БЕЗ ВЕСТИ

За праздничным окном летит игривый бал, 

в морозной полутьме – прозрачней звуки вальса...

Печальна доля тех, кто без вести пропал. 

Еще печальней – тех, кто без вести остался. 

Любой из них к судьбе безрадостной привык... 

И, отнеся себя к несчастной низшей расе, 

они и не живут, а пишут черновик, 

пролог для жизни той, которая в запасе. 

Незримый их девиз – не греться и не греть, 

ни в чем не отличать заката от рассвета... 

Потупясь. Вдоль стены. То впроголодь, то впредь – 

поверив, что в конце зачтется им за это. 

За ними без огня влачится бледный дым, 

кроящий им судьбу по тусклому шаблону. 

Прошу тебя, Господь, не дай мне стать таким. 

Не влей меня, Господь, в их серую колонну. 

Пусть мимо не пройдет веселый карнавал, 

и фейерверком ввысь взлетают звуки вальса... 

Горюю я о тех, кто без вести пропал, 

но не хочу быть тем, кто без вести остался.

                       

                        

                        ЗОЛОТО

В шумном мире, дрязгами расколотом, 

мы страдаем, любим, пьем вино... 

Но молчанье остается золотом, 

хоть в Начале было не оно. 

Слово есть костер в процессе тления. 

Спешка. Недодуманность. Недуг. 

Странно лживы по определению 

мысли, обратившиеся в звук.

Видим снег, и ад, и синь небесную, 

ввысь взлетаем, падаем на дно... 

Нет, не обратишь в труху словесную 

то, что нам прочувствовать дано. 

И пускай нам будет во спасение, 

обретя уверенность и вес, 

сдержанное непроизнесение 

ничего не значащих словес.

                          ОПЫТ

Так как жизненный опыт всему голова, 

и для душ он – подобие бронежилета, 

чем ты старше – тем зримей выходят слова, 

тем понятней и ближе источники света. 

Так как жизненный опыт всему балансир 

и всему измеритель послушный и чуткий, 

ты легко обойдешь мышеловочный сыр, 

даже если от голода сводит в желудке. 

Только мысли, в мозгу непрерывно свербя, 

рвут тебя на куски. 

Мир твой темен и зыбок... 

Будь он проклят, тот опыт, лишивший тебя 

сладкой яростной боли от проб и ошибок. 

Ты находишься там, где покой и успех, 

научившись у опыта верам досужим 

и уменью смиряться с отсутствием тех, 

кто единственно нужен.

                 ССАДИНА

Ты с душою не находишь примиренья, 

ты цепляешься за рваные края, 

за попытки осознать себя и время 

на расчерченном отрезке бытия. 

Видишь солнце, но в упор не видишь света, 

выворачиваешь суть наоборот 

и накладываешь масло, словно вето, 

на надежды зачерствевший бутерброд. 

Не приученный ни к посоху, ни к кисти, 

не привыкший ни к бореньям, ни к мольбе, 

ты всё больше отдаляешься от истин, 

изначально предназначенных тебе... 

Лишь в отчаянном, болезненном ознобе, 

к уговорам беззастенчиво глуха, 

стоматитом воспаляется на нёбе 

сардоническая ссадина стиха.

                          

                          *   *   *

То дозируя на вдохе воздух клейкий, 

то уверовав в магический кристалл, 

ты высчитывал то годы, то копейки; 

часто складывал, но чаще –  вычитал. 

Ты ни счастий не знавал, ни лихолетий, 

ты страстями не уродовал чело 

и всю жизнь ходил в спасательном жилете, 

опасаясь, не случится ли чего. 

Ты с надеждою не делал ставок очных, 

лишь одну игру любил – наверняка, 

наблюдал песчинок бег в часах песочных, 

не решаясь строить замки из песка. 

И не ведал ты, одолевая броды,

и сутулясь под потоками дождя,

что с небес всё видит Бог седобородый,

от бессилия руками разводя.

                    МИРАЖИ

Другие б, может быть, сказали: "Баста! Точка. 

Пора покинуть царство сказок и былин". 

А в нас стучит бессменной сотней молоточков 

шальной надежды шебутной адреналин. 

В закате осени мы видим свет весны, и 

упрямо гоним мысли черные взашей. 

Нет, мы не то чтоб оптимисты записные – 

у нас лицензия на ловлю миражей. 

В нас нет наивности, достойной Паганеля. 

Бывает так, что все усилия – зазря, 

а пресловутый мягкий свет в конце тоннеля – 

порой лишь отсветы чьего-то фонаря. 

О, как же просто и легко утратить веру 

на этом жизненном безжизненном плато 

и провалиться в вожделенную пещеру, 

во власть неверья ни в кого и ни во что! 

Но нас, ей-богу, не для этого рожали, 

мы из бродяг не превратимся в сторожей... 

Сезон охоты. 

Нам пора за миражами. 

На этом свете жизни нет без миражей.

                                ЗВУКИ

Он был старомоден. В чем-то, наверно, скучен.

В эмоциях скуп. Ни "оха" не знал, ни "аха";

но к звукам в душе хотел подобрать созвучья,

включая в такие дни Дебюсси и Баха,

и, словно по волшебству, разлетались тучи

свербящей тупой тоски, пустоты и страха.

От звуков ненужных морщился. Хлопать дверью,

кричать или бить посуду обучен не был,

зато наслаждался шорохом листьев в сквере

и там же кормил голодных пернатых хлебом.

Он в эти минуты жил. Не считал потери

и был как звенящий мост меж землей и небом.

Ночами сверчка он слушал, не зная скуки,

умел различать оттенки в пчелином гуде.

Он мог сочинить сонату – но в эти трюки

не верил совсем, не смея мечтать о чуде.

И только лишь слушал, слушал живые звуки

так жадно, как могут только слепые люди.

                                         ЯНВАРСКИЙ СПЛИН

Простите, Эдисон (или Тесла) – я приглушаю электросвет.

Мое гнездовье – пустое кресло. По сути дела, меня здесь нет. 

Деревьев мерзлых худые ребра черны под вечер, как гуталин.

Оскалясь, смотрит в глаза недобро трехглавый Цербер, январский сплин.

Из этой паузы сок не выжать. Не близок, Гамлет, мне твой вопрос.

А одиночество – способ выжить без лишней драмы и криков: "SOS!"

Чернила чая с заваркой "Lipton" – обман, как опий и мескалин...

А мысли коротки, как постскриптум; но с ними вместе не страшен сплин,

ведь он – всего лишь фигура речи, необходимый в пути пит-стоп:

проверить двигатель, тормоз, свечи и натяженье гитарных строп.

Кому-то снится веревка с мылом и крюк, приделанный к потолку;

а мне покуда еще по силам сказать Фортуне: "Мerci beaucoup!"

за то, что жизнь – как и прежде, чудо, хоть был галоп, а теперь – трусца;

за то, что взятая свыше ссуда почти оплачена до конца,

за то, что, грубо судьбу малюя  –  а в рисованье совсем не дюж  –

совпал я с теми, кого люблю я. До нереального сходства душ.

Еще не время итогов веских, еще не близок последний вдох.

Танцуют тени на занавесках изящный танец иных эпох.

Да будут те, кто со мною – в связке. Да сгинет недругов злая рать.

Трехглавый Цербер, мой сплин январский, 

лизнет мне руку и ляжет спать.

                                    МОЛЧАНИЕ НЕБЕС

Люби, безумствуй, пей вино под дробный хохот кастаньет,

поскольку всё разрешено, на что пока запрета нет.

Возможен сон, возможен чат, надежд затейливый улов...

Лишь небеса опять молчат и не подсказывают слов.

Они с другими говорят, другим указывают путь,

и не тебе в калашный ряд. Иди-бреди куда-нибудь,

играя в прятки в темноте с девицей ветреной – судьбой,

как до тебя играли те, кого подвел программный сбой.

Не сотвори себе Памир. Не разрази тебя гроза.

Пускай с надеждой смотрят в мир твои закрытые глаза.

Пускай тебя не пустят в рай, в места слепящей белизны –

зато тебе достались Брайль, воображение и сны. 

Ты лишь поверь, что саду – цвесть, и будь случившемуся рад.

На свете чувств, по слухам, шесть. Зачем тебе так много, брат?

Зачем же снова сгорблен ты? Зачем крадешься, аки тать?

Не так несчастливы кроты, как это принято считать.

Ведь я и сам, считай, такой, и сам нечетко вижу мир...

Пусть снизойдет на нас покой, волшебный баховский клавир,

и мы последний дантов круг пройдем вдвоем за пядью пядь.

Да, небеса молчат, но вдруг

они заговорят опять?!

                                                ДВОЙНИКИ

Как хорошо, что ты вполне живой, что двигаешься за обозом следом. Ты как бульвар, присыпанный листвой. Ты как подарок, спрятанный под пледом. Ты в точке А. Всё там же точка Б. Мелькают дни при свете монитора. Кто виноват, что ты избрал себе замедленный режим самоповтора? Ты старше, старше, но всё так же сир и не привычен к драйву и форсажу. Макропулоса дивный эликсир не поступает, хоть убей, в продажу. Совсем неплохо, что не твой финал – быть радостно повешенным на рее. Да только самый серый кардинал тебя ни на оттенок не серее. Не с теми ты дружил, ласкал не ту, латал борта от перманентной течи... Но в каждом крике слышалось: "Ату!", и сразу шея втягивалась в плечи. Ты прошагал, наверно, пол-Земли, ты строился "свиньею" (в смысле, "клином"); но просто шел, куда тебя вели на поводке привычном и недлинном. Дни-близнецы, как четки, теребя, ты верен делу самоплагиата, и с преданностью смотрит на тебя твоя судьба. Ручная, как граната.

Но верить в то, что ты так страшно прост, никак нельзя. Ну разве только спьяну-с. Ты флюгер, переплавленный в форпост. Двудонный чемодан. Двуликий Янус. Вы разошлись, как в море острова, как с истиною ложь, как Сена с Марной. И твой повернут профиль номер два к другой Вселенной. Перпендикулярной.

А там ты – шаловливый шевалье, знакомый и с веселием, и с гневом. Тяжелые жемчужные колье ты возвращаешь праздным королевам. Штурмуешь то Монблан, то Эверест, склоняешь недоступных к поцелую и никогда не движешься в объезд, когда добраться можно напрямую. Ты Одиссей. Ты повсеместно зван. И плачет Пенелопа на Итаке, когда ты разрезаешь автобан на гоночном могучем "Кавасаки". Неповторим ты в выраженье чувств, наград и восхищения достоин: не только весельчак и златоуст, но и к тому ж неустрашимый воин. Твой теплый хрипловатый баритон не разольется в рефлексивном стоне... А снизу смотрит офисный планктон, завидуя при этом по-планктоньи. Не с ним ты от восьми и до шести, не с ним ты накатить готов по двести, ведь у тебя по-прежнему в чести дворянские понятия о чести. Сражаешься, смеешься на пиру, у дамы просишь искренне прощенья... И жизнь свою листаешь поутру... В который раз. Без тени отвращенья.

Живут в одном плену герой и лох, с одною кровью и с одною кожей. Гибрид из них двоих не так и плох, вот только, к сожаленью, невозможен. Им поздно драться за любую пядь с упрямством театрального паяца: один из них обязан побеждать, другой из них обязан покоряться. И вроде бы простой расклад таков, и вроде здесь не надобен оракул: у шевалье должно быть сто очков, зато у оппонента – кот наплакал. Да вот – увы... И всё наоборот. От логики остались только крохи...

И в битве двойников сильнее тот,

кто лучше соответствует эпохе.