* * *

В Рождество все немного того,

в продовольственном в полном разгроме

ничего, ничего, ничего,

продавщицы заплаканной кроме.

Разбрелися по свету волхвы,

раскупились подарки с наценкой,

и последнюю банку халвы

она спрятала в сумку со сменкой.

Потому что ведь, блин, это вот,

идиоты, скоты и мудилы,

Рождество, а потом Новый год,

после старость, молчанье, могила.

А она только жить начала

и, нарядная вся под халатом,

грудь под лифчиком чуть подняла,

чтоб понравиться здешним ребятам.

* * *

Заметил Герцен – наша соль

и наша огненная рана:

«Мы вовсе не врачи. Мы – боль!»

И отбыл в Альбион туманный.

Но слово ведь – не воробей,

и на мякине не поймаешь.

Глядишь, выходит из дверей

неолитический товарищ.

Он исподлобья в мир глядит,

как будто в мусорную яму.

Так ковыляет инвалид

всегда чуть косо, а не прямо.

Ах, Александр Иваныч, голь

мы перекатная по свету –

стихи, нервишки, алкоголь.

Так и живём. Другого нету.

Как жизнь утешительно неповторима!

И сызнова я, как в былые года,

возьму тебя за руку тихо: «Родимый,

прочти мне чего-то о жизни с листа!”

Как в броуновской толчее листопада

плыл свадебный мокрый, смешной экипаж,

как звёзд зажигались вверху мириады,

как сердце стучало под лестничный марш.

Скажи мне, как пил валидольные капли,

когда уезжали друзья на вокзал,

и после прощанья совсем без ансамбля

один-одинёшенек в мире стоял.

Под северным небом, под небом отчизны

стоять бы с бутылкой, допитой до дна,

чтоб ехала крыша от вздыбленной жизни,

к карнизу лепилась цветная луна.

Такие вот лица смотреть в галерее,

стихи сочинять у земли на краю,

а встретимся два болтуна, по аллее

пойдём потихоньку. Дай руку твою!

* * *

Век будем помнить этот зимний вечер,

пожившие в глухие времена,

когда неволя кончилась навечно

и плечи вдруг расправила страна.

Но перед тем событием немалым,

когда хватил генсека паралич,

по всем центральным четырём каналам

гремел Чайковский Петр наш Ильич.

Такое не забудешь через годы

и сколько бы страна там не пила,

свобода ты свобода ты свобода,

ты в белоснежной пачке приплыла.

Кому из русских бы не пожелалось

после сплошных терзаний этих лет,

гляденья в телевизор, словно в анус,

нажать на пульт, а там – сплошной балет.

* * *

Для жизни надо очень мало:

в один из дней идти с вокзала,

любить кого-то, но не всех,

шарф поправлять у подбородка,

ловить такси у перекрёстка,

смотреть на лица из-под век.

Сегодня нету этой школы

Серебряного века, что ли, –

другая лирика ревёт,

грохочет музыка тупая,

какая-то всё лобовая,

никто давно не знает нот.

Чему в той школе обучали?

Увидеть целое в детали,

любить животных, травы, птиц,

с брезгливостью сказать о власти.

И я, на горе или счастье,

одна из этих выпускниц.

* * *

Когда встаёшь средь темноты –

воды попить, принять таблетку –

с вещами больше не на «ты»,

то это возраст, годы, детка.

Не понимает молодёжь:

встал человек и трёт макушку.

И мать в потёмках позовёшь,

и детства первую подружку.

Жить неуютно наяву,

как пузырёк искать без света.

А то отца ещё зову

стрельнуть – ну, это – сигарету.

* * *

Русские поэты как живали?

Лермонтова на Кавказ навечно,

Гумилева ночью расстреляли,

Мандельштама на Вторую речку.

Блока убивали незаметно,

тосковал Иванов на чужбине,

Хлебников идёт по белу свету

и Есенин – в журавлином клине.

Ходасевич умирал в больнице

долгие тяжёлые недели.

Можно целый век глядеть на лица –

как они прекрасны в самом деле!

В заснеженном парке искристом,

в декабрьской нарядной парче

фотограф снимает туристов

с мартышкой смешной на плече.

Мелькает неяркая вспышка

под аркою, где кутерьма,

и смотрит устало мартышка –

она меня сводит с ума.

Глядит она в гущу усмешек,

вставных никотинных зубов,

то лапой макушку почешет,

то сморщит усталую бровь.

За горькую участь примата

без устали жить средь людей

я ей говорю: «Виновата», –

других не имея идей.

* * *

А ведь было на нашем веку это всё-таки:

перестроечные и полночный «Агдам»,

что-то свежее носится в уличном воздухе, 

и амнистии множатся по городам.

И свобода приходит в расцветшие скверики,

и выходит Улисса большой перевод,

пароходы плывут по высокой Москве-реке,

возвращается Сахаров из несвобод.

Возвращаются частная собственность. В частности,

возвращаются улицам их имена.

Комитет государственной безопасности

возвращает, однако, назад времена.

Почему-то в России всё бедами мазано,

всё кончается лесом предательских рук.

О свободе печати потомкам расскажем мы:

«Это было красиво и кончилось вдруг».

* * *

Так проснуться, чтоб снова рукою коснуться

дорогого, родного лица!

Снова в кухне летают тарелки и блюдца,

тостер сушит два белых хлебца.

Мелет чушь электрическая кофемолка,

кофеварка бурчит. Вьётся дым.

Мир задолго до нас и останется долго.

Надо жить по законам простым.

Повоюем на кухне на полную силу,

ты мне слово, а я тебе – два.

И помиримся, кофе попьём. Ну, вспылила.

Это счастье и есть? Нет и да.

* * * 

У нас поселились две сойки и дятел,

и весь разговор их мне странно понятен:

они приворовывают из кормушки,

он лихо работает в поисках мушки,

невидимой тли, червяка и жука.

И держат они его за дурака.

Забавный дружочек в коричневой шапке,

лечи на деревьях бугры, бородавки,

медведок и слизней выклёвывай в корне,

и листья вздохнут веселей и просторней.

Мелькай, примелькайся средь этих затей!

Скажи, научи меня жить средь людей.

* * *

Будьте живые, будьте живые,

выстойте, выпрямитесь в полный рост,

только, пожалуйста, будьте вы в мире

с жизнью внахлёст.

Будьте живые, и в этом победа,

жизнь потяните, суровую нить.

Это хорошая очень примета –

в самом обычном значении «быть».

КАПОВИЧ, Катя, Бостон. Поэт, прозаик, редактор., автор нескольких книг на русском и английском языках. Публикации в журналаx «Знамя», «Новый мир», «Звезда», «Арион», «Новом журнале» и др. Лауреат национальной литературной премии Библиотеки Конгресса США и «Русской премии».