навсегда
Над водой, безмятежной и синей.


 * Этого короля звали Henri Christophe((Генри Кристоф).  Он объявил
себя королем в 1811 году. К его цитадели (теперь разрушенной) я
ехала на осле 15 миль. (прим. автора)

Был слугой, – но, себя в короли возведя,
(Для него – ни закона, ни правил),
Своему он безумью, рабов не щадя,
Дерзкий памятник прочно поставил:

Неприступна на дикой горе цитадель,
Там за каждой бойницей солдаты;
Пушки чёрным зрачком упираются в цель:
На возможную тень супостата.

Но от выстрелов враг не падёт ни один:
Как возмездье судьбы прихотливой,
Лишь погибнет наследник – единственный сын –
При случайном, нечаянном взрыве.

Деспот болен серьёзно – опасна игра:
И, не веря своим приближённым,
Он стреляется пулею из серебра –
Лучше смерть, но не быть побеждённым!

Цитадель опустела; минули года.
Солнце щедро румянит твердыню –
Или это краснеет она от стыда,
Как свидетель, оставшись стоять навсегда
Над водой, безмятежной и синей.


 * Этого короля звали Henri Christophe((Генри Кристоф).  Он объявил
себя королем в 1811 году. К его цитадели (теперь разрушенной) я
ехала на осле 15 миль. (прим. автора)

Был слугой, – но, себя в короли возведя,
(Для него – ни закона, ни правил),
Своему он безумью, рабов не щадя,
Дерзкий памятник прочно поставил:

Неприступна на дикой горе цитадель,
Там за каждой бойницей солдаты;
Пушки чёрным зрачком упираются в цель:
На возможную тень супостата.

Но от выстрелов враг не падёт ни один:
Как возмездье судьбы прихотливой,
Лишь погибнет наследник – единственный сын –
При случайном, нечаянном взрыве.

Деспот болен серьёзно – опасна игра:
И, не веря своим приближённым,
Он стреляется пулею из серебра –
Лучше смерть, но не быть побеждённым!

Цитадель опустела; минули года.
Солнце щедро румянит твердыню –
Или это краснеет она от стыда,
Как свидетель, оставшись стоять навсегда
Над водой, безмятежной и синей.


 * Этого короля звали Henri Christophe((Генри Кристоф).  Он объявил
себя королем в 1811 году. К его цитадели (теперь разрушенной) я
ехала на осле 15 миль. (прим. автора)

Был слугой, – но, себя в короли возведя,
(Для него – ни закона, ни правил),
Своему он безумью, рабов не щадя,
Дерзкий памятник прочно поставил:

Неприступна на дикой горе цитадель,
Там за каждой бойницей солдаты;
Пушки чёрным зрачком упираются в цель:
На возможную тень супостата.

Но от выстрелов враг не падёт ни один:
Как возмездье судьбы прихотливой,
Лишь погибнет наследник – единственный сын –
При случайном, нечаянном взрыве.

Деспот болен серьёзно – опасна игра:
И, не веря своим приближённым,
Он стреляется пулею из серебра –
Лучше смерть, но не быть побеждённым!

Цитадель опустела; минули года.
Солнце щедро румянит твердыню –
Или это краснеет она от стыда,
Как свидетель, оставшись стоять навсегда
Над водой, безмятежной и синей.


 * Этого короля звали Henri Christophe((Генри Кристоф).  Он объявил
себя королем в 1811 году. К его цитадели (теперь разрушенной) я
ехала на осле 15 миль. (прим. автора)

Был слугой, – но, себя в короли возведя,
(Для него – ни закона, ни правил),
Своему он безумью, рабов не щадя,
Дерзкий памятник прочно поставил:

Неприступна на дикой горе цитадель,
Там за каждой бойницей солдаты;
Пушки чёрным зрачком упираются в цель:
На возможную тень супостата.

Но от выстрелов враг не падёт ни один:
Как возмездье судьбы прихотливой,
Лишь погибнет наследник – единственный сын –
При случайном, нечаянном взрыве.

Деспот болен серьёзно – опасна игра:
И, не веря своим приближённым,
Он стреляется пулею из серебра –
Лучше смерть, но не быть побеждённым!

Цитадель опустела; минули года.
Солнце щедро румянит твердыню –
Или это краснеет она от стыда,
Как свидетель, оставшись стоять навсегда
Над водой, безмятежной и синей.


 * Этого короля звали Henri Christophe((Генри Кристоф).  Он объявил
себя королем в 1811 году. К его цитадели (теперь разрушенной) я
ехала на осле 15 миль. (прим. автора)

                       Всяк сверчок знай свой шесток.
                                                       (Пословица)                                                                                                       

          Знает мой дружок-сверчок
          И не только свой шесток:
          То развалится на стуле,
          То очутится в кастрюле,
          Схватит каши полон рот
          Иль украдкой мед лизнёт.
          Он не в меру любопытен, –
          Прыгнув в рюмку, начал пить он,
          Что осталось от гостей:
          Ну, а в рюмке был портвейн.
          Пил глоток он за глотком –
          Закружилось всё кругом.
          Стрекоча, из рюмки – скок
          И упал на правый бок;
          Встать хотел – на бок другой
          Повалился сам не свой.
          А потом в экстазе пьяном
          Стал буяном-хулиганом:
          Комара ударил в ухо
          И затеял драку с мухой.
          Хоть набрался он стыда,
          Обошлось всё без суда.
          Это был ему урок!
          Призадумался сверчок,
          Понял он: от алкоголя
          Пропадает разум, воля.
          Целый день в углу валялся,
          И тогда сверчок поклялся,
          Что спиртных напитков в рот
          Больше в жизни не возьмёт,
          Не понюхает их даже,
          И другим он пить закажет.
          Изживать людской порок
          Будет трезвенник-сверчок.

                       Всяк сверчок знай свой шесток.
                                                       (Пословица)                                                                                                       

          Знает мой дружок-сверчок
          И не только свой шесток:
          То развалится на стуле,
          То очутится в кастрюле,
          Схватит каши полон рот
          Иль украдкой мед лизнёт.
          Он не в меру любопытен, –
          Прыгнув в рюмку, начал пить он,
          Что осталось от гостей:
          Ну, а в рюмке был портвейн.
          Пил глоток он за глотком –
          Закружилось всё кругом.
          Стрекоча, из рюмки – скок
          И упал на правый бок;
          Встать хотел – на бок другой
          Повалился сам не свой.
          А потом в экстазе пьяном
          Стал буяном-хулиганом:
          Комара ударил в ухо
          И затеял драку с мухой.
          Хоть набрался он стыда,
          Обошлось всё без суда.
          Это был ему урок!
          Призадумался сверчок,
          Понял он: от алкоголя
          Пропадает разум, воля.
          Целый день в углу валялся,
          И тогда сверчок поклялся,
          Что спиртных напитков в рот
          Больше в жизни не возьмёт,
          Не понюхает их даже,
          И другим он пить закажет.
          Изживать людской порок
          Будет трезвенник-сверчок.

                       Всяк сверчок знай свой шесток.
                                                       (Пословица)                                                                                                       

          Знает мой дружок-сверчок
          И не только свой шесток:
          То развалится на стуле,
          То очутится в кастрюле,
          Схватит каши полон рот
          Иль украдкой мед лизнёт.
          Он не в меру любопытен, –
          Прыгнув в рюмку, начал пить он,
          Что осталось от гостей:
          Ну, а в рюмке был портвейн.
          Пил глоток он за глотком –
          Закружилось всё кругом.
          Стрекоча, из рюмки – скок
          И упал на правый бок;
          Встать хотел – на бок другой
          Повалился сам не свой.
          А потом в экстазе пьяном
          Стал буяном-хулиганом:
          Комара ударил в ухо
          И затеял драку с мухой.
          Хоть набрался он стыда,
          Обошлось всё без суда.
          Это был ему урок!
          Призадумался сверчок,
          Понял он: от алкоголя
          Пропадает разум, воля.
          Целый день в углу валялся,
          И тогда сверчок поклялся,
          Что спиртных напитков в рот
          Больше в жизни не возьмёт,
          Не понюхает их даже,
          И другим он пить закажет.
          Изживать людской порок
          Будет трезвенник-сверчок.

                       Всяк сверчок знай свой шесток.
                                                       (Пословица)                                                                                                       

          Знает мой дружок-сверчок
          И не только свой шесток:
          То развалится на стуле,
          То очутится в кастрюле,
          Схватит каши полон рот
          Иль украдкой мед лизнёт.
          Он не в меру любопытен, –
          Прыгнув в рюмку, начал пить он,
          Что осталось от гостей:
          Ну, а в рюмке был портвейн.
          Пил глоток он за глотком –
          Закружилось всё кругом.
          Стрекоча, из рюмки – скок
          И упал на правый бок;
          Встать хотел – на бок другой
          Повалился сам не свой.
          А потом в экстазе пьяном
          Стал буяном-хулиганом:
          Комара ударил в ухо
          И затеял драку с мухой.
          Хоть набрался он стыда,
          Обошлось всё без суда.
          Это был ему урок!
          Призадумался сверчок,
          Понял он: от алкоголя
          Пропадает разум, воля.
          Целый день в углу валялся,
          И тогда сверчок поклялся,
          Что спиртных напитков в рот
          Больше в жизни не возьмёт,
          Не понюхает их даже,
          И другим он пить закажет.
          Изживать людской порок
          Будет трезвенник-сверчок.

