ХОД ВРЕМЕНИ И ТЯЖЕК, И НЕСПЕШЕН 

  

                          

    Передо мной маленькая изящная книжка Рудольфа Фурмана «После перевала». Белая обложка, такая же, как в прежних сборниках, Рудольф любит светлые тона. На обложке – рисунок художника Юрия Фурмана, брата поэта. Тонкая графическая работа: полунагой ствол осеннего дерева, теряющего листву, три листочка еще держатся на ветке, остальные, кружа, летят на землю. Символика рисунка отражает название и основную тему книги. Точеная графика иллюстрирует избранные стихотворения. Вступительное слово – от автора. На задней стороне обложки отзыв Владимира Гандельсмана.

    Вглядываюсь в портрет Рудольфа Фурмана. Знакомые правильные черты совсем не старого, не «заперевального» лица, из-под очков – серьезный взгляд больших печальных глаз. 

    Что такое «перевал»? Согласно Википедии, «перевал – пониже-ние в гребне горного хребта массива. Перевалы служат местами наиболее легкого и удобного перехода из одной горной долины в другую». Пытаюсь понять авторский замысел книги: вершина похода жизни пройдена, окончен и краткий отдых на перевале «средних лет», наступило время спуска с горы на землю, олицетворяющего переход к старости. Каким оно будет это время: медленным, постепенным, плавным приближением к финишу или быстрым, стремительным скатыванием вниз, падением? Наверное, об этом расскажет нам поэт.

    Итак, печаль о быстротекущем времени в преддверии старости – ключевая тема книги. Фурман поэтически играет со словом и понятием «время», стремится проникнуть в его суть, рассматривает этот роковой дар Бога человеку предметно и находит для него подходящие эпитеты.  «Не верится, что прожито немало / и что осталось жить совсем немного, /что столько пережито, перепало / от этой жизни, что и с перевала / не легче, а сложней пошла дорога» («После перевала», с. 7). Поток времени поэт воспринимает как материальную, зримую мощную силу: «…Времени поток несет к финалу» <… > «бездушен и не идет ни с кем на диалог» («Срок жизни», с. 77), как течение «невидимое и бесстрастное» («Какая жизнь, такие и темы», с. 110). Наиболее яркий и запоминающийся образ времени, поступь которого можно услышать, предстает в стихотворении, посвященном Валентине Синкевич («Доверюсь чувствам, знаю – не обманут…», с. 141) – «Ход времени и тяжек, и неспешен, / как будто Командоровы шаги…». 

    Тема уходящего времени перекликается со стихами об осени и сливается с ними. К осени у поэта, родившегося в ноябре, отноше-ние сложное, двоякое, любовно-печальное. Любование красотой увядания сочетается с грустью о последнем рубеже перед зимним замиранием природы, перед осенним временем жизни. «Осенних» стихов в сборнике много, они, как опавшие листья, разбросаны по страницам книги: «Приглашение», «Прощальная прогулка», «Уходить из жизни лучше во сне…»,  «Приход осени», «Последняя осень» и др. Трогательно одушевлен и одухотворен пейзаж из осенних листьев, которые умирают «ложась, как щенки у ног» («Осень. Понедельник, вторник среда…», с. 82). На другой осенний холст весомо «ложатся листьев бронзовые слитки» («Пока еще пространства не пусты…», с. 116).

    В одном из прошлых поэтических сборников Фурман называет себя «человеком дождя».  Коренной петербуржец, проживший долгие годы в дождливой северной столице, привыкший к непогоде,  наигрывает любимую дождевую мелодию и в новом сборнике. Хочется привести целиком одно из лучших стихотворений книги – «Последний ливень осени», (с. 12):

                    Дождь – яростен,

                    и он настолько плотен,

                    что контуры пейзажа городского

                    совсем размыты.

                    Льет из подворотен,

                    и улицы плывут, как корабли,

                    и фонари, как цапли на болоте,

                    сутулятся, и так, как у Дали

                    с его сюрреалистических полотен,

                    стекает время дня, и безысходен

                    осенний парк, оставшись без листвы.

                    А хватит ли предела у Невы

                    вместить всю тяжесть рухнувшего неба,

                    никто не знает, только верят слепо,

                    что всё пройдет, что оголтелый ливень

                    торопится сойти скорей на нет,

                    чтоб уступить за ним идущим вслед,

                    и солнцу ноября, и позабытой сини.

    Поэт наблюдает за птицами и прислушивается к музыке птичьего пенья: «Мастера импровизаций – / хор ли это, соло трель…» («Люди и птицы», с. 93). Как жаль воробьев,  «взъерошенных, серых, упрямо / остающихся здесь, / несмотря ни на что, зимовать» Чувство жалости к птицам рождает пронзительное стихотворение «Воробьи» (с. 98).  Привожу целиком первую строфу:

                    Утром рано, когда

                    успокоится только ненастье

                    и сугробом прижмется

                    обессиленно к самым дверям,

                    соберу со стола я

                    скупого вчерашнего счастья

                    урожай небогатый,

                    чтоб бросить на корм воробьям.

 

    Ну какой же поэтический сборник – без любовной лирики?! Не обходит этот жанр поэзии и Рудольф Фурман. Его лирический герой является проникновенно нежным, романтичным и преданным давней любви: «Я надеюсь, / что ты еще есть на земле, / что еще мы друг друга отыщем», (с. 41). Он легкий, бравый, ироничный и самоироничный любитель женской красоты: «Ах, какие наши годы?! / Тяга к красоте всё та же – / не зависит от погоды / и от прожитого стажа», (с. 34).

    Ирония и самоирония – новая тональность в творчестве очень серьезного поэта Рудольфа Фурмана. Насмешливо и живо описана характерная сценка в нью-йоркском метро («Зарисовка в метро», 

с. 57), где пребывает народ самый разношерстный,  каждый занят чем-то своим, и никому до другого дела нет: «Много читающих, / дремлющих и седых…/ каких только нет!».  

    В стихотворении «Горькая ирония» (с. 55) лирический герой поэта откровенно признается, что живет «со временем в разнобой» и, может быть, поэтому пишет «грустную лирику – не до веселья»:

«…А все попытки меня веселить, /знаю, закончатся полным провалом. / Лучше и проще меня не любить,  / дел не иметь с неудавшимся малым».

    Смела и оригинальна ироничная тональность стихотворения «Я смотрю туда, за облака…», (с. 133). Облик «неудавшегося малого» здесь сменяется высокой самооценкой лирического героя: 

       

Я смотрю туда, за облака,

там, за ними, пустота и холод,

океан бездонный и века,

времени ушедшего… Есть повод

                ощутить песчинкою себя

                в этом громадье необозримом,

                ближе – голубым и выше – синим, 

                и понять, что я – его частица,

                без которой, хоть и на микрон, 

                если б мне не повезло родиться,

                всё-таки ущербным был бы он.

    Поэзия Рудольфа Фурмана камерна и исповедальна, она привле-кает читателя своей искренностью,  ясностью, отсутствием надуман-ности. Фурман не мудрствует лукаво, не играет в «угадайку» с читателем, пишет о том, что чувствует, видит, о чем размышляет. Поэт ведет с читателем задушевный, бесхитростный  диалог о вечных истинах. Следует, однако, отметить, что «задушевность» в применении к творчеству Фурмана можно понять и буквально – в довольно частом использовании поэтом слова «душа». На мой вкус, «души» слишком много, явный перебор. Но пусть решает читатель. 

    Фурман не обрушивает на читателя поток оригинально-сложных рифм и ярких, захватывающих дух образов. В палитре каждого стихотворения, как на лесной лужайке, то там, то здесь, играют пастельными красками полевые цветы метафор  В ностальгическом стихотворении «Петербургский пейзаж» (с. 104) чувство горечи и тоски по покинутому любимому городу Фурман передает небольшим штрихом, олицетворением, которое вызывает несомненно большее сопереживание читателя, чем описание многократно перепетых в поэзии красот Северной Пальмиры:

Кажется, тот же пейзаж,

те же черты и детали,

                только без нас он, без нас,

                мы в нем давно не бывали.

Лучше него ничего

мы не видали на свете.

Выпали мы из него,

он наш уход не заметил.

                                       

                                             Елена ЛИТИНСКАЯ, Нью-Йорк