- Милая Раиса! Да, совсем недавно вышла моя книжка избранных стихов об Америке. Я заметил, что Вы о ней спрашиваете в списке вопросов к интервью. Там я о ней и расскажу. Я обязательно пришлю её Вам в ближайшее время. Ваши вопросы я ещё не успел прочитать полностью, но уже решил, что попытаюсь на них ответить. Это будет обширное интервью, большая работа, есть о чём подумать!

- В детстве я не знал, что ответить, когда взрослые спрашивали, кем я хочу стать. Когда пришло время получать аттестат зрелости, я всё ещё был в растерянности, так и не представляя себе, что делать дальше. Но однажды какое-то озарение о будущем накатило на меня и очень взволновало: привиделось, что предстоит мне необычное и в каком-то смысле высокое поприще. Поэзия? — подсказал я невидимому оракулу, поскольку тогда уже сочинял стихи, но ответа так и не дождался. Пришлось подавать документы в Ленинградский Технологический институт, куда меня подтолкнула мать учёная-химик. И, надо сказать, я о том не жалею: инженерство не раз выручало меня в тяжёлые периоды жизни.

- Трудно сказать, откуда всё это берётся... Вот, например, Бродский, недолго думая, сказанул на суде, который сделал его знаменитым: «От Бога». Но ведь Богу, наверное, недосуг каждый раз подсказывать поэту, ямбом ему писать или хореем. Да, что-то нисходит откуда-то извне, — быть может, от незримого духа творчества. Многое берётся из стихов любимых поэтов, которые говорят с тобой «от сердца к сердцу». Их энергия высекает в душе искры творчества. Что-то передаётся и от литературной среды, от соперничества, от взаимо-ученичества, от желания написать ещё лучше, красивей, выразительнее, чем другие... Но больше всего — от одиноких созерцаний и размышлений.

- Пока мой город назывался именем Ленина, считать себя петербуржцем имело особый декларативный смысл. Да и «стихотворцем», а не «поэтом» я себя обозначил сознательно. На мой вкус русская фраза «Я — поэт» звучит немного выспренно, хотя по-английски это языковая норма. Так пусть не ты сам, а другие назовут тебя поэтом, это и будет признание. А столичный имперский город Санкт-Петербург всегда жил потаённо внутри кумачевого Ленинграда. Его пропорции, его гамлетовские притязания, его слава и мрачная краса с детства впечатались в душу, и я стал на всю жизнь таков, каков есть.

- Чувство одолённых препятствий и расстояний, победы над ними, чувство новизны, огромности, открытости горизонтов во все стороны Света, новые лица, краски, звуки, смесь тревоги и надежды, а также, разумеется, любовь и готовность ради неё «сворачивать горы». Всё это переполняло меня до немоты, а затем стало превращаться в стихотворный цикл, или полу-поэму «Звёзды и полосы».

- У меня есть хороший друг, с которым, впрочем, мы никогда не виделись. Предположим, что его зовут Extra Terrestrial (E. T.) Мы оба ценим нашу дружбу, уже многолетнюю. Он с участием следит за моими публикациями и иногда приходит на помощь. Так, например, его стараниями в начале Нулевых годов у меня вышла в свет книжка стихов «Жар-Куст», красиво напечатанная, с цветным фото. Вот и год назад он предложил мне издать книгу с заранее обусловленным объёмом в 100 страниц. Конечно, я с благодарностью согласился. 

- Выбор был мой, идея обложки тоже. В то время я писал серию статей о вкладе русских поэтов в американскую тематику. И, раз уж я выступал как критик и говорил о других, я не мог рассказывать о себе, о своих довольно многочисленных стихах на эту тему. А тут — такое предложение! И я решил, что это будет моя книга об Америке.

- Поскольку эта книга об Америке, то и стихи в ней расположены так же, как происходит освоение Нового Света любыми пришельцами, а в их числе и мною, то есть поэтапно: эйфория, за которой следует культурный шок, а затем адаптация. Вот и в книге — вначале идут «Звёзды и полосы» с их восклицаниями и изумлением перед новизной, затем появляются драматические тени и контрасты, а в заключительной части приходит элегическое созерцание и примирённость.

- Нет, заглавие очень важно. Когда я готовил свою первую книгу, я хотел назвать её «Сияния». Это звучит вызывающе, но разве обязательно поэтам скромничать? К тому же в идеале, в его высочайшем образце, как я считал, стихи должны светиться даже в темноте. Но я вовремя узнал, что так назывался сборник Зинаиды Гиппиус, изданный в эмиграции, и решил изменить одну букву в этом слове. «Зияния» — под таким названием книга вышла в Париже в 1979 году. Получилось, что это книга моего отсутственного зияния в советской литературе.

- Если хорошо звучит, понятной делается любая сложность. Или покажется понятной, и читатель её домыслит по-своему. Ведь некоторые словосочетания у Пастернака и Мандельштама так и остались неразгаданными, но они до сих пор волнуют и завораживают. Главное, чтобы сложность эта была не пустышка, чтобы там лежало живое, подлинное переживание, тогда его пульс пробьётся к читателю и вызовет доверие к тексту. Но я допускаю и такое, что умный читатель сам отыщет разгадку, оказавшись, быть может, прозорливей поэта. 

- Такой термин вполне правомерен, но так сказать о чьих-то стихах слишком мало, почти ничего. У Блока, конечно, «городские стихи», но они значительно больше, чем это определение. Из французских — Эмиль Верхарн был поэт-урбанист, у него это главная тема.  И, конечно, великий Шарль Бодлер. Среди моих сверстников у поэта-геолога Владимира Британишского в стихах я не нашёл ни одного пейзажа, хотя «одну шестую часть суши» он изъездил всю. И наоборот, его коллегу Леонида Агеева можно было назвать «поэтом деревенщиком», там есть и природа, и трудная жизнь земледельцев и пахарей. А Евгения Рейна Евтушенко однажды назвал «урбанистическим акыном» иронически, но отчасти и справедливо. Если гадать, где лучше пишется, можно взять пример Пастернака и ответить: на даче в Переделкине, — в особенности, если есть ещё и квартира в Москве. Но не в упрёк ему это будет сказано. Наверное, из всего Союза писателей один лишь Борис Леонидович и отработал полностью за все советские привилегии. А сам он мог бы счастливо писать и в каморке «на крытом черепицей парижском чердаке». Что касается культурного окружения, то оно нужно писателю лишь на порах становления, а дальше можно творить где угодно, и лучше всего в своём «переделкине», где бы оно ни находилось.

- В иносказательном смысле поэт всегда живёт на родине, а родина живёт в нём. Это родной язык, а он у нас во рту. И никакая таможня, никакая пограничная служба не может с ним разлучить. Бывает неловко за поэта, когда он, покидая страну, просит главу государства оставить его в русской литературе. Однажды меня осенило, и задолго до своего отъезда я написал сонет. 

Словесность — родина и ваша, и моя.

И в ней заключено достаточно простора,

чтобы открыть в себе все бездны бытия,

все вывихи в судьбе народа-христофора.

Поток вкруг ног бренчал заливисто и споро,

и приняла в себя днепровская струя

перуна древний всплеск с плеч богобора

и плач младенчика, и высвист солoвья.

Народу своему какой я судия,

но и народ пускай туда не застит взора,

где радужный журавль, где райские края,

где песнь его летит до вечного жилья...

А впрочем, мало ли какого вздора

понапророчила нам речь-ворожея!

Русская культура в целом родино-центрична, она, на мой взгляд, слишком заворожена географически-исторической родиной, Россией, в то время как не страна, а человек должен стать мерой всех вещей. Два этических полюса — «Я» и «Мы» — то и дело вступают во взаимный конфликт, и об этом написаны мои «Русские терцины». Но всё-таки не «речь-ворожея», а речь гармоническая, художественно умная (то есть та, что является словесностью) этот конфликт высвечивает и примиряет. Вот и получается, что «Терцины» — это психоанализ нашего русского «Мы».

- Мне запомнилась позёмка на взлётной полосе аэропорта в Шереметьево. Но родина — это не только пейзаж, но и просодия языка, звучавшего от рождения. Это и запахи дома, который может быть уже давно разбомблен. Но ни в коем случае не имперские гербы, не знамёна и гимны — всё это официоз, атрибуты государства, с помощью которых оно манипулирует людьми. 

- Хорошо, если она есть, но плохо, когда под неё всё подрифмовывается, — поэт становится пропагандистом идеи, а ведь должен оставаться художником. Так мы потеряли Маяковского, прославлявшего гэпэушный социализм, так мы потеряли и гениального москвича Станислава Красовицкого, отдавшего себя христианскому служению. 

- Настолько, насколько он становится политиком и публицистом проповеднической идеи. Тогда он перестаёт быть художником. От любой партийности предостерегал ещё Гёте, эта тема есть в его «Разговорах с Эккерманом». А Бахтин предлагал диалогичность, даже полифонию, и я пытался этому следовать. 

- Да, как написал один из моих сверстников, «времена не выбирают, в них живут и умирают».  Эта истина выражена красиво, афористично, и её часто цитируют. Что ж, эпоху на свой вкус выбрать нельзя, а линию поведения можно. Но такая формула оказалась для многих очень удобной, чтобы оправдывать уловки, на которые идут великие, средние и малые носители талантов, дабы угодить временщикам и властителям. Свои таланты эти носители вынуждены разменивать, чтобы со сдачи платить за блага, но кое-что остаётся и «для вечности». Это — реалистический подход. А идеалисты тоже по-своему платят за независимость: время от времени получают от правителей по шапке, живут на копеечную зарплату и удовлетворяются цеховым, а не народным признанием. Но перед такими я снимаю шляпу.

