Skip navigation.
Home

Навигация

2016-Александр МЕЛЬНИК

                                   *  *  *

В открытые окна сочится каштановый мёд.
Облепленный пчёлами-звёздами пасечник-ветер
пыхнул дымокуром на звонкий пчелиный народ,
и рой приутих, и щемительно стало на свете.

Преддверие ночи, предчувствие терпких духов,
предчаянье сладкого-сладкого-сладкого вздоха,
когда вместо грусти спокойных, ненужных стихов 
придёт суматоха любовного переполоха,

где будет не то что рукой, а мизинцем подать
до звёздного неба, до близкой души недотроги.
Дотрога, дотрога, с тобою и смерть – благодать,
и вечность – лишь пьяный трактир на проезжей дороге. 

 
                               *  *  *

Друг ты мой железный и бензиновый,
когти спрячь и шёрстку распуши –
на стоянке возлемагазиновой
я сниму заклятие с души.

Душно ей в телесной оболочке,
как тебе в промозглом гараже.
Отдохни, мой друг, пока я строчки
соберу в минутном кураже.

Город спит, лишь нам с тобой не спится.
Посреди вселенского бедлама
зачерняет белую страницу 
истинный мой бог – поэталамус.

Духота – не от Святого Духа,
просто воздух спёкся на огне,
просто смерть, как муха-цокотуха,
всё жужжит и плачет обо мне.

     
                      УТРО

Диктор бубнит о рашенском суверене,
а за окном глаза протирает город.
Надо вставать, но востренькие колени 
милой пронзили током – теперь не скоро
телу удастся вырваться на свободу
(век бы её не видеть, – клянутся урки).
К слову сказать, я сам в последние годы
с вольницей прежней тоже играю в жмурки.

Морок, любовный морок сбивает с толку,
не позволяет ярко гореть, как факел.
Мне страстотерпцы, знаю, намылят холку
за любострастие, я же отвечу: – Fuck you! 
Кем бы я был без этого – рядом – стона,
без раскалённой – там, подо мною – кожи?
Знаю, с меня не будут писать иконы,
но и смолою мазать не будут тоже.

Господи Боже мой, вразуми под утро,
как отыскать ту самую середину
между уютной заводью кама-сутры
и безрассудным плаванием в стремнине?
Диктор умолк, зато за окошком птицы
словно сошли с ума от дневного света.
Милая снова дремлет, а мне не спится,
чувствую – Бог и сам не знает ответа.


                СНЕГА

Иду по улице Воровского
с тремя гвоздиками в руке,
как консул берега днестровского,
приписанный к Москве-реке.

Продмаг, детсад, консерватория,
на снежной бабе – лунный свет.
Любовь – роман, а не история,
когда тебе лишь двадцать лет.

Подъезд, квартира коммунальная,
звонок, негромкая возня,
и – озорная, инфернальная,
целует девушка меня…

Потом была необозримая
тайга и прочая пурга.
Я потерял свою любимую,
но только вспомню про снега,

как вновь – далёкая, совковая, 
из развалившейся страны,
к борьбе за мир всегда готовая,
она мои взрывает сны.

        
                              *  *  *

В стране печальных лиц, матрёшек и царь-пушек
иду, держа в руке потухшую свечу.
Вчерашние друзья, слетевшие с катушек,
я ваш на десять дней, берите – не хочу.

Дарите светлячки своих горящих спичек,
включайте яркий свет, что бьет не в бровь, а в глаз,
и если ваш огонь без мата и отмычек
зажжет мою свечу – мы выпьем, и не раз.


             ВОЗВРАЩЕНИЕ

Грохоча отчаянно на стыках,
жизнь летит за черный горизонт.
Лишь вчера тонул в бездонных ликах,
а сегодня дождