Александр Калужский
КАЛУЖСКИЙ, Александр, Сан-Диего. Поэт, переводчик, сценарист. Родился в 1958 году на Чукотке. Окончил Свердловский пединститут. Профессор английского языка и литературы в университете Калифорнии. Публикуется с начала 80-х. Первая журнальная публикация – в «Урале» (1988). Книги: «Под знойным солнцем бытия» (перевод 50-ти стихотворений Лермонтова), 2009; «Невозвратные глаголы», лирика (на русском и английском языках), 2012.
2012-Калужский, Александр
ПТИЦА-ПЕРЕСМЕШНИК
Л. Лосеву
В ночном овраге, на кривой орешне,
невидимая птица-пересмешник,
собрав по нотке многошумный мир, –
что твой шаман, шальной от мухоморов, –
минуя сеть воздушных коридоров,
выходит из себя в живой эфир.
Не утихает шебутная птица,
витийствует, глаголет во языцех,
и чем призывней крик, тем гуще тьма.
Стекается в овраг немая паства...
Туши, приятель, свет, глуши лекарство –
и эта ночь негожа для письма.
Ну что попишешь, если ты на юге,
где ночь короче памяти подруги,
забывшей возвратиться в этот дом,
и неотступней памяти о ней же,
но если запоешь «Tombe la neige»,
ответит пересмешник за окном.
Ползет туман по стихшему оврагу,
за падью – степь губами ловит влагу,
облизывая пересохший рот,
когда проходишь ты походкой легкой
за музой, аполлоновой полевкой,
посульщицей неслыханных щедрот.
СЕВЕРНЫЕ СТРОФЫ
Похолодает, птицы подожмут
свои доисторические лапки;
закружатся кленовые крылатки
и на газонах листья подожгут.
От ветра вся округа ходуном. . .
Ты помнишь, как мечтала превратиться
в красивую выносливую птицу,
навеки неразлучную с теплом?..
Лети, не зябни; я смогу простить –
на севере темнеет слишком рано...
Сучат ветра спасительную нить
оставленным латать сквозную рану.
НА ЯЗЫКЕ РАСТЕНИЙ
Ты говоришь на языке растений,
ты выросла на солнце, на земле –
но я не знаю языка растений,
всех этих окончаний и склонений
на крепком и развилистом стебле.
Ты снизу вверх несешь свою природу
из плодородной, темной глубины –
но я... совсем другого рода;
сейчас совсем другое время года,
чтоб грянуть оземь ливнем проливным –
совсем не твой – и ты растешь немая,
и ничего не требуешь взамен,
на языке растений понимая,
что снегопады в середине мая
куда страшней грозящих перемен.
НА РЕЧКЕ
Ивану
Тормошит меня ни свет ни заря;
шепчет на ухо: «Вставай поскорей!» –
и уводит со двора втихаря
на Подкаменку таскать пескарей.
В мокрых зарослях заброшенный тракт;
за кедровником – сворот с большака;
там в распадке, словно мутный смарагд,
тусклым светом истекает река.
В той реке брожу, закинув уду,
с переката на другой перекат;
и как будто разговоры веду ... –
только где он, мой попутчик, мой брат?
«Где ты, Ваня, отзовись, два вихра!» –
Пусто место, сколько взглядом ни шарь...
Пробирает до слезы шивера;
не берет мою наживу пескарь.
САНТА-БАРБАРА
Ю. Казарину
Вслед за китаянкой, чьи глаза под
челкой прячутся, что детвора за шторой,
я гляжу на юго-юго-запад,
и досужий взгляд уже в который
раз минует снасти сухогруза,
паруса рыбачьих лодок, но за
ними скрылся берег Санта-Круза,
и цветет незримой Санта-Роза;
взгляд, не находя себе препятствий,
не страшась упреков в верхоглядстве,
бродит за волной белобородой,
полнится водою и погодой.
* * *
Майе
Здесь у меня, кроме любви, – ничего.
Тем и живу. Так и люблю – в одиночку.
Хочется думать, в этом и есть существо
плана Творца, давшего душу в рассрочку.
Меньше всего склонен я бить себя в грудь,
Что-то просить, что-то ломать или корчить;
руки на вёслах, вёсла в воде – как-нибудь
я доплыву, чтобы ни вытворил кормчий.
Всё к одному: всем нам куда-нибудь плыть
по облакам или по-над облаками...
Близится даль... Только бы не разлюбить!..
Тем и живу. Между двумя берегами.
* * *
Ирине
Поехали, слушай, в Сиэтл,
где ночью, в огнях маяков,
больших кораблей силуэты
плывут вдоль живых берегов!
Там сумерки неторопливы,
а утра – протяжно-нежны –
встают, отражаясь проливом,
на смену дождям затяжным.
Как знать: может, это тот случай –
давай же в машину смелей,
пока нас, в припадке падучей,
не смял эпилептик Эл-Эй!
Приедем, побродим, продрогнем –
и в добрый портовый трактир;
и там ты поймешь: я не мог не
забрать тебя, не привезти
сюда, где по дому кручина
и липкий скитальческий страх,
как пеночка на капуччино,
растают у нас на губах.
REDHEAD REVISITED
Б. Рыжему
Жаль, что я тебя не застал,
в город наш вернуться не смог,
где ты вторчернуху метал,
послеперестроечный блок;
где рванул ты на пьедестал,
табурет брыкнув из-под ног.
Потащило... без дураков,
словно в безуемной игре –
вроде тех «гигантских шагов»,
что взлетали в старом дворе;
прыгнул, да и не был таков,
и горите все на костре!
Может, над округою взмыв,
приобщился тайны какой,
словно смерть саму посрамив,
не смолкаешь, скальд слободской,
а вкруг горла – собственный миф
стягивает жизнь со строкой,
так и норовя захлестнуть,
редкой пробы голос пресечь...
Слушай же, как прерванный путь
краткой строчкой комкает речь,
как разлука давит на грудь
тяжелее прочих невстреч.
СОН-«DIEGO»
А. Верникову
Беспокойная гостья порхает впотьмах за окном,
бархатистыми крыльями пахтая воздух в упругий
и удушливый ком,
и тебя выкликает тайком
в опочившей округе.
Дотемна стены дома вбирали убийственный зной,
и поэтому пекло, увы, до рассвета продлится;
и ты бредишь в парной:
– Может, выведать ход потайной
у залетной пришлицы?..
Тихо выдохнешь «выход» – да много ли проку с того
в поселеньи, где проще и слаще всего заблудиться?
И в названьи его
неразрывно слились «die» и «go» –
и по кругу граница.
* * *
Ксении
Запиши мне голос свой по случаю, –
пересылка не займет и месяца –
получу я почту и послушаю
всё, что на зеркальный диск уместится.
Выйду я к воде и, глядя пристально
на пространство за ее пределами,
отделюсь от опустевшей пристани,
вслед за облаками поределыми.
Я дождем прольюсь на эти площади
и трамваи, что звенят на записи;
я травой пробьюсь в ожившей рощице,
где ручьи весной гоняют взапуски;
суховеем пронесусь под окнами,
наполняясь гомоном и говором,
чтоб в ответ сложить тебе подобное
что-нибудь для голоса и города.
