***

Я улыбнусь, махну  рукой
подобно Юрию Гагарину,
со лба похмельную испарину
сотру и двину  по кривой.
Винты свистят, мотор ревёт,
я выхожу на взлёт  задворками,
убойными тремя семёрками
заряжен чудо-пулемёт.
Я в штопор, словно идиот,
зайду, но выхожу из штопора,
крыло пробитое заштопано,
пускаюсь заново в полёт.
Пускаясь заново в полет,
петлю закладываю мёртвую,
за первой сразу  пью четвёртую,
поскольку знаю наперёд:
в невероятный  чёрный день,
с хвоста подбит огромным ангелом,
я полыхну зелёным  факелом
и рухну в синюю сирень.
В завешанный штанами двор
я выползу из кукурузника…
Из шлемофона  хлещет музыка,
и слёзы застилают  взор

***

Что махновцы, вошли  красиво
в незатейливый город N.
По трактирам  хлебали пиво
да актёрок  несли со сцен.
Чем оправдывалось  всё это?
Тем оправдывалось, что есть
за душой полтора  сонета,
сумасшедшинка, искра, спесь.
Обыватели, эпигоны,
марш в унылые конуры!
Пластилиновые погоны,
револьверы из фанеры.
Вы, любители истуканов,
прячьтесь дома по вечерам.
Мы гуляем, палим  с наганов
да по газовым  фонарям.
Чем оправдывается  это?
Тем, что завтра на смертный бой
выйдем трезвые  до рассвета,
не вернётся никто домой.
Други-недруги. Шило-мыло.
Расплескался  по ветру флаг.
А всегда только так и было.
И вовеки пребудет так:
Вы – стоящие  на балконе
жизни – умники, дураки.
Мы – восхода  на алом фоне
исчезающие полки.
                                            1995

***

Мне не хватает нежности в стихах,
а я  хочу, чтоб получалась нежность –
как неизбежность или как небрежность,
и я  тебя целую впопыхах,
о муза бестолковая моя!
Ты, отворачиваясь, прячешь слёзы,
а я  реву от этой жалкой прозы
лица  не пряча, сердца не тая.
Пацанка, я к щеке твоей прилип –
как старики, как ангелы, как дети,
мы станем жить одни на целом свете.
Ты всхлипываешь, я рифмую «всхлип».

ИЗ  ФОТОАЛЬБОМА

Тайга – по центру, Кама – с краю,
с другого края, пьяный в дым,
с разбитой харей, у сарая
стою с Григорием  Данским.
Под цифрой 98
слова: деревня  Сартасы.
Мы много пили в эту осень
«Агдама», света  и росы.
Убита пятая  бутылка.
Роится над  башками гнус.
Заброшенная лесопилка.
Почти что новый  «Беларусь»
А ну, давай-ка, ай-люли,
в кабину лезь и  не юли,
рули вдоль  склона неуклонно,
до неба синего рули.
Затарахтел. Зафыркал смрадно.
Фонтаном грязь  из-под колёс.
И так вольготно  и отрадно,
что деться некуда от слёз.
Как будто кончено  сраженье,
и мы, прожжённые, летим,
прорвавшись через  окруженье,
к своим.
                                               1998 
 
       
***

Много было всего, музыки было много,
а в кинокассах билеты были почти всегда.
В красном трамвае  хулиган с недотрогой
ехали в никуда.
Музыки стало  мало
и пассажиров, ибо  трамвай – в депо.
Вот мы и вышли в осень из кинозала
и зашагали по
длинной аллее жизни. Оно про лето
было  кино, про счастье, не про беду.
В последнем  ряду  – пиво и сигареты.
Я никогда  не сяду в первом ряду.

