Skip navigation.
Home

Навигация

Валентина СИНКЕВИЧ, Филадельфия

Валентина Синкевич


Поэт, литературный критик, эссеист, редактор альманаха «Встречи». Составитель антологии русских поэтов второй волны эмиграции «Берега»,1992. Родилась в 1926 г. в Киеве. На Западе с 1942 г. Одна из авторов-составителей (с Д. Бобышевым и В. Крейдом) «Словаря поэтов русского зарубежья», 1999. Автор поэтических сборников и книг «Огни», 1973; «Наступление дня»,1978; «Цветенье трав»,1985; «Здесь я живу»,1988; «Избранное»,1992; «Триада», 1992; литературных мемуаров «…с благодарностию: „были“», 2002 и др., публикаций в ряде антологий и сборников: «Берега»,1992; «Строфы века», 1995; «Вернуться в Россию стихами»,1996; «Мы жили тогда на планете другой», 1997; «Русская поэзия XX века»,1999; «Киев. Русские поэты. XX век», 2003 и др., в периодических изданиях: «Перекрёстки/Встречи», «Побережье» (Филадельфия), «Новое русское слово», «Новый журнал» (Нью-Йорк) и др.

2013-Синкевич, Валентина

 

  К 95-летию ИВАНА ЕЛАГИНА

(1918-1987)

 

    «Любите живопись, поэты!», –
советовал поэтам Николай Заболоцкий. Живописью интересовался и любил ее всю
жизнь Иван Елагин, «первый поэт второй эмиграции». А лучше – поэт, сказавший о
себе просто и верно:   «И жизнь мою
укладывал я в стих / с паденьями, со взлетами, с грехами, / Да у меня и не было
других / Причин, чтоб разговаривать стихами». Большой поэт, сумевший через
авторское «я» рассказать о судьбе своего поколения, попавшего в лабиринты
самого страшного в истории человечества – Двадцатого, елагинского «моего
столетия».

    Елагин был в долголетней дружбе с
тремя художниками: Сергеем Бонгартом (1918-1985), Сергеем Голлербахом и
Владимиром Шаталовым (1917-2002). С Сергеем Романовичем Бонгартом он подружился
еще в их родном Киеве, с двумя другими – в послевоен-ной Германии. Затем все
они эмигрировали в Америку. Здесь Бонгарт поселился в Калифорнии, Голлербах – в
Нью-Йорке, а в Пенсильванию попал Шаталов, и после Нью-Йорка – Елагин. Нужно
упомянуть, что все трое художников стали не только писать, но даже публиковать
свои стихи.

    Я наблюдала, как терпеливо Иван
Венедиктович помогал своему другу Сергею Бонгарту управлять упрямыми,
непослушными поэтическими строчками, щедро тратя на это драгоценное время, которого
в Америке всегда катастрофически мало. (В наше время его у всех мало, но
особенно мало его у творческих людей.)

Сергей Романович был талантливым и благодарным учеником.

В посвященном Елагину стихотворении «Мастерство», он

с восхищением говорит о его великолепном, властном покорении своей воле
«строптивой русской речи». Вот это стихотворение:

 

Читая стихи твои снова,

Я просто поверить не мог,

Как ловко упрямое слово

В бараний ты скручивал рог.

 

И мне оставалось дивиться,

Как смог ты в ловушку увлечь,

И как укротить эту львицу –

Строптивую русскую речь.

 

Она меня лапой стегнула

И клык обнажала, как нож,

А ты без хлыста и без стула

К ней в клетку так запросто вхож.

 

И шаг твой почуяв спросонок,

Она встрепенется и вот –

К тебе подбежит, как котенок,

И мастеру руку лизнет.

 

    Смерть Бонгарта Иван Елагин
переживал тяжело. В его память он написал замечательное стихотворение, которое
хотел обязательно опубликовать во «Встречах», так как последние годы жизни
Бонгарт был постоянным автором этого поэтического ежегодника. По возвращении с
похорон друга, Елагин писал мне:

«Дорогая Валя! Летал с сыном
на панихиду и отпевание в Лос-Анджелесе и в самолете написал стихи памяти
Сергея. (Восемь четверостиший, 32 стр.). Но кое-что надо менять.

Валя!  Пожалуйста, дайте мне знать, когда последний
срок – обещаю не опоздать – пришлю для «Встреч».
(Елагин никогда не опаздывал с присылкой своих
текстов и всегда, по моей просьбе, присылал ранее не опубликованные стихи.)

    Вот его стихотворение «Памяти
Сергея Бонгарта»:

 

Ну вот, погостил и ушел восвояси,

За друга в пути – мой сегодняшний тост.

Он с нашей планеты уходит по трассе

Поэтов, художников, ангелов, звезд.

 

Я знаю – ему и сейчас не до смерти.

Я знаю, что смотрит он пристально вниз,

Туда, где остался стоять на мольберте

Последний набросок – прощальный эскиз.

 

Сережа, мы в Киеве, в темной квартире.

Когда-то с тобою мы встретились здесь.

На старой газете картошка в мундире,

А в кружке какая-то горькая смесь.

 

И всюду подрамники, кисти, окурки,

И прямо с мольберта глядит с полотна

Парнишка в распахнутой лихо тужурке,

Склоненный в тоске над стаканом вина.

Так вот в чем искусства великое чудо:

С такою тоскою глядит паренек,

Таким одиночеством дует оттуда,

Что глянешь – и ты уж не так одинок.

 

Мы выросли в годы таких потрясений,

Что целые страны сметало с пути,

А ты нам оставил букеты сирени,

Которым цвести и цвести, и цвести.

 

Еще и сегодня убийственно густо

От взрывов стоит над планетою дым,

И все-таки в доме просторном искусства

Есть место стихам и картинам твоим.

 

И ты не забудешь на темной дороге,

Как русские сосны качают верхи,

Как русские мальчики спорят о Боге,

Рисуют пейзажи, слагают стихи.

 

    Елагин оказался прав: «В доме
просторном искусства» нашлось место не только для картин, но и для стихов
Бонгарта. Они вошли в серьезные антологии зарубежной поэзии, включая «Вернуться
в Россию стихами» (1995) и «Мы жили тогда на планете другой» (1997, т.4).

 

    Также дружеская и творческая
связь с Сергеем Львовичем Голлербахом длилась у поэта до самого конца его
жизни. Сергея Голлербаха Елагин избрал художником-оформителем почти всех своих
поэтических книг, вышедших в Америке. Гротескная линия в творчестве этого
художника была близка поэту, особенно в американский период его творчества.
Также Голлербах иллюстрировал елагинский сборник «Дракон на крыше». И дважды,
перед самой смертью Елагина, он летал из Нью-Йорка в Питсбург с эскизами
обложки для последней поэтической книги поэта. Первый вариант – «На темной
дороге» – пришлось отбросить, потому что название читалось: «Иван Елагин на
темной дороге». Но Ивану Венедиктовичу, наверно, хотелось сказать своим
читателям, что ему сейчас и темно и тяжко с его мучительной неизлечимой
болезнью (рак поджелудочной железы) и с быстро надвигающимся концом, о котором
поэт знал. Поэтому он озаглавил книгу «Тяжелые звезды». Название замечательное,
так как в нем есть центральный образ елагинской поэзии: звезды. (Название взято
по первой строке стихотворения «В тяжелых звездах ночь идет» из сборника
«Дракон на крыше» /1973/ .) 

 

    Владимира Михайловича Шаталова
Елагин ценил как одного из самых ярких современных русских художников. Поэт не
любил писать ничего кроме стихов, да и рассуждать о них и об искусстве в целом
он не любил тоже. Исключением, насколько мне известно, был Шаталов. С ним он вел
длинные телефонные беседы на тему творчества, стараясь ответить не нескончаемые
вопросы, волновавшие всю жизнь этого художника. И отвечал ему даже письменно.
Два письма на эту тему Владимир Шаталов дал мне, зная, как бережно я храню весь
свой эпистолярный архив. В собственном доме, полным художественного (или
поэтического?) беспорядка, он боялся, что они затеряются.

 

    Рукописные письма близким друзьям
поэт имел привычку не датировать. Но мне помнится, хотя я могу ошибаться, что
беседы Елагина с Шаталовым об искусстве велись в конце семидесятых или в начале
восьмидесятых годов. Ниже приведенные два письма Елагина публикуются впервые.

 

Дорогой Володя!

 

    Спасибо за слова одобрения. И у меня есть
гвоздики, но, повторяю за Вами – жить можно.

    Массовость искусства, как и массовость
культуры – дело неизбежное. Маленький человек, не создающий ценности, хочет
«оставить след» и пожирает за 10 минут 70 котлет, ставя мировой рекорд.
Вот
его «изм» и в этом природа многих других измов  – внутренняя пустота. На Ваш вопрос, возможно
ли увидеть произведение искусства со стороны так, как его видит автор, отвечу:
нельзя, да и нужно ли.  Чем подлиннее
произведение, тем    больше оно оставляет
пространства для домысливания, дочувствования, переосмысления. Как небоскреб –
выше залез – больше увидишь. Каждый из нас внутри имеет свою Наташу Ростову,
своего Сальери. По-разному каждый очаровывается Ренуаром или Левитаном. О
разрыве между требованием и исполнением очень хорошо у Бердяева в «Назначении
человека», где он говорит об «охлажденном продукте творчества», т.е. о
практическом результате и о первичном творческом порыве, т.е. о чистом
искусстве.

 



                                                                 
Из
архива Валентины Синкевич

 

        Теперь о стихах. Должны ли они стать чужим
дыханием. Могут не быть. Тогда у них один читатель – автор. Вы правы, об этом
не надо заботиться. Но это должно выходить. Я говорю не   о тождестве
восприятия, понимания, восхищения. Нет. Я говорю о коммуникабельности, которая у
разных людей – разная. Я говорю о катарсисе, который охватывает всякого при
встрече с настоящим искусством. Одни стихи доходят до мильонов, другие до
сотен. Но какой-то коэффициент доходчивости необходим. Я допускаю, что есть
стихи, доходящие до каких-то читателей, в числе коих меня нет. Думаю, что поэт
– плохой критик. Религиозный человек не может быть терпимым. У каждого
творческого человека вырабатываются свои границы искусства, и хотя мы заем, что
искусство не система границ, а проламывание этих самых границ, мы всё-таки
работаем в нами для себя выгороженном загоне. Защищать можно только тот кусок,
на котором твердо стоишь. Может быть, я защищаю то, что уже отжило. Но выбора у
меня нет.

    Мне стыдно, но «Карантин»<!--[if !supportFootnotes]-->[2]<!--[endif]-->
я не читал. Так много читать надо к лекциям, что на другое нет времени. Может
быть, потом прочту.

    Поклон поэтессе.

    Жму руку. Да, хорошо бы встретиться, ничего
не решить, но наговориться.

                                                       Ваш

                                                                И. Елагин. 

 

     

Дорогой Володя!

 

    Я виноват перед Вами. Я не забыл, но я
очень трудно и плохо умею говорить об искусстве. Мне всегда казалось, что дело
не в реализме или в каком-нибудь «изме», а как может быть прекрасной и рыжая и
брюнетка, так и любой метод в искусстве полноправен. Дело в подлинности
(
подчеркнуто автором – В.С.) произведения в его соотнесенности с
внутренним опытом, а не в средствах и приемах. История искусства у меня не
история правил и законов, а история нарушения этих правил и этих законов.
Конечно, мне важна не вещь, как она есть, а вещь, как она видна художнику. И
художник для меня не тот, кто лучше изображает предмет, а тот, кто лучше
выражает себя в предмете. Время – кровь искусства. Вероятно наше время лучше
выражается искусством смещаемых плоскостей, искусством в котором сквозь один
слой проглядывает другой, т.е. такое искусство, в котором предмет соотнесен с
его психологической аурой, с его сонным подтекстом.

    Теперь о Ваших стихах. Думаю, что в живописи Вы сильнее. Для меня стихи
не только самовыражение, но и коммуникация. Мне кажется, что Ваши ассоциации
слишком личны, чтобы стать чужим дыханием. А стихи, написанные одним, должны
стать частью другого читателя. У Вас есть свой шаманский шопоток (
это слово
Елагин написал по старинке: шОпоток, а не шЕпоток.В.С.), но нет какой-то
завершенности замысла, как мне кажется. Я знаю, что я плохой критик, но без
Вашей просьбы я не стал бы

высказывать своего
мнения. Мы слушали с Вами стихи Кленова<!--[if !supportFootnotes]-->[3]<!--[endif]-->
 –

вот пример того, как можно
гладко писать стихи и не быть поэтом, т.е. не выражать индивидуальность в
стихах. Вы удивительно выражаете индивидуальность в красках, но кто знает, м.б.
в будущем Вы создадите и прекрасные стихи.

Поклон Вале.  Я очень рад был, что повидал Вас обоих в
Нью-Йорке. 

                    

                                                        
      Ваш И. Елагин

 

    «Время –
кровь искусства» – замечательные слова. Елагин сам был поэтом, своего времени,
своей эпохи сталинизма и Второй мировой. Сейчас искусство, особенно
сценическое, часто теряет четкое ощущение времени. Например, нужно ли
приближать манеру поведения и одежду героев к современному времени? Нужно ли
это искусству? – ответ неясный. Лично я смотрю с недоумением на Татьяну Ларину,
включающую электричество, на Пимена, выстукивающего на пишущей машинке свое
«последнее сказанье» или на Ленского, непременно в очках и в довольно странном
одеянии…

   Незадолго
до своей кончины Иван Елагин проходил сложный курс лечения в Филадельфии. Он
прилетел сюда со своей дочерью Еленой Матвеевой, профессиональной медсестрой, и
остановился в доме Владимира Шаталова.

    Здесь
Иван Венедиктович был восхищен шаталовским портретом Гоголя. Он попросил
поставить его на мольберте перед своей кроватью и часами любовался этой
работой. Так поэт, буквально на пороге смерти, написал стихотворение «Гоголь»,
посвятив его Шаталову. Елагин хотел еще успеть увидеть в газете свое
стихотворение рядом с портретом Гоголя. С просьбой об этом он обратился к редактору
нью-йоркской газеты «Новое русское слово» Андрею Седых<!--[if !supportFootnotes]-->[4]<!--[endif]-->.
Копию своего письма от 29 декабря 1986 года, Елагин послал Шаталову, а тот
передал его мне.         Вот оно:

Дорогой Яков Моисеевич!

       Очень бы мне хотелось, чтобы шаталовский
портрет Гоголя поместили в НРС рядом с моим стихотворением, посвященным
Шаталову. Этот портрет на мой взгляд – событие в гоголиане.

    Обнимаю и Вас и Евгению Осиповну<!--[if !supportFootnotes]-->[5]<!--[endif]-->
и желаю Вам обоим здоровья и еще раз здоровья.

    С Новым Годом!                                      Ваш всегда

                                                                                           
Иван Елагин

 

 

     Просьба поэта была исполнена:
стихотворение рядом с репродукцией портрета Гоголя было опубликовано в газете

11 января 1987 года. Поэт скончался 8 февраля этого же года.   

               

                                                                   
Из
архива Валентины Синкевич

 

    
А перед посадкой на самолет из Филадельфии домой в Питсбург Иван Елагин
сказал провожавшему его Владимиру Шаталову, что счастлив, заканчивая свою жизнь
не плачем о себе, а восхищением перед творчеством писателя и живописца.

    

                                                      
   
Валентина
СИНКЕВИЧ, Филадельфия

<!--[if !supportFootnotes]-->

<!--[endif]-->

<!--[if !supportFootnotes]-->[1]<!--[endif]--> По этой строке поэт хотел  назвать свою последнюю, итоговую книгу «На
темной дороге», но затем остановился на названии «Тяжелые звезды» (1986).

 

<!--[if !supportFootnotes]-->[2]<!--[endif]--> Речь идет о романе Владимира Максимова
«Карантин» (1973)

<!--[if !supportFootnotes]-->[3]<!--[endif]--> Поэт Андрей Кленов –
(наст. имя и фамилия Арон Купершток)

<!--[if !supportFootnotes]-->[4]<!--[endif]--> Андрей Седых – наст. имя отч. и фам. Яков
Моисеевич Цвибак (1904-1994). Гл. редактор НРС (1973-1994)

<!--[if !supportFootnotes]-->[5]<!--[endif]--> Евгения Осиповна Цвибак,
жена Андрея Седых, актриса,

сценическая фам. Жени Грэй

 

2013-Синкевич, Валентина

К 90-летию СЕРГЕЯ ГОЛЛЕРБАХА

    Празднование этого юбилея превратилось в радостное и торжественное событие – редкое в Зарубежье и не столь частое даже в России. Главную роль здесь сыграло, конечно, не долголетие юбиляра, а его доброе хорошее имя, в сочетании с плодотворной и разнообразной творческой деятельностью. Ибо живописец, график, эссеист, искусствовед, мемуарист, а с недавнего времени и поэт, Сергей Львович Голлербах является неотъемлемой частью русской культуры и, я бы сказала, что его можно считать символом творческого выживания в далеко не легких условиях нашего недавнего исторического прошлого.


         

                                   Из архива Валентины Синкевич

    Энергия юбиляра до сих пор удивляет и восхищает многих. Он активный член Нью-йоркской Академии Дизайна, где преподавал много лет, и также ряда престижных художественных объединений, Президент Корпорации «Нового журнала» и член Редакционной коллегии этого старейшего зарубежного периодического издания, с которым была и продолжает быть тесно связана творческая жизнь Сергея Львовича. Он постоянно пишет очерки на темы искусства или воспоминания о встречах с людьми чем-то заинтересовавшими этого незаурядного и восприимчивого наблюдателя.
    К 90-летию Сергея Голлербаха «Новый журнал» выпустил его книгу «Нью-йоркский блокнот». Это мастерски схваченные легкие зарисовки «русского Нью-Йорка» с кратким метким рассказом о впечатлении от встречи с какой-нибудь знаменитостью или колоритным персонажем, случайно или неслучайно попавшим в поле зрения автора, и ожившим на страницах его слегка ироничной книги. После чтения «Блокнота» можно улыбнуться и сказать: «А ведь наша жизнь не так уж плоха, не так уж всегда трагична, несмотря на все ее катаклизмы и несовершенства». Читателями эта книга принята единодушно, что тоже случается не так уж часто.
    Презентация «Нью-йоркского блокнота» состоялась в самом подходящем для этого месте: в нью-йоркском русском книжном магазине «21». И московское «Знамя» (№11,2013) опубликовало великолепную рецензию на «Блокнот» Ирины Чайковской. А в воронежской литературной газете «На родине Станкевича» появилась статья Н. Добреева, в которой говорится о юбилее Голлербаха и о воронежской ссылке всей голлербаховской семьи в наши лихие тридцатые годы. В журнале «Чайка» (№21, 2013) к юбилею напечатан очерк Голлербаха «Запятая».
    Затем было много интервью с поздравлениями и пожеланиями «Долгих лет и многих встреч», как некогда написал Лев Лосев в одном из своих стихотворных поздравлений другому юбиляру. Отмечу лишь выбранные беседы с Голлербахом.
    Главный редактор «Нового журнала» Марина Адамович продуманно и обстоятельно расспросила Сергея Львовича о многом, включая родословную семьи Голлербахов, взгляд на искусство и место Нью-Йорка в его жизни и творчестве, то есть попросила рассказать о городе, в котором художник прожил более 60-ти лет.   
    Эта беседа напечатана в сентябрьском выпуске журнала (№272, 2013). Интервью на телеканале RTV называлось «Нью-Йорк с Виктором Топаллером». А на канале НТВ с ним беседовала Ольга Логинова. Также в нью-йоркской галерее Анны Франтс прошла с успехом выставка рисунков юбиляра, на которой побывали многие коллеги-художники, студенты и многочисленные старые и новые друзья Сергея Львовича.
    Юбилейные празднества закончились 2-го декабря сего года открытием большой персональной выставки живописи и графики юбиляра в московском Доме русского Зарубежья им. Александра Солженицына. Выставка названа «Нью-йоркский блокнот» – по книге Сергея Голлербаха, который, ради этого события, прилетел в Москву. Юбиляра приветствовали директор Дома Виктор Москвин, профессор Санкт-петербургского университета Нинель Олесич и руководитель Федерального агентства по печати и массовым коммуникациям Михаил Сеславинский. Во время вернисажа телеканал «Культура» иллюстрировал беседу с ним выставочными работами художника. Кроме этого в Москве у него было много интересных встреч и бесед, например его интервьюировал директор киностудии «Русский путь» Сергей Зайцев и исполнительный продюсер A-студии Марина Бьёрнсгорд.
    Я познакомилась с Сергеем Голлербахом в начале шестидесятых годов. Наша долголетняя дружба включила многое: совместную работу над поэтическими ежегодниками «Перекрестки»/«Встречи», связь с общими друзьями и со временем потеря их (Сергей Львович тепло вспоминал о каждом из них на страницах «Нового журнала»), горячие споры на всевозможные и невозможные темы, обмен мнениями о том или ином мировом происшествии или событии в нашей общей зарубежной жизни... А краткая его биография такова:
Он родился в 1923 году в Детском Селе (бывшем Царском Селе). По отцовской линии происходил из рода обрусевших немцев, а по материнской – из русских дворян. Его родной дядя – Эрих Федорович Голлербах – искусствовед, автор знаменитой книги «Город муз» (о Царском Селе) был известной фигурой Серебряного века. В советское время такое происхождение ничего хорошего не сулило. Так, в тридцатые годы семья провела какой-то срок в воронежской ссылке. А по возвращении домой вскоре вспыхнула война, прервавшая не только образование будущего художника, но навсегда выбросившая его из родных мест. Попав в Германию он пережил страшные англо-американские бомбежки, а затем прошел весь сложный путь «перемещенного лица», так называемого ДиПи: всевозможные лагеря, насильственную репатриацию, и, в его случае, попытку продолжить прерванное художественное образование, но снова прерванное из-за эмиграции в Америку. Здесь, наконец, после случайно подвернувшихся физических работ (вначале этого мало кто избежал из бывших дипийцев), он получил постоянное место в коммерческой рекламной фирме и попутно сумел серьезно заняться своим искусством, преподавательской деятельностью, начал также писать очерки, воспоминания, рецензии на выставки, и печататься в серьезных периодических изданиях, главным образом в «Новом Журнале». Постоянным местом жительства Сергей Львович раз и навсегда выбрал Нью-Йорк, где вскоре, можно сказать, ни одно достойное культурное событие не обходилось без его участия или хотя бы присутствия. То есть он стал неотъемлемой частью творческой жизни «русского» Нью-Йорка, а шире – русского Зарубежья всех волн эмиграции.
    Я могу сказать, что из всех художников, которых мне довелось встретить, Сергей Голлербах представляется мне наиболее жизнеутверждающей и цельной творческой натурой, не пребывающей в постоянном конфликте со своим внутренним и внешним миром.
    Я думаю, что в голлербаховском творчестве главное заключается в том, как он понимает эстетику. В отличие от Гегеля, говорившего, что идеал красоты человек ищет в искусстве, ибо оно создает идеальную красоту, Голлербах считает, что современное искусство не стремится к поиску или выражению красоты. Он говорит, что предметом искусства может быть нечто даже уродливое. Всё дело в том, как художник смотрит на свой объект и что о нем думает. Например, это: «Конечно, груды мусора оскорбляют наше эстетическое чувство, но, если посмотреть на них с иной точки зрения, то они могут стать объектом, не лишенным известного интереса. Мусор – это своего рода дневник нашей повседневной жизни, нашего быта, дневник интимный, полный неожиданностей и наводящий человека на философские размышления». И вот это: «Не в идеальных пропорциях и правильных чертах следует искать ее (красоту – B.C.), а в сложной игре формы и содержания, собственных догадок и вольных интерпретаций. Мы не древние греки». Или: «Неудивительно, что несовершенство, некрасивость и даже уродство сейчас не только вполне приемлемы, но даже логичны» (цитаты из книги Голлербаха «Жаркие тени города»). Отсюда и приятие не только окружающего, со всеми его «уродствами», но и мудрое примирение со старостью, с «уродливыми» изменениями стареющего человеческого тела.
    И еще немаловажный аспект голлербаховского характера: жизнерадостное отношение к нашему бытию, включившему его индивидуальную судьбу, которую он принимает без всяких надрывов, изломов и трещин. Помню, я удивилась, когда Голлербах как-то сказал мне: «Спасибо товарищу Сталину за несчастливое детство». А потом подумала: «а ведь он прав. Не будь у нас того, сталинского детства, труднее было бы выдержать всё то, что свалилось на нас во время войны».

    Сергей Львович Голлербах довольно часто бывает в России. Сейчас, к счастью, это стало возможным. Почти всегда там, на родине, у него пишутся стихи. 



    В нынешнюю свою юбилейную поездку Сергей Голлербах сочинил вот эти строки, которыми закончу свой краткий очерк об интереснейшем и до сих пор творчески плодотворном нашем современнике.

 
*   *   *
Облака плывут над Москвою,
белые, пушистые... Порою
мне кажется, что я нигде,
кроме Москвы не жил 
и всё, что раньше пережил 
в далеких странах, 
построено лишь на обманах.



*   *   *
Дождь, мокрый снег и слякоть под ногами. 
Декабрь в Москве... Но мне вокруг всё мило, 
я здесь желанный гость, а ведь годами 
такое в голову не приходило.
И я своей судьбе вовеки благодарен:
в Дом Зарубежья Русского мне ключ подарен!




*   *   *
В Москве я много ел и пил 
и еще больше говорил, 
давал немало интервью, 
не зная, что я говорю.
Затем я снова пил и ел 
и обернуться не успел – 
в Нью-Йорк обратно улетел! 
Но затаил в душе мечту: 
в Москву я снова прилечу!


              Валентина СИНКЕВИЧ, Филадельфия, 2013