                       Всяк сверчок знай свой шесток.
                                                       (Пословица)                                                                                                       

          Знает мой дружок-сверчок
          И не только свой шесток:
          То развалится на стуле,
          То очутится в кастрюле,
          Схватит каши полон рот
          Иль украдкой мед лизнёт.
          Он не в меру любопытен, –
          Прыгнув в рюмку, начал пить он,
          Что осталось от гостей:
          Ну, а в рюмке был портвейн.
          Пил глоток он за глотком –
          Закружилось всё кругом.
          Стрекоча, из рюмки – скок
          И упал на правый бок;
          Встать хотел – на бок другой
          Повалился сам не свой.
          А потом в экстазе пьяном
          Стал буяном-хулиганом:
          Комара ударил в ухо
          И затеял драку с мухой.
          Хоть набрался он стыда,
          Обошлось всё без суда.
          Это был ему урок!
          Призадумался сверчок,
          Понял он: от алкоголя
          Пропадает разум, воля.
          Целый день в углу валялся,
          И тогда сверчок поклялся,
          Что спиртных напитков в рот
          Больше в жизни не возьмёт,
          Не понюхает их даже,
          И другим он пить закажет.
          Изживать людской порок
          Будет трезвенник-сверчок.

                       Всяк сверчок знай свой шесток.
                                                       (Пословица)                                                                                                       

          Знает мой дружок-сверчок
          И не только свой шесток:
          То развалится на стуле,
          То очутится в кастрюле,
          Схватит каши полон рот
          Иль украдкой мед лизнёт.
          Он не в меру любопытен, –
          Прыгнув в рюмку, начал пить он,
          Что осталось от гостей:
          Ну, а в рюмке был портвейн.
          Пил глоток он за глотком –
          Закружилось всё кругом.
          Стрекоча, из рюмки – скок
          И упал на правый бок;
          Встать хотел – на бок другой
          Повалился сам не свой.
          А потом в экстазе пьяном
          Стал буяном-хулиганом:
          Комара ударил в ухо
          И затеял драку с мухой.
          Хоть набрался он стыда,
          Обошлось всё без суда.
          Это был ему урок!
          Призадумался сверчок,
          Понял он: от алкоголя
          Пропадает разум, воля.
          Целый день в углу валялся,
          И тогда сверчок поклялся,
          Что спиртных напитков в рот
          Больше в жизни не возьмёт,
          Не понюхает их даже,
          И другим он пить закажет.
          Изживать людской порок
          Будет трезвенник-сверчок.

                       Всяк сверчок знай свой шесток.
                                                       (Пословица)                                                                                                       

          Знает мой дружок-сверчок
          И не только свой шесток:
          То развалится на стуле,
          То очутится в кастрюле,
          Схватит каши полон рот
          Иль украдкой мед лизнёт.
          Он не в меру любопытен, –
          Прыгнув в рюмку, начал пить он,
          Что осталось от гостей:
          Ну, а в рюмке был портвейн.
          Пил глоток он за глотком –
          Закружилось всё кругом.
          Стрекоча, из рюмки – скок
          И упал на правый бок;
          Встать хотел – на бок другой
          Повалился сам не свой.
          А потом в экстазе пьяном
          Стал буяном-хулиганом:
          Комара ударил в ухо
          И затеял драку с мухой.
          Хоть набрался он стыда,
          Обошлось всё без суда.
          Это был ему урок!
          Призадумался сверчок,
          Понял он: от алкоголя
          Пропадает разум, воля.
          Целый день в углу валялся,
          И тогда сверчок поклялся,
          Что спиртных напитков в рот
          Больше в жизни не возьмёт,
          Не понюхает их даже,
          И другим он пить закажет.
          Изживать людской порок
          Будет трезвенник-сверчок.

 C Борисом Анатольевичем Нарциссовым я познакомилась в начале 60-х годов в Вашингтоне, в Библиотеке Конгресса, где он работал как химик, выполнял ряд научных проектов. Борис Анатольевич был замечательным собеседником, эрудированным во многих областях и прекрасно знающим не только русскую, но и мировую литературу. Он умел говорить с одинаковым увлечением и об Австралии, где провёл несколько лет, и об Эдгаре По, и о прекрасном цветке. Наше знакомство постепенно переросло в крепкую дружбу. Завязалась оживлённая переписка. У меня сохранилось более 90 писем.
    Борис Анатольевич, поэт требовательный к себе самому, стал моим строгим критиком и ментором. «Здесь нужно изменить порядок слов – язык спотыкается», – делал он замечаниe, или писал в письме: «Ваш проект стихотворения ещё недостаточно разработан. Его можно драматизировать гораздо сильнее». Несмотря на то, что он был поэтом, уже получившим признание в эмиграции, он  всегда старался помочь советом или наставлением поэтам начинающим, ещё не имеющим имени. И вообще, он относился доброжелательно ко всем людям.
    А сам Нарциссов считал своими учителями Бунина, Бальмонта и Блока. «Вот эти три больших Б и сделали меня поэтом», – говорил он. Он рассказывал мне, что встречался с Буниным, когда тот возвращался через Таллин из Стокгольма после получения Нобелевской премии.
     Борис Анатольевич, владея в совершенстве  несколькими языками, был отличным переводчиком произведений М. Ундер, Я. Таммсаара  и других  эстонских поэтов и писателей.  

     Хочу напомнить читателям несколько моментов из его его биографии: Борис Нарциссов родился 27 февраля 1906 года в России. Отец, русский по национальности, был врачом. Мать – эстонка. Его родители бежали во время гражданской войны в 1919 году в Прибалтику.  В Эстонии, в Тарту, он окончил русскую гимназию, поэтому русский язык знал в совершенстве. В Тарту  он получил и высшее образование: в 1931 году диплом химика, а в 1936 – степень магистра химии. Будучи впечатлительным и наблюдательным, Борис Анатольевич ещё юношей, в 16 лет, начал писать стихи. Он вошёл в историю русской литературы Зарубежья  как один из членов известного в Эстонии «Цеха поэтов».
    Во время Второй мировой войны Нарциссова ожидают мытарства беженца, номадская жизнь эмигранта, в которой его везде сопровождают жена Лидия Александровна и и сын Юрий. В Соединенные Штаты Америки их ведёт путь через Германию и Австрию, разрушенные войной.
    Нарциссовы жили в городке Бурк, который расположился на живописных холмах штата Вирджиния. Здесь уже сама природа нашёптывала поэту  слова и рифмы. Я бывала в их гостеприимном, со вкусом обставленном доме. Большой участок земли  оканчивался оврагом, который Борис Анатольевич называл   «Дарьяльским ущельем». Сам он усердно работал в огороде и палисаднике, совершенствовал ирригационную  систему. Он любил также птиц и животных: коты в его доме были полноправными членами семьи. 

    О чём писал в своих стихах Борис Нарциссов? К какой школе он принадлежал? Литературный критик А. Цветиков писал: «Бориса Нарциссова следует отнести к романтической  школе.  Диапазон его поэтического творчества чрезвычайно широк и  глубок».  И  действительно,  в  его книгах,  как в зеркале,  отражается  широта  его интересов: химическая технология, антропология, мистика, садоводство, цветоводство и любовь к  животным.  Страны,  в  которых он побывал, также нашли отражение в его пейзажной лирике. Но сквозь заросли ароматных эвкалиптов и красоты чужой природы явственно проступают янтарные стволы сосен Прибалтики, бархатный песок эстонского морского побережья и северное, родное ему небо.

    Наследие Нарциссова составляют семь книг. (Последняя была издана вдовой Лидией Александровной уже после его смерти.)
     Если в первом его сборнике изображено начало жизни на Земле, то вторая книга начинается мотивом о конце существования мира. В ней стоит выделить перевод замечательной баллады Эдгара По «Улалум», а также цикл стихов «Эдгариана». В нём есть стихотворение «Могила» – посещение автором могилы Эдгара По на Балтиморском кладбище и воображаемая беседа с Эдгаром По о Пушкине.  В этих и многих других стихах Нарциссова  явственно ощущаются присущие его необыкновенной фантазии мифотворческие чары и синие сказки, идущие от звёзд.
    В пятом сборнике, «Шахматы» (название имеет скорее  аллегорический оттенок), читатели убеждаются, что жизнь – это игра по установленным правилам, без которых  в мире наступил бы полный хаос. В этом сборнике большая часть стихов носит научно-философский характер, например, «Стихи о гиперболе». В «Шахматах» прекрасно переведены два стихотворения большого эстонского поэта Алексиса Раннита.
    Мир Нарциссова очень живой и колоритный. Страницы его книг населены удивительными существами: вампирами, кикиморами, домовыми, пауками, чертями  и другой нежитью. У него неживые вещи, такие как печной и самоварный угар, становятся как бы живыми.   
    Вообще же Борис Нарциссов очень своеобразный поэт. Вот что пишет о нём критик Борис Филиппов: «Это – поэт, ни на кого в русском Зарубежье не похожий... А если искать у Нарциссова родственников – то, скорее, не в стихах, а в прозе: в первую очередь это Алексей Ремизов, а из наших прадедов, – пожалуй, Гоголь».
    Поэт обращал большое внимание на сны: «Это нечто вроде шифрованных телеграмм», – писал он и верил в возможности творческой деятельности во время сна: «как раз тогда мысль обретает наиболее расслабленное, наиболее освобождённое от надзора сознания состояние». Он приводил примеры научных открытий, совершённых во  сне Ж.А.Пуанкаре, Р. Декартом, К.Гауссом.

    Борис Анатольевич Нарциссов пользовался большим авторитетом в литературных и научных кругах. Он представлял библиотеку Конгресса на научных конференциях, его приглашали в Вермонт, читать лекции в Норвичском университете. На конференции преподавателей восточноевропейских языков в Новом Орлеане в 1980 г. он  читал  стихи  и  демонстрировал достижения русской литературы в Соединённых Штатах Америки.

     Тяжёлая болезнь неожиданно прервала деятельную жизнь этого талантливого человека. Он ушёл от нас 27 ноября 1982 года, оставив грядущим поколениям богатое литературное наследие. 


                             Евгения ДИМЕР, Вест Орандж, Нью-Джерси

 C Борисом Анатольевичем Нарциссовым я познакомилась в начале 60-х годов в Вашингтоне, в Библиотеке Конгресса, где он работал как химик, выполнял ряд научных проектов. Борис Анатольевич был замечательным собеседником, эрудированным во многих областях и прекрасно знающим не только русскую, но и мировую литературу. Он умел говорить с одинаковым увлечением и об Австралии, где провёл несколько лет, и об Эдгаре По, и о прекрасном цветке. Наше знакомство постепенно переросло в крепкую дружбу. Завязалась оживлённая переписка. У меня сохранилось более 90 писем.
    Борис Анатольевич, поэт требовательный к себе самому, стал моим строгим критиком и ментором. «Здесь нужно изменить порядок слов – язык спотыкается», – делал он замечаниe, или писал в письме: «Ваш проект стихотворения ещё недостаточно разработан. Его можно драматизировать гораздо сильнее». Несмотря на то, что он был поэтом, уже получившим признание в эмиграции, он  всегда старался помочь советом или наставлением поэтам начинающим, ещё не имеющим имени. И вообще, он относился доброжелательно ко всем людям.
    А сам Нарциссов считал своими учителями Бунина, Бальмонта и Блока. «Вот эти три больших Б и сделали меня поэтом», – говорил он. Он рассказывал мне, что встречался с Буниным, когда тот возвращался через Таллин из Стокгольма после получения Нобелевской премии.
     Борис Анатольевич, владея в совершенстве  несколькими языками, был отличным переводчиком произведений М. Ундер, Я. Таммсаара  и других  эстонских поэтов и писателей.  

     Хочу напомнить читателям несколько моментов из его его биографии: Борис Нарциссов родился 27 февраля 1906 года в России. Отец, русский по национальности, был врачом. Мать – эстонка. Его родители бежали во время гражданской войны в 1919 году в Прибалтику.  В Эстонии, в Тарту, он окончил русскую гимназию, поэтому русский язык знал в совершенстве. В Тарту  он получил и высшее образование: в 1931 году диплом химика, а в 1936 – степень магистра химии. Будучи впечатлительным и наблюдательным, Борис Анатольевич ещё юношей, в 16 лет, начал писать стихи. Он вошёл в историю русской литературы Зарубежья  как один из членов известного в Эстонии «Цеха поэтов».
    Во время Второй мировой войны Нарциссова ожидают мытарства беженца, номадская жизнь эмигранта, в которой его везде сопровождают жена Лидия Александровна и и сын Юрий. В Соединенные Штаты Америки их ведёт путь через Германию и Австрию, разрушенные войной.
    Нарциссовы жили в городке Бурк, который расположился на живописных холмах штата Вирджиния. Здесь уже сама природа нашёптывала поэту  слова и рифмы. Я бывала в их гостеприимном, со вкусом обставленном доме. Большой участок земли  оканчивался оврагом, который Борис Анатольевич называл   «Дарьяльским ущельем». Сам он усердно работал в огороде и палисаднике, совершенствовал ирригационную  систему. Он любил также птиц и животных: коты в его доме были полноправными членами семьи. 

    О чём писал в своих стихах Борис Нарциссов? К какой школе он принадлежал? Литературный критик А. Цветиков писал: «Бориса Нарциссова следует отнести к романтической  школе.  Диапазон его поэтического творчества чрезвычайно широк и  глубок».  И  действительно,  в  его книгах,  как в зеркале,  отражается  широта  его интересов: химическая технология, антропология, мистика, садоводство, цветоводство и любовь к  животным.  Страны,  в  которых он побывал, также нашли отражение в его пейзажной лирике. Но сквозь заросли ароматных эвкалиптов и красоты чужой природы явственно проступают янтарные стволы сосен Прибалтики, бархатный песок эстонского морского побережья и северное, родное ему небо.

    Наследие Нарциссова составляют семь книг. (Последняя была издана вдовой Лидией Александровной уже после его смерти.)
     Если в первом его сборнике изображено начало жизни на Земле, то вторая книга начинается мотивом о конце существования мира. В ней стоит выделить перевод замечательной баллады Эдгара По «Улалум», а также цикл стихов «Эдгариана». В нём есть стихотворение «Могила» – посещение автором могилы Эдгара По на Балтиморском кладбище и воображаемая беседа с Эдгаром По о Пушкине.  В этих и многих других стихах Нарциссова  явственно ощущаются присущие его необыкновенной фантазии мифотворческие чары и синие сказки, идущие от звёзд.
    В пятом сборнике, «Шахматы» (название имеет скорее  аллегорический оттенок), читатели убеждаются, что жизнь – это игра по установленным правилам, без которых  в мире наступил бы полный хаос. В этом сборнике большая часть стихов носит научно-философский характер, например, «Стихи о гиперболе». В «Шахматах» прекрасно переведены два стихотворения большого эстонского поэта Алексиса Раннита.
    Мир Нарциссова очень живой и колоритный. Страницы его книг населены удивительными существами: вампирами, кикиморами, домовыми, пауками, чертями  и другой нежитью. У него неживые вещи, такие как печной и самоварный угар, становятся как бы живыми.   
    Вообще же Борис Нарциссов очень своеобразный поэт. Вот что пишет о нём критик Борис Филиппов: «Это – поэт, ни на кого в русском Зарубежье не похожий... А если искать у Нарциссова родственников – то, скорее, не в стихах, а в прозе: в первую очередь это Алексей Ремизов, а из наших прадедов, – пожалуй, Гоголь».
    Поэт обращал большое внимание на сны: «Это нечто вроде шифрованных телеграмм», – писал он и верил в возможности творческой деятельности во время сна: «как раз тогда мысль обретает наиболее расслабленное, наиболее освобождённое от надзора сознания состояние». Он приводил примеры научных открытий, совершённых во  сне Ж.А.Пуанкаре, Р. Декартом, К.Гауссом.

    Борис Анатольевич Нарциссов пользовался большим авторитетом в литературных и научных кругах. Он представлял библиотеку Конгресса на научных конференциях, его приглашали в Вермонт, читать лекции в Норвичском университете. На конференции преподавателей восточноевропейских языков в Новом Орлеане в 1980 г. он  читал  стихи  и  демонстрировал достижения русской литературы в Соединённых Штатах Америки.

     Тяжёлая болезнь неожиданно прервала деятельную жизнь этого талантливого человека. Он ушёл от нас 27 ноября 1982 года, оставив грядущим поколениям богатое литературное наследие. 


                             Евгения ДИМЕР, Вест Орандж, Нью-Джерси

 C Борисом Анатольевичем Нарциссовым я познакомилась в начале 60-х годов в Вашингтоне, в Библиотеке Конгресса, где он работал как химик, выполнял ряд научных проектов. Борис Анатольевич был замечательным собеседником, эрудированным во многих областях и прекрасно знающим не только русскую, но и мировую литературу. Он умел говорить с одинаковым увлечением и об Австралии, где провёл несколько лет, и об Эдгаре По, и о прекрасном цветке. Наше знакомство постепенно переросло в крепкую дружбу. Завязалась оживлённая переписка. У меня сохранилось более 90 писем.
    Борис Анатольевич, поэт требовательный к себе самому, стал моим строгим критиком и ментором. «Здесь нужно изменить порядок слов – язык спотыкается», – делал он замечаниe, или писал в письме: «Ваш проект стихотворения ещё недостаточно разработан. Его можно драматизировать гораздо сильнее». Несмотря на то, что он был поэтом, уже получившим признание в эмиграции, он  всегда старался помочь советом или наставлением поэтам начинающим, ещё не имеющим имени. И вообще, он относился доброжелательно ко всем людям.
    А сам Нарциссов считал своими учителями Бунина, Бальмонта и Блока. «Вот эти три больших Б и сделали меня поэтом», – говорил он. Он рассказывал мне, что встречался с Буниным, когда тот возвращался через Таллин из Стокгольма после получения Нобелевской премии.
     Борис Анатольевич, владея в совершенстве  несколькими языками, был отличным переводчиком произведений М. Ундер, Я. Таммсаара  и других  эстонских поэтов и писателей.  

     Хочу напомнить читателям несколько моментов из его его биографии: Борис Нарциссов родился 27 февраля 1906 года в России. Отец, русский по национальности, был врачом. Мать – эстонка. Его родители бежали во время гражданской войны в 1919 году в Прибалтику.  В Эстонии, в Тарту, он окончил русскую гимназию, поэтому русский язык знал в совершенстве. В Тарту  он получил и высшее образование: в 1931 году диплом химика, а в 1936 – степень магистра химии. Будучи впечатлительным и наблюдательным, Борис Анатольевич ещё юношей, в 16 лет, начал писать стихи. Он вошёл в историю русской литературы Зарубежья  как один из членов известного в Эстонии «Цеха поэтов».
    Во время Второй мировой войны Нарциссова ожидают мытарства беженца, номадская жизнь эмигранта, в которой его везде сопровождают жена Лидия Александровна и и сын Юрий. В Соединенные Штаты Америки их ведёт путь через Германию и Австрию, разрушенные войной.
    Нарциссовы жили в городке Бурк, который расположился на живописных холмах штата Вирджиния. Здесь уже сама природа нашёптывала поэту  слова и рифмы. Я бывала в их гостеприимном, со вкусом обставленном доме. Большой участок земли  оканчивался оврагом, который Борис Анатольевич называл   «Дарьяльским ущельем». Сам он усердно работал в огороде и палисаднике, совершенствовал ирригационную  систему. Он любил также птиц и животных: коты в его доме были полноправными членами семьи. 

    О чём писал в своих стихах Борис Нарциссов? К какой школе он принадлежал? Литературный критик А. Цветиков писал: «Бориса Нарциссова следует отнести к романтической  школе.  Диапазон его поэтического творчества чрезвычайно широк и  глубок».  И  действительно,  в  его книгах,  как в зеркале,  отражается  широта  его интересов: химическая технология, антропология, мистика, садоводство, цветоводство и любовь к  животным.  Страны,  в  которых он побывал, также нашли отражение в его пейзажной лирике. Но сквозь заросли ароматных эвкалиптов и красоты чужой природы явственно проступают янтарные стволы сосен Прибалтики, бархатный песок эстонского морского побережья и северное, родное ему небо.

    Наследие Нарциссова составляют семь книг. (Последняя была издана вдовой Лидией Александровной уже после его смерти.)
     Если в первом его сборнике изображено начало жизни на Земле, то вторая книга начинается мотивом о конце существования мира. В ней стоит выделить перевод замечательной баллады Эдгара По «Улалум», а также цикл стихов «Эдгариана». В нём есть стихотворение «Могила» – посещение автором могилы Эдгара По на Балтиморском кладбище и воображаемая беседа с Эдгаром По о Пушкине.  В этих и многих других стихах Нарциссова  явственно ощущаются присущие его необыкновенной фантазии мифотворческие чары и синие сказки, идущие от звёзд.
    В пятом сборнике, «Шахматы» (название имеет скорее  аллегорический оттенок), читатели убеждаются, что жизнь – это игра по установленным правилам, без которых  в мире наступил бы полный хаос. В этом сборнике большая часть стихов носит научно-философский характер, например, «Стихи о гиперболе». В «Шахматах» прекрасно переведены два стихотворения большого эстонского поэта Алексиса Раннита.
    Мир Нарциссова очень живой и колоритный. Страницы его книг населены удивительными существами: вампирами, кикиморами, домовыми, пауками, чертями  и другой нежитью. У него неживые вещи, такие как печной и самоварный угар, становятся как бы живыми.   
    Вообще же Борис Нарциссов очень своеобразный поэт. Вот что пишет о нём критик Борис Филиппов: «Это – поэт, ни на кого в русском Зарубежье не похожий... А если искать у Нарциссова родственников – то, скорее, не в стихах, а в прозе: в первую очередь это Алексей Ремизов, а из наших прадедов, – пожалуй, Гоголь».
    Поэт обращал большое внимание на сны: «Это нечто вроде шифрованных телеграмм», – писал он и верил в возможности творческой деятельности во время сна: «как раз тогда мысль обретает наиболее расслабленное, наиболее освобождённое от надзора сознания состояние». Он приводил примеры научных открытий, совершённых во  сне Ж.А.Пуанкаре, Р. Декартом, К.Гауссом.

    Борис Анатольевич Нарциссов пользовался большим авторитетом в литературных и научных кругах. Он представлял библиотеку Конгресса на научных конференциях, его приглашали в Вермонт, читать лекции в Норвичском университете. На конференции преподавателей восточноевропейских языков в Новом Орлеане в 1980 г. он  читал  стихи  и  демонстрировал достижения русской литературы в Соединённых Штатах Америки.

     Тяжёлая болезнь неожиданно прервала деятельную жизнь этого талантливого человека. Он ушёл от нас 27 ноября 1982 года, оставив грядущим поколениям богатое литературное наследие. 


                             Евгения ДИМЕР, Вест Орандж, Нью-Джерси

 C Борисом Анатольевичем Нарциссовым я познакомилась в начале 60-х годов в Вашингтоне, в Библиотеке Конгресса, где он работал как химик, выполнял ряд научных проектов. Борис Анатольевич был замечательным собеседником, эрудированным во многих областях и прекрасно знающим не только русскую, но и мировую литературу. Он умел говорить с одинаковым увлечением и об Австралии, где провёл несколько лет, и об Эдгаре По, и о прекрасном цветке. Наше знакомство постепенно переросло в крепкую дружбу. Завязалась оживлённая переписка. У меня сохранилось более 90 писем.
    Борис Анатольевич, поэт требовательный к себе самому, стал моим строгим критиком и ментором. «Здесь нужно изменить порядок слов – язык спотыкается», – делал он замечаниe, или писал в письме: «Ваш проект стихотворения ещё недостаточно разработан. Его можно драматизировать гораздо сильнее». Несмотря на то, что он был поэтом, уже получившим признание в эмиграции, он  всегда старался помочь советом или наставлением поэтам начинающим, ещё не имеющим имени. И вообще, он относился доброжелательно ко всем людям.
    А сам Нарциссов считал своими учителями Бунина, Бальмонта и Блока. «Вот эти три больших Б и сделали меня поэтом», – говорил он. Он рассказывал мне, что встречался с Буниным, когда тот возвращался через Таллин из Стокгольма после получения Нобелевской премии.
     Борис Анатольевич, владея в совершенстве  несколькими языками, был отличным переводчиком произведений М. Ундер, Я. Таммсаара  и других  эстонских поэтов и писателей.  

     Хочу напомнить читателям несколько моментов из его его биографии: Борис Нарциссов родился 27 февраля 1906 года в России. Отец, русский по национальности, был врачом. Мать – эстонка. Его родители бежали во время гражданской войны в 1919 году в Прибалтику.  В Эстонии, в Тарту, он окончил русскую гимназию, поэтому русский язык знал в совершенстве. В Тарту  он получил и высшее образование: в 1931 году диплом химика, а в 1936 – степень магистра химии. Будучи впечатлительным и наблюдательным, Борис Анатольевич ещё юношей, в 16 лет, начал писать стихи. Он вошёл в историю русской литературы Зарубежья  как один из членов известного в Эстонии «Цеха поэтов».
    Во время Второй мировой войны Нарциссова ожидают мытарства беженца, номадская жизнь эмигранта, в которой его везде сопровождают жена Лидия Александровна и и сын Юрий. В Соединенные Штаты Америки их ведёт путь через Германию и Австрию, разрушенные войной.
    Нарциссовы жили в городке Бурк, который расположился на живописных холмах штата Вирджиния. Здесь уже сама природа нашёптывала поэту  слова и рифмы. Я бывала в их гостеприимном, со вкусом обставленном доме. Большой участок земли  оканчивался оврагом, который Борис Анатольевич называл   «Дарьяльским ущельем». Сам он усердно работал в огороде и палисаднике, совершенствовал ирригационную  систему. Он любил также птиц и животных: коты в его доме были полноправными членами семьи. 

    О чём писал в своих стихах Борис Нарциссов? К какой школе он принадлежал? Литературный критик А. Цветиков писал: «Бориса Нарциссова следует отнести к романтической  школе.  Диапазон его поэтического творчества чрезвычайно широк и  глубок».  И  действительно,  в  его книгах,  как в зеркале,  отражается  широта  его интересов: химическая технология, антропология, мистика, садоводство, цветоводство и любовь к  животным.  Страны,  в  которых он побывал, также нашли отражение в его пейзажной лирике. Но сквозь заросли ароматных эвкалиптов и красоты чужой природы явственно проступают янтарные стволы сосен Прибалтики, бархатный песок эстонского морского побережья и северное, родное ему небо.

    Наследие Нарциссова составляют семь книг. (Последняя была издана вдовой Лидией Александровной уже после его смерти.)
     Если в первом его сборнике изображено начало жизни на Земле, то вторая книга начинается мотивом о конце существования мира. В ней стоит выделить перевод замечательной баллады Эдгара По «Улалум», а также цикл стихов «Эдгариана». В нём есть стихотворение «Могила» – посещение автором могилы Эдгара По на Балтиморском кладбище и воображаемая беседа с Эдгаром По о Пушкине.  В этих и многих других стихах Нарциссова  явственно ощущаются присущие его необыкновенной фантазии мифотворческие чары и синие сказки, идущие от звёзд.
    В пятом сборнике, «Шахматы» (название имеет скорее  аллегорический оттенок), читатели убеждаются, что жизнь – это игра по установленным правилам, без которых  в мире наступил бы полный хаос. В этом сборнике большая часть стихов носит научно-философский характер, например, «Стихи о гиперболе». В «Шахматах» прекрасно переведены два стихотворения большого эстонского поэта Алексиса Раннита.
    Мир Нарциссова очень живой и колоритный. Страницы его книг населены удивительными существами: вампирами, кикиморами, домовыми, пауками, чертями  и другой нежитью. У него неживые вещи, такие как печной и самоварный угар, становятся как бы живыми.   
    Вообще же Борис Нарциссов очень своеобразный поэт. Вот что пишет о нём критик Борис Филиппов: «Это – поэт, ни на кого в русском Зарубежье не похожий... А если искать у Нарциссова родственников – то, скорее, не в стихах, а в прозе: в первую очередь это Алексей Ремизов, а из наших прадедов, – пожалуй, Гоголь».
    Поэт обращал большое внимание на сны: «Это нечто вроде шифрованных телеграмм», – писал он и верил в возможности творческой деятельности во время сна: «как раз тогда мысль обретает наиболее расслабленное, наиболее освобождённое от надзора сознания состояние». Он приводил примеры научных открытий, совершённых во  сне Ж.А.Пуанкаре, Р. Декартом, К.Гауссом.

    Борис Анатольевич Нарциссов пользовался большим авторитетом в литературных и научных кругах. Он представлял библиотеку Конгресса на научных конференциях, его приглашали в Вермонт, читать лекции в Норвичском университете. На конференции преподавателей восточноевропейских языков в Новом Орлеане в 1980 г. он  читал  стихи  и  демонстрировал достижения русской литературы в Соединённых Штатах Америки.

     Тяжёлая болезнь неожиданно прервала деятельную жизнь этого талантливого человека. Он ушёл от нас 27 ноября 1982 года, оставив грядущим поколениям богатое литературное наследие. 


                             Евгения ДИМЕР, Вест Орандж, Нью-Джерси

 C Борисом Анатольевичем Нарциссовым я познакомилась в начале 60-х годов в Вашингтоне, в Библиотеке Конгресса, где он работал как химик, выполнял ряд научных проектов. Борис Анатольевич был замечательным собеседником, эрудированным во многих областях и прекрасно знающим не только русскую, но и мировую литературу. Он умел говорить с одинаковым увлечением и об Австралии, где провёл несколько лет, и об Эдгаре По, и о прекрасном цветке. Наше знакомство постепенно переросло в крепкую дружбу. Завязалась оживлённая переписка. У меня сохранилось более 90 писем.
    Борис Анатольевич, поэт требовательный к себе самому, стал моим строгим критиком и ментором. «Здесь нужно изменить порядок слов – язык спотыкается», – делал он замечаниe, или писал в письме: «Ваш проект стихотворения ещё недостаточно разработан. Его можно драматизировать гораздо сильнее». Несмотря на то, что он был поэтом, уже получившим признание в эмиграции, он  всегда старался помочь советом или наставлением поэтам начинающим, ещё не имеющим имени. И вообще, он относился доброжелательно ко всем людям.
    А сам Нарциссов считал своими учителями Бунина, Бальмонта и Блока. «Вот эти три больших Б и сделали меня поэтом», – говорил он. Он рассказывал мне, что встречался с Буниным, когда тот возвращался через Таллин из Стокгольма после получения Нобелевской премии.
     Борис Анатольевич, владея в совершенстве  несколькими языками, был отличным переводчиком произведений М. Ундер, Я. Таммсаара  и других  эстонских поэтов и писателей.  

     Хочу напомнить читателям несколько моментов из его его биографии: Борис Нарциссов родился 27 февраля 1906 года в России. Отец, русский по национальности, был врачом. Мать – эстонка. Его родители бежали во время гражданской войны в 1919 году в Прибалтику.  В Эстонии, в Тарту, он окончил русскую гимназию, поэтому русский язык знал в совершенстве. В Тарту  он получил и высшее образование: в 1931 году диплом химика, а в 1936 – степень магистра химии. Будучи впечатлительным и наблюдательным, Борис Анатольевич ещё юношей, в 16 лет, начал писать стихи. Он вошёл в историю русской литературы Зарубежья  как один из членов известного в Эстонии «Цеха поэтов».
    Во время Второй мировой войны Нарциссова ожидают мытарства беженца, номадская жизнь эмигранта, в которой его везде сопровождают жена Лидия Александровна и и сын Юрий. В Соединенные Штаты Америки их ведёт путь через Германию и Австрию, разрушенные войной.
    Нарциссовы жили в городке Бурк, который расположился на живописных холмах штата Вирджиния. Здесь уже сама природа нашёптывала поэту  слова и рифмы. Я бывала в их гостеприимном, со вкусом обставленном доме. Большой участок земли  оканчивался оврагом, который Борис Анатольевич называл   «Дарьяльским ущельем». Сам он усердно работал в огороде и палисаднике, совершенствовал ирригационную  систему. Он любил также птиц и животных: коты в его доме были полноправными членами семьи. 

    О чём писал в своих стихах Борис Нарциссов? К какой школе он принадлежал? Литературный критик А. Цветиков писал: «Бориса Нарциссова следует отнести к романтической  школе.  Диапазон его поэтического творчества чрезвычайно широк и  глубок».  И  действительно,  в  его книгах,  как в зеркале,  отражается  широта  его интересов: химическая технология, антропология, мистика, садоводство, цветоводство и любовь к  животным.  Страны,  в  которых он побывал, также нашли отражение в его пейзажной лирике. Но сквозь заросли ароматных эвкалиптов и красоты чужой природы явственно проступают янтарные стволы сосен Прибалтики, бархатный песок эстонского морского побережья и северное, родное ему небо.

    Наследие Нарциссова составляют семь книг. (Последняя была издана вдовой Лидией Александровной уже после его смерти.)
     Если в первом его сборнике изображено начало жизни на Земле, то вторая книга начинается мотивом о конце существования мира. В ней стоит выделить перевод замечательной баллады Эдгара По «Улалум», а также цикл стихов «Эдгариана». В нём есть стихотворение «Могила» – посещение автором могилы Эдгара По на Балтиморском кладбище и воображаемая беседа с Эдгаром По о Пушкине.  В этих и многих других стихах Нарциссова  явственно ощущаются присущие его необыкновенной фантазии мифотворческие чары и синие сказки, идущие от звёзд.
    В пятом сборнике, «Шахматы» (название имеет скорее  аллегорический оттенок), читатели убеждаются, что жизнь – это игра по установленным правилам, без которых  в мире наступил бы полный хаос. В этом сборнике большая часть стихов носит научно-философский характер, например, «Стихи о гиперболе». В «Шахматах» прекрасно переведены два стихотворения большого эстонского поэта Алексиса Раннита.
    Мир Нарциссова очень живой и колоритный. Страницы его книг населены удивительными существами: вампирами, кикиморами, домовыми, пауками, чертями  и другой нежитью. У него неживые вещи, такие как печной и самоварный угар, становятся как бы живыми.   
    Вообще же Борис Нарциссов очень своеобразный поэт. Вот что пишет о нём критик Борис Филиппов: «Это – поэт, ни на кого в русском Зарубежье не похожий... А если искать у Нарциссова родственников – то, скорее, не в стихах, а в прозе: в первую очередь это Алексей Ремизов, а из наших прадедов, – пожалуй, Гоголь».
    Поэт обращал большое внимание на сны: «Это нечто вроде шифрованных телеграмм», – писал он и верил в возможности творческой деятельности во время сна: «как раз тогда мысль обретает наиболее расслабленное, наиболее освобождённое от надзора сознания состояние». Он приводил примеры научных открытий, совершённых во  сне Ж.А.Пуанкаре, Р. Декартом, К.Гауссом.

    Борис Анатольевич Нарциссов пользовался большим авторитетом в литературных и научных кругах. Он представлял библиотеку Конгресса на научных конференциях, его приглашали в Вермонт, читать лекции в Норвичском университете. На конференции преподавателей восточноевропейских языков в Новом Орлеане в 1980 г. он  читал  стихи  и  демонстрировал достижения русской литературы в Соединённых Штатах Америки.

     Тяжёлая болезнь неожиданно прервала деятельную жизнь этого талантливого человека. Он ушёл от нас 27 ноября 1982 года, оставив грядущим поколениям богатое литературное наследие. 


                             Евгения ДИМЕР, Вест Орандж, Нью-Джерси

 C Борисом Анатольевичем Нарциссовым я познакомилась в начале 60-х годов в Вашингтоне, в Библиотеке Конгресса, где он работал как химик, выполнял ряд научных проектов. Борис Анатольевич был замечательным собеседником, эрудированным во многих областях и прекрасно знающим не только русскую, но и мировую литературу. Он умел говорить с одинаковым увлечением и об Австралии, где провёл несколько лет, и об Эдгаре По, и о прекрасном цветке. Наше знакомство постепенно переросло в крепкую дружбу. Завязалась оживлённая переписка. У меня сохранилось более 90 писем.
    Борис Анатольевич, поэт требовательный к себе самому, стал моим строгим критиком и ментором. «Здесь нужно изменить порядок слов – язык спотыкается», – делал он замечаниe, или писал в письме: «Ваш проект стихотворения ещё недостаточно разработан. Его можно драматизировать гораздо сильнее». Несмотря на то, что он был поэтом, уже получившим признание в эмиграции, он  всегда старался помочь советом или наставлением поэтам начинающим, ещё не имеющим имени. И вообще, он относился доброжелательно ко всем людям.
    А сам Нарциссов считал своими учителями Бунина, Бальмонта и Блока. «Вот эти три больших Б и сделали меня поэтом», – говорил он. Он рассказывал мне, что встречался с Буниным, когда тот возвращался через Таллин из Стокгольма после получения Нобелевской премии.
     Борис Анатольевич, владея в совершенстве  несколькими языками, был отличным переводчиком произведений М. Ундер, Я. Таммсаара  и других  эстонских поэтов и писателей.  

     Хочу напомнить читателям несколько моментов из его его биографии: Борис Нарциссов родился 27 февраля 1906 года в России. Отец, русский по национальности, был врачом. Мать – эстонка. Его родители бежали во время гражданской войны в 1919 году в Прибалтику.  В Эстонии, в Тарту, он окончил русскую гимназию, поэтому русский язык знал в совершенстве. В Тарту  он получил и высшее образование: в 1931 году диплом химика, а в 1936 – степень магистра химии. Будучи впечатлительным и наблюдательным, Борис Анатольевич ещё юношей, в 16 лет, начал писать стихи. Он вошёл в историю русской литературы Зарубежья  как один из членов известного в Эстонии «Цеха поэтов».
    Во время Второй мировой войны Нарциссова ожидают мытарства беженца, номадская жизнь эмигранта, в которой его везде сопровождают жена Лидия Александровна и и сын Юрий. В Соединенные Штаты Америки их ведёт путь через Германию и Австрию, разрушенные войной.
    Нарциссовы жили в городке Бурк, который расположился на живописных холмах штата Вирджиния. Здесь уже сама природа нашёптывала поэту  слова и рифмы. Я бывала в их гостеприимном, со вкусом обставленном доме. Большой участок земли  оканчивался оврагом, который Борис Анатольевич называл   «Дарьяльским ущельем». Сам он усердно работал в огороде и палисаднике, совершенствовал ирригационную  систему. Он любил также птиц и животных: коты в его доме были полноправными членами семьи. 

    О чём писал в своих стихах Борис Нарциссов? К какой школе он принадлежал? Литературный критик А. Цветиков писал: «Бориса Нарциссова следует отнести к романтической  школе.  Диапазон его поэтического творчества чрезвычайно широк и  глубок».  И  действительно,  в  его книгах,  как в зеркале,  отражается  широта  его интересов: химическая технология, антропология, мистика, садоводство, цветоводство и любовь к  животным.  Страны,  в  которых он побывал, также нашли отражение в его пейзажной лирике. Но сквозь заросли ароматных эвкалиптов и красоты чужой природы явственно проступают янтарные стволы сосен Прибалтики, бархатный песок эстонского морского побережья и северное, родное ему небо.

    Наследие Нарциссова составляют семь книг. (Последняя была издана вдовой Лидией Александровной уже после его смерти.)
     Если в первом его сборнике изображено начало жизни на Земле, то вторая книга начинается мотивом о конце существования мира. В ней стоит выделить перевод замечательной баллады Эдгара По «Улалум», а также цикл стихов «Эдгариана». В нём есть стихотворение «Могила» – посещение автором могилы Эдгара По на Балтиморском кладбище и воображаемая беседа с Эдгаром По о Пушкине.  В этих и многих других стихах Нарциссова  явственно ощущаются присущие его необыкновенной фантазии мифотворческие чары и синие сказки, идущие от звёзд.
    В пятом сборнике, «Шахматы» (название имеет скорее  аллегорический оттенок), читатели убеждаются, что жизнь – это игра по установленным правилам, без которых  в мире наступил бы полный хаос. В этом сборнике большая часть стихов носит научно-философский характер, например, «Стихи о гиперболе». В «Шахматах» прекрасно переведены два стихотворения большого эстонского поэта Алексиса Раннита.
    Мир Нарциссова очень живой и колоритный. Страницы его книг населены удивительными существами: вампирами, кикиморами, домовыми, пауками, чертями  и другой нежитью. У него неживые вещи, такие как печной и самоварный угар, становятся как бы живыми.   
    Вообще же Борис Нарциссов очень своеобразный поэт. Вот что пишет о нём критик Борис Филиппов: «Это – поэт, ни на кого в русском Зарубежье не похожий... А если искать у Нарциссова родственников – то, скорее, не в стихах, а в прозе: в первую очередь это Алексей Ремизов, а из наших прадедов, – пожалуй, Гоголь».
    Поэт обращал большое внимание на сны: «Это нечто вроде шифрованных телеграмм», – писал он и верил в возможности творческой деятельности во время сна: «как раз тогда мысль обретает наиболее расслабленное, наиболее освобождённое от надзора сознания состояние». Он приводил примеры научных открытий, совершённых во  сне Ж.А.Пуанкаре, Р. Декартом, К.Гауссом.

    Борис Анатольевич Нарциссов пользовался большим авторитетом в литературных и научных кругах. Он представлял библиотеку Конгресса на научных конференциях, его приглашали в Вермонт, читать лекции в Норвичском университете. На конференции преподавателей восточноевропейских языков в Новом Орлеане в 1980 г. он  читал  стихи  и  демонстрировал достижения русской литературы в Соединённых Штатах Америки.

     Тяжёлая болезнь неожиданно прервала деятельную жизнь этого талантливого человека. Он ушёл от нас 27 ноября 1982 года, оставив грядущим поколениям богатое литературное наследие. 


                             Евгения ДИМЕР, Вест Орандж, Нью-Джерси

 C Борисом Анатольевичем Нарциссовым я познакомилась в начале 60-х годов в Вашингтоне, в Библиотеке Конгресса, где он работал как химик, выполнял ряд научных проектов. Борис Анатольевич был замечательным собеседником, эрудированным во многих областях и прекрасно знающим не только русскую, но и мировую литературу. Он умел говорить с одинаковым увлечением и об Австралии, где провёл несколько лет, и об Эдгаре По, и о прекрасном цветке. Наше знакомство постепенно переросло в крепкую дружбу. Завязалась оживлённая переписка. У меня сохранилось более 90 писем.
    Борис Анатольевич, поэт требовательный к себе самому, стал моим строгим критиком и ментором. «Здесь нужно изменить порядок слов – язык спотыкается», – делал он замечаниe, или писал в письме: «Ваш проект стихотворения ещё недостаточно разработан. Его можно драматизировать гораздо сильнее». Несмотря на то, что он был поэтом, уже получившим признание в эмиграции, он  всегда старался помочь советом или наставлением поэтам начинающим, ещё не имеющим имени. И вообще, он относился доброжелательно ко всем людям.
    А сам Нарциссов считал своими учителями Бунина, Бальмонта и Блока. «Вот эти три больших Б и сделали меня поэтом», – говорил он. Он рассказывал мне, что встречался с Буниным, когда тот возвращался через Таллин из Стокгольма после получения Нобелевской премии.
     Борис Анатольевич, владея в совершенстве  несколькими языками, был отличным переводчиком произведений М. Ундер, Я. Таммсаара  и других  эстонских поэтов и писателей.  

     Хочу напомнить читателям несколько моментов из его его биографии: Борис Нарциссов родился 27 февраля 1906 года в России. Отец, русский по национальности, был врачом. Мать – эстонка. Его родители бежали во время гражданской войны в 1919 году в Прибалтику.  В Эстонии, в Тарту, он окончил русскую гимназию, поэтому русский язык знал в совершенстве. В Тарту  он получил и высшее образование: в 1931 году диплом химика, а в 1936 – степень магистра химии. Будучи впечатлительным и наблюдательным, Борис Анатольевич ещё юношей, в 16 лет, начал писать стихи. Он вошёл в историю русской литературы Зарубежья  как один из членов известного в Эстонии «Цеха поэтов».
    Во время Второй мировой войны Нарциссова ожидают мытарства беженца, номадская жизнь эмигранта, в которой его везде сопровождают жена Лидия Александровна и и сын Юрий. В Соединенные Штаты Америки их ведёт путь через Германию и Австрию, разрушенные войной.
    Нарциссовы жили в городке Бурк, который расположился на живописных холмах штата Вирджиния. Здесь уже сама природа нашёптывала поэту  слова и рифмы. Я бывала в их гостеприимном, со вкусом обставленном доме. Большой участок земли  оканчивался оврагом, который Борис Анатольевич называл   «Дарьяльским ущельем». Сам он усердно работал в огороде и палисаднике, совершенствовал ирригационную  систему. Он любил также птиц и животных: коты в его доме были полноправными членами семьи. 

    О чём писал в своих стихах Борис Нарциссов? К какой школе он принадлежал? Литературный критик А. Цветиков писал: «Бориса Нарциссова следует отнести к романтической  школе.  Диапазон его поэтического творчества чрезвычайно широк и  глубок».  И  действительно,  в  его книгах,  как в зеркале,  отражается  широта  его интересов: химическая технология, антропология, мистика, садоводство, цветоводство и любовь к  животным.  Страны,  в  которых он побывал, также нашли отражение в его пейзажной лирике. Но сквозь заросли ароматных эвкалиптов и красоты чужой природы явственно проступают янтарные стволы сосен Прибалтики, бархатный песок эстонского морского побережья и северное, родное ему небо.

    Наследие Нарциссова составляют семь книг. (Последняя была издана вдовой Лидией Александровной уже после его смерти.)
     Если в первом его сборнике изображено начало жизни на Земле, то вторая книга начинается мотивом о конце существования мира. В ней стоит выделить перевод замечательной баллады Эдгара По «Улалум», а также цикл стихов «Эдгариана». В нём есть стихотворение «Могила» – посещение автором могилы Эдгара По на Балтиморском кладбище и воображаемая беседа с Эдгаром По о Пушкине.  В этих и многих других стихах Нарциссова  явственно ощущаются присущие его необыкновенной фантазии мифотворческие чары и синие сказки, идущие от звёзд.
    В пятом сборнике, «Шахматы» (название имеет скорее  аллегорический оттенок), читатели убеждаются, что жизнь – это игра по установленным правилам, без которых  в мире наступил бы полный хаос. В этом сборнике большая часть стихов носит научно-философский характер, например, «Стихи о гиперболе». В «Шахматах» прекрасно переведены два стихотворения большого эстонского поэта Алексиса Раннита.
    Мир Нарциссова очень живой и колоритный. Страницы его книг населены удивительными существами: вампирами, кикиморами, домовыми, пауками, чертями  и другой нежитью. У него неживые вещи, такие как печной и самоварный угар, становятся как бы живыми.   
    Вообще же Борис Нарциссов очень своеобразный поэт. Вот что пишет о нём критик Борис Филиппов: «Это – поэт, ни на кого в русском Зарубежье не похожий... А если искать у Нарциссова родственников – то, скорее, не в стихах, а в прозе: в первую очередь это Алексей Ремизов, а из наших прадедов, – пожалуй, Гоголь».
    Поэт обращал большое внимание на сны: «Это нечто вроде шифрованных телеграмм», – писал он и верил в возможности творческой деятельности во время сна: «как раз тогда мысль обретает наиболее расслабленное, наиболее освобождённое от надзора сознания состояние». Он приводил примеры научных открытий, совершённых во  сне Ж.А.Пуанкаре, Р. Декартом, К.Гауссом.

    Борис Анатольевич Нарциссов пользовался большим авторитетом в литературных и научных кругах. Он представлял библиотеку Конгресса на научных конференциях, его приглашали в Вермонт, читать лекции в Норвичском университете. На конференции преподавателей восточноевропейских языков в Новом Орлеане в 1980 г. он  читал  стихи  и  демонстрировал достижения русской литературы в Соединённых Штатах Америки.

     Тяжёлая болезнь неожиданно прервала деятельную жизнь этого талантливого человека. Он ушёл от нас 27 ноября 1982 года, оставив грядущим поколениям богатое литературное наследие. 


                             Евгения ДИМЕР, Вест Орандж, Нью-Джерси

Родился в 1933 году в Одессе. Жил в Москве. В Израиле с 1988 года. Автор трёх сборников стихов: «Монолог» (Тель-Авив, 2000); «Линия прибоя» (Иерусалим, 2003); «Остров Явь» (Кдумим, 2005). Публикации в израильских и международных альманахах, в журналах, в сетевых изданиях.

Родился в 1933 году в Одессе. Жил в Москве. В Израиле с 1988 года. Автор трёх сборников стихов: «Монолог» (Тель-Авив, 2000); «Линия прибоя» (Иерусалим, 2003); «Остров Явь» (Кдумим, 2005). Публикации в израильских и международных альманахах, в журналах, в сетевых изданиях.

Родился в 1933 году в Одессе. Жил в Москве. В Израиле с 1988 года. Автор трёх сборников стихов: «Монолог» (Тель-Авив, 2000); «Линия прибоя» (Иерусалим, 2003); «Остров Явь» (Кдумим, 2005). Публикации в израильских и международных альманахах, в журналах, в сетевых изданиях.

Родился в 1933 году в Одессе. Жил в Москве. В Израиле с 1988 года. Автор трёх сборников стихов: «Монолог» (Тель-Авив, 2000); «Линия прибоя» (Иерусалим, 2003); «Остров Явь» (Кдумим, 2005). Публикации в израильских и международных альманахах, в журналах, в сетевых изданиях.

Родился в 1933 году в Одессе. Жил в Москве. В Израиле с 1988 года. Автор трёх сборников стихов: «Монолог» (Тель-Авив, 2000); «Линия прибоя» (Иерусалим, 2003); «Остров Явь» (Кдумим, 2005). Публикации в израильских и международных альманахах, в журналах, в сетевых изданиях.

Родился в 1933 году в Одессе. Жил в Москве. В Израиле с 1988 года. Автор трёх сборников стихов: «Монолог» (Тель-Авив, 2000); «Линия прибоя» (Иерусалим, 2003); «Остров Явь» (Кдумим, 2005). Публикации в израильских и международных альманахах, в журналах, в сетевых изданиях.

Родился в 1933 году в Одессе. Жил в Москве. В Израиле с 1988 года. Автор трёх сборников стихов: «Монолог» (Тель-Авив, 2000); «Линия прибоя» (Иерусалим, 2003); «Остров Явь» (Кдумим, 2005). Публикации в израильских и международных альманахах, в журналах, в сетевых изданиях.

Наташе

Над красными крышами вилл Ашкелона,
над жёлтою дюной в округлых кустах
фиалковым сгустком внизу небосклона
вздымается море на тихое «ах».

С белеющим судном (привет от морей)
рассеянный Крым наплывает, непрошен.
Вот этот оттенок нашёл бы Волошин,
затеяв с утра написать акварель.
И хватит о том, что тебя раздавило!
Глаза наводи, разжимаясь внутри,
на красные крыши, на белые виллы,
на дюны, а дальше-то: чёрт побери,
Там скалы и древний причал Аскалона,
и шлёпанье пены, и говор зыбей,
и в море вступая, ноги не разбей
о чёрный топляк византийской колонны,

И к мысли привыкни, что это не страх –
в какое-то утро уйти, прекратиться
над морем, над дюной в округлых кустах,
над этой бросающей в жар черепицей.

Наташе

Над красными крышами вилл Ашкелона,
над жёлтою дюной в округлых кустах
фиалковым сгустком внизу небосклона
вздымается море на тихое «ах».

С белеющим судном (привет от морей)
рассеянный Крым наплывает, непрошен.
Вот этот оттенок нашёл бы Волошин,
затеяв с утра написать акварель.
И хватит о том, что тебя раздавило!
Глаза наводи, разжимаясь внутри,
на красные крыши, на белые виллы,
на дюны, а дальше-то: чёрт побери,
Там скалы и древний причал Аскалона,
и шлёпанье пены, и говор зыбей,
и в море вступая, ноги не разбей
о чёрный топляк византийской колонны,

И к мысли привыкни, что это не страх –
в какое-то утро уйти, прекратиться
над морем, над дюной в округлых кустах,
над этой бросающей в жар черепицей.

Наташе

Над красными крышами вилл Ашкелона,
над жёлтою дюной в округлых кустах
фиалковым сгустком внизу небосклона
вздымается море на тихое «ах».