***

Авария. Башка  разбита.
Но фотографию найду
и повторяю, как  молитву,
такую вот белиберду:
Душа моя, огнём  и дымом,
путём небесно-голубым,
любимая, лети к  любимым
своим.
                                                   1998
***

Над саквояжем  в чёрной арке
всю ночь играл  саксофонист,
пропойца на скамейке в парке
спал, подстелив  газетный лист.
Я тоже стану  музыкантом
и буду, если не умру,
в рубахе белой  с чёрным бантом
играть ночами на ветру.
Чтоб, улыбаясь, спал пропойца
под небом, выпитым  до дна, –
спи, ни о чем  не беспокойся,
есть только музыка одна. 

***

Я работал на драге в посёлке Кытлым,
о чём позже  скажу в изумительной прозе, –
корешился с ушедшим в народ мафиози,
любовался с  буфетчицей небом ночным.
Там тельняшку  такую себе я купил,
оборзел, прокурил самокрутками пальцы.
А ещё я ходил  по субботам на танцы
и со всеми на равных стройбатовцев бил.
Боже мой, не бросай мою душу во зле, –
я как Слуцкий на фронт, я как Штейнберг на нары,
я обратно хочу – обгоняя отары,
на чёрном «козле».
Да, наверное, всё  это – дым без огня
и актёрство: слоняться, дышать перегаром.
Но кого ты обманешь! А значит, недаром
в приисковом посёлке любили меня.

***

Приобретут всеевропейский лоск
слова трансазиатского  поэта,
я позабуду сказочный  Свердловск
и школьный двор в районе Вторчермета.
Но где  бы мне ни выпало остыть,
в Париже знойном, Лондоне промозглом,
мой жалкий прах советую зарыть
на безымянном кладбище свердловском.
Не в  плане не лишённой красоты,
но вычурной и артистичной позы,
а потому что там мои кенты,
их профили  на мраморе и розы.
На купоросных голубых снегах,
закончившие ШРМ на тройки,
они запнулись  с медью в черепах
как первые солдаты перестройки.
Пусть Вторчермет гудит своей трубой,
Пластполимер пускай свистит протяжно.
А женщина, что не была со мной,
альбом  откроет и закурит важно.
Она откроет голубой альбом,
где лица наши будущим согреты,
где живы мы, в альбоме голубом,
земная  шваль: бандиты и поэты.

***

Россия – старое кино.
О чём ни вспомнишь, всё равно
на заднем плане  ветераны
сидят, играют в  домино.
Когда я выпью и умру –
сирень качнётся на ветру,
и навсегда исчезнет мальчик,
бегущий в шортах по двору.
А седобровый ветеран
засунет сладости в карман:
куда – подумает – девался?
А я ушёл на первый план.

***

А иногда отец мне  говорил,
что видит про  утиную охоту
сны с продолженьем: лодка и двустволка.
И озеро, где  каждый островок
ему знаком. Он говорил: не видел
я озера такого наяву
прозрачного, какая  там охота! –
представь себе... А впрочем, что ты знаешь
про наши про  охотничьи дела!
Скучая, я вставал из-за стола
и шёл читать какого-нибудь Кафку,
жалеть себя и сочинять стихи
под Бродского, о том, что человек,
конечно, одиночество  в квадрате,
нет, в кубе. Или нехотя звонил
замужней дуре, любящей стихи
под Бродского, а заодно меня –
какой-то экзотической любовью.
Прощай, любовь! Прошло десятилетье.
Ты подурнела, я похорошел,
и снов моих ты больше не хозяйка.
Я за отца досматриваю сны:
прозрачным этим озером блуждаю
на лодочке  дюралевой с двустволкой,
любовно огибаю камыши,
чучёла расставляю, маскируюсь
и жду, и не промахиваюсь, точно
стреляю, что  сомнительно для сна.
Что, повторюсь, сомнительно для сна,
но это только сон и не иначе,
я понимаю это до конца.
И всякий раз, не повстречав отца,
я просыпаюсь, оттого что плачу.

                                                 Публикация Валерия СОСНОВСКОГО