- О, это — жизнь или смерть! «Приди ко мне» или «уйди прочь». «Ваш сын здоров» или «у него рак». «У нас будет ребёнок» или «я беременна не от тебя». «За измену родине вы приговорены к расстрелу». Ну, и так далее...

- Пока ты жив, думаешь о другом. Эта тема возникает уже за пределами существования в работах историков и исследователей. Конечно, следы признанных при жизни, прославленных авторов глубоко впечатываются и остаются надолго. Но и они выветриваются, потому что былая слава затаскивается и попросту надоедает тем, кто идёт следом. В поисках иной выразительности, иных подходов и принципов они будут находить другие образцы. 

- Успех очень нужен на первых порах и делается очень опасен впоследствии. Но он остаётся желанным всегда.

- В душе может происходить всякое, но лучший способ избавиться от сумбуров и раздраев — это сесть за стол с пером и бумагой. Такое занятие, во-первых, целебно, а во-вторых, ведь «всё в жизни», и в особенности душевные смуты, оказывается питательным средством «для ярко-певучих стихов», как уверял Валерий Брюсов. 

- Да, наверное, это так. Пушкин что-то очень верное угадал насчёт гения и злодейства, хотя сам был порядочный злодей по части дам и к тому же дуэльный забияка. Всё же кровавого греха на душу не принял и стал не убийцей, но жертвой. А Дантес — что ж? Он был человек военный, стихов не писал, а метко стрелять был обязан.

- Без этого никакая поэзия не возможна. Получится одна фальшь по заказу, вроде соцреализма. 

- В литературе есть примеры очень талантливых менеджеров собственного успеха: Евтушенко и Бродский. Каждый по-своему выстроил собственную славу, и неудивительно, что их «памятники» вступили в конфликт, чуть ли не в кулачный бой один против другого, ведь оба не терпели конкурентов.

- Скажу лишь о себе. Однажды коллега по университету задала мне такой же вопрос. Я вспомнил про свою «Жизнь Урбанскую», полную деталей жизни на кампусе, и ответил, что всё беру как есть из реальности. И это была чистая правда. Но тут же вспомнил про бестиарий «Звери св. Антония» и, к удивлению коллеги, заявил, что нет, наоборот, я всё беру из головы. Как это сочетается, я сам не знаю.

- Естественной должна быть артикуляция, чтобы словам было хорошо стоять вместе, как бывает у прежде незнакомых людей, которые только что познакомились и испытывают друг к другу симпатию. Это я, ссылаясь на Ахматову, пересказываю принцип «знакомства слов», который был найден Мандельштамом.  У него были и ораторские интонации («Где римский судия судил чужой народ...», «Богиня моря, грозная Афина, сними мочучий каменный шелом!»), манера чтения была патетическая, как и у Гумилёва, и ничего, никакой фальши. Ну разве что Афина всё-таки не богиня моря... Но как без душевного подъёма, без подъёма голоса читать державинскую оду «Бог», да и ломоносовские оды или орфические гимны? А где-нибудь на мелкотемьи да на политическом мелководьи такие интонации будут звучать фальшиво.

- Пушкин — это не скрижали Завета, его слова могли быть сказаны по случаю, шутливо или в полемике, их не следует понимать буквально. С Пушкиным можно и не согласиться, ничего страшного в этом нет. Но, конечно же, напыщенный, чрезмерно торжественный тон в стихах сам по себе напрашивается на пародию. Кроме того, действительно, в стихотворение не стоит напихивать много «правильных» мыслей, оно становится пресным.

- Люди живут в своём времени, это верно. И все зависят от современной им политики, — и пишущие, и читающие. Увы, мир движется не так, как уверяет нас текст «Божественной комедии» — не любовью, а интересами. Солнце и светила тоже вряд ли движутся любовью, а вот поэзия — да.

- Существуют более сложные отношения между словом и его «владельцем». Слово может заупрямиться, его не подгонишь кнутиком. Конечно, можно накатать стишки по любому случаю, если слова легко выпрыгивают на бумагу, но это худший вид профессионализма. 

- Они изгои ровно настолько, насколько и любимцы. Пока они живы, читателям свойственно ими восхищаться, критикам интересно их мучить и дразнить, а потом отправлять на пыльный чердак в забвение, либо раззолачивать и превращать в кумиров. Манипулировать словами — странноватое занятие, но не этим ли делом занимаются также политики и проповедники?

- Это зависит от гражданского темперамента. А может быть от жажды аплодисментов. Для «поэтов-эстрадников», как их называла Анна Ахматова, нужны были стадионы восторженных слушателей, а для неё самой достаточен был и единственный слушатель, как это было однажды в Комарово (финское название Келломяки), когда она мне прочитала последнюю и самую полную версию «Поэмы без героя».

- Общение с поэтом, с поэзией может быть многообразным. Глубже всего воспринимаются стихи, когда ты наедине с книгой, когда можно повторить понравившиеся строки, перечитать заново всё стихотворение и вдруг открыть новый смысл, который прямо обращён к тебе. Можно эти же стихи прочитать другу, и он поймет их как твоё сердечное иносказание. Хорошо услышать стихи в авторском чтении, заинтересоваться, запомнить имя и потом искать его в публикациях. Не все поэты могут хорошо подать стихи с голоса, зато они верно передают ритм и имеют свою интонацию. А вот актёры чаще всего не читают, а «играют» стихи в ущерб музыкальности. Что же касается массовых, «стадионных» выступлений, которые случались в 60-х, то люди приходили главным образом поглазеть на знаменитостей, а стихи воспринимались поверхностно, плакатно. Но хорошо и это!  

- Ещё в Советском Союзе мои стихи, взятые из самиздата (был такой подпольный альманах «Синтаксис»), перепечатал журнал «Грани», выходивший в Западной Германии. А я в ту пору начал понемногу печататься в официальной периодике, в двух ленинградских издательствах лежала рукопись книги. И вдруг — как отрезало, всё остановилось. Я понял, что мне остаётся лишь тамиздат, и стал тайно посылать рукописи в парижский «Континент», где меня охотно печатали. Там же, после отъезда за границу в 1979-м, я публиковал свои главные материалы: поэмы, статьи, циклы стихов. И ещё — в «Русской Мысли», в «Вестнике РСХД», это всё парижские издания. Публиковался в Израиле: «22» и «Время и мы». В Америке — «Новый Журнал», «Стрелец» «Панорама», «НРС», «Перекрёстки», «Встречи», «Побережье» и, конечно, «Связь времён», где я числюсь в редколлегии. А вот с книжными издателями отношения не складывались. После книги «Зияний» (YMCA, 1979) следущая (с Михаилом Шемякиным) вышла лишь через 10 лет. А потом уже пошли публикации в перестроечной России.

- Есть. И я уже их «ведаю», но пока только своему компьютеру. 

- Поэзия, как и пение, любит селиться в том, у кого всё совпадает: не обязательно в красоте (может быть и иначе), но в единстве, — и талант, и манеры, и наружность, и рост, и голос, и даже имя — всё должно отвечать образу, который возникает из текстов. Поэты это знают и нередко подыгрывают ожидаемому эффекту: напяливают жёлтые кофты или косоворотки, нахлобучивают папахи, отращивают бакенбарды или напоказ носят скомканные рукописи в авоське, и публике это нравится. Трижды хвала тому, кто ничего этого не делает, ибо он подчёркивает равенство между поэтом и его текстом.

- Это что-то до-речевое, трудно объяснимое... Сначала всплывает нечто смутное, какое-то цветомузыкальное облако, затем из него высвечиваются-выясниваются два-три слова, переставляются так и эдак, пока не находят нужный ритм, к ним из слов-соискателей подбирается подходящая рифма, она подсказывает возможный путь дальше, к ещё не угаданному смыслу, и — пошло-поехало... Пока не закончишь, не знаешь точно, о чём это будет...

- Я был в том запредельном мире постоянным посетителем концертов в Большом зале Ленинградской филармониии и имел абонемент на концерты камерной музыки в Малом зале имени Глинки (дом Энгельгарта). Бах, Гайдн, Моцарт, Вивальди, Альбинони, Фрескобальди, Скарлатти, Рамо... Буду счастлив, если хоть несколько нот этой великой музыки найдутся затерянными в моих стихах. Да и сейчас, в моём иллинойском далеке, я с утра включаю радиостанцию, которая круглосуточно передаёт классическую музыку...

- Да, лишь изредка посчастливится услышать истинно музыкальную разговорную речь. Помню, как я наслаждался беседой с редакторшей, которая готовила к печати первый том моего человекотекста «Я здесь». У неё был прелестный чисто московский выговор, не простонародный и не бесцветно «дикторский», а литературный и правильный, но при этом живой. Такое же удовольствие я получил от благородного английского, так называемого «королевского» языка, который услышал в библиотеке Вестминстерского аббатства в Лондоне. Так говорили там, в историческом зале, пожилые очаровательные леди-экскурсоводы. 

- А вот об этом я пока умолчу...