С белеющим судном (привет от морей)
рассеянный Крым наплывает, непрошен.
Вот этот оттенок нашёл бы Волошин,
затеяв с утра написать акварель.
И хватит о том, что тебя раздавило!
Глаза наводи, разжимаясь внутри,
на красные крыши, на белые виллы,
на дюны, а дальше-то: чёрт побери,
Там скалы и древний причал Аскалона,
и шлёпанье пены, и говор зыбей,
и в море вступая, ноги не разбей
о чёрный топляк византийской колонны,

И к мысли привыкни, что это не страх –
в какое-то утро уйти, прекратиться
над морем, над дюной в округлых кустах,
над этой бросающей в жар черепицей.

Наташе

Над красными крышами вилл Ашкелона,
над жёлтою дюной в округлых кустах
фиалковым сгустком внизу небосклона
вздымается море на тихое «ах».

С белеющим судном (привет от морей)
рассеянный Крым наплывает, непрошен.
Вот этот оттенок нашёл бы Волошин,
затеяв с утра написать акварель.
И хватит о том, что тебя раздавило!
Глаза наводи, разжимаясь внутри,
на красные крыши, на белые виллы,
на дюны, а дальше-то: чёрт побери,
Там скалы и древний причал Аскалона,
и шлёпанье пены, и говор зыбей,
и в море вступая, ноги не разбей
о чёрный топляк византийской колонны,

И к мысли привыкни, что это не страх –
в какое-то утро уйти, прекратиться
над морем, над дюной в округлых кустах,
над этой бросающей в жар черепицей.

Наташе

Над красными крышами вилл Ашкелона,
над жёлтою дюной в округлых кустах
фиалковым сгустком внизу небосклона
вздымается море на тихое «ах».

С белеющим судном (привет от морей)
рассеянный Крым наплывает, непрошен.
Вот этот оттенок нашёл бы Волошин,
затеяв с утра написать акварель.
И хватит о том, что тебя раздавило!
Глаза наводи, разжимаясь внутри,
на красные крыши, на белые виллы,
на дюны, а дальше-то: чёрт побери,
Там скалы и древний причал Аскалона,
и шлёпанье пены, и говор зыбей,
и в море вступая, ноги не разбей
о чёрный топляк византийской колонны,

И к мысли привыкни, что это не страх –
в какое-то утро уйти, прекратиться
над морем, над дюной в округлых кустах,
над этой бросающей в жар черепицей.

Наташе

Над красными крышами вилл Ашкелона,
над жёлтою дюной в округлых кустах
фиалковым сгустком внизу небосклона
вздымается море на тихое «ах».

С белеющим судном (привет от морей)
рассеянный Крым наплывает, непрошен.
Вот этот оттенок нашёл бы Волошин,
затеяв с утра написать акварель.
И хватит о том, что тебя раздавило!
Глаза наводи, разжимаясь внутри,
на красные крыши, на белые виллы,
на дюны, а дальше-то: чёрт побери,
Там скалы и древний причал Аскалона,
и шлёпанье пены, и говор зыбей,
и в море вступая, ноги не разбей
о чёрный топляк византийской колонны,

И к мысли привыкни, что это не страх –
в какое-то утро уйти, прекратиться
над морем, над дюной в округлых кустах,
над этой бросающей в жар черепицей.

Затерянный средь миллиардов тварей,
по прихоти природы, я моллюск.
Размычка, смычка – весь инструментарий.
Двустворчат Бог, которому молюсь.

Мне ведомы и мука, и нирвана,
Я чувствую сквозь холод и тепло
состав молекулярный океана
в местах, куда по дну приволокло.
Но вот приходит миг бесповоротный:
закрался в келью твёрдую мою
постылый привкус – серный и азотный.
Нет, не снаружи. Это я гнию.

И ради перламутровой изнанки
какое-то чужое существо
возьмёт с песка – нет, не мои останки,
лишь створку от жилища моего.

Затерянный средь миллиардов тварей,
по прихоти природы, я моллюск.
Размычка, смычка – весь инструментарий.
Двустворчат Бог, которому молюсь.

Мне ведомы и мука, и нирвана,
Я чувствую сквозь холод и тепло
состав молекулярный океана
в местах, куда по дну приволокло.
Но вот приходит миг бесповоротный:
закрался в келью твёрдую мою
постылый привкус – серный и азотный.
Нет, не снаружи. Это я гнию.

И ради перламутровой изнанки
какое-то чужое существо
возьмёт с песка – нет, не мои останки,
лишь створку от жилища моего.

Затерянный средь миллиардов тварей,
по прихоти природы, я моллюск.
Размычка, смычка – весь инструментарий.
Двустворчат Бог, которому молюсь.

Мне ведомы и мука, и нирвана,
Я чувствую сквозь холод и тепло
состав молекулярный океана
в местах, куда по дну приволокло.
Но вот приходит миг бесповоротный:
закрался в келью твёрдую мою
постылый привкус – серный и азотный.
Нет, не снаружи. Это я гнию.

И ради перламутровой изнанки
какое-то чужое существо
возьмёт с песка – нет, не мои останки,
лишь створку от жилища моего.

Затерянный средь миллиардов тварей,
по прихоти природы, я моллюск.
Размычка, смычка – весь инструментарий.
Двустворчат Бог, которому молюсь.

Мне ведомы и мука, и нирвана,
Я чувствую сквозь холод и тепло
состав молекулярный океана
в местах, куда по дну приволокло.
Но вот приходит миг бесповоротный:
закрался в келью твёрдую мою
постылый привкус – серный и азотный.
Нет, не снаружи. Это я гнию.

И ради перламутровой изнанки
какое-то чужое существо
возьмёт с песка – нет, не мои останки,
лишь створку от жилища моего.

Затерянный средь миллиардов тварей,
по прихоти природы, я моллюск.
Размычка, смычка – весь инструментарий.
Двустворчат Бог, которому молюсь.

Мне ведомы и мука, и нирвана,
Я чувствую сквозь холод и тепло
состав молекулярный океана
в местах, куда по дну приволокло.
Но вот приходит миг бесповоротный:
закрался в келью твёрдую мою
постылый привкус – серный и азотный.
Нет, не снаружи. Это я гнию.

И ради перламутровой изнанки
какое-то чужое существо
возьмёт с песка – нет, не мои останки,
лишь створку от жилища моего.

Затерянный средь миллиардов тварей,
по прихоти природы, я моллюск.
Размычка, смычка – весь инструментарий.
Двустворчат Бог, которому молюсь.

Мне ведомы и мука, и нирвана,
Я чувствую сквозь холод и тепло
состав молекулярный океана
в местах, куда по дну приволокло.
Но вот приходит миг бесповоротный:
закрался в келью твёрдую мою
постылый привкус – серный и азотный.
Нет, не снаружи. Это я гнию.

И ради перламутровой изнанки
какое-то чужое существо
возьмёт с песка – нет, не мои останки,
лишь створку от жилища моего.

Затерянный средь миллиардов тварей,
по прихоти природы, я моллюск.
Размычка, смычка – весь инструментарий.
Двустворчат Бог, которому молюсь.

Мне ведомы и мука, и нирвана,
Я чувствую сквозь холод и тепло
состав молекулярный океана
в местах, куда по дну приволокло.
Но вот приходит миг бесповоротный:
закрался в келью твёрдую мою
постылый привкус – серный и азотный.
Нет, не снаружи. Это я гнию.

И ради перламутровой изнанки
какое-то чужое существо
возьмёт с песка – нет, не мои останки,
лишь створку от жилища моего.

Я человек авианосца,
из орудийного расчёта.
Не в тягость риск и неудобства,
когда ясны задачи флота.
Повреждена стальная клетка.
Я сгинул в мире бестолковом.
Но жаль заправщицу и клерка,
и рыбака с его уловом.
2009

Я человек авианосца,
из орудийного расчёта.
Не в тягость риск и неудобства,
когда ясны задачи флота.
Повреждена стальная клетка.
Я сгинул в мире бестолковом.
Но жаль заправщицу и клерка,
и рыбака с его уловом.
2009

Я человек авианосца,
из орудийного расчёта.
Не в тягость риск и неудобства,
когда ясны задачи флота.
Повреждена стальная клетка.
Я сгинул в мире бестолковом.
Но жаль заправщицу и клерка,
и рыбака с его уловом.
2009

Я человек авианосца,
из орудийного расчёта.
Не в тягость риск и неудобства,
когда ясны задачи флота.
Повреждена стальная клетка.
Я сгинул в мире бестолковом.
Но жаль заправщицу и клерка,
и рыбака с его уловом.
2009

Я человек авианосца,
из орудийного расчёта.
Не в тягость риск и неудобства,
когда ясны задачи флота.
Повреждена стальная клетка.
Я сгинул в мире бестолковом.
Но жаль заправщицу и клерка,
и рыбака с его уловом.
2009

Я человек авианосца,
из орудийного расчёта.
Не в тягость риск и неудобства,
когда ясны задачи флота.
Повреждена стальная клетка.
Я сгинул в мире бестолковом.
Но жаль заправщицу и клерка,
и рыбака с его уловом.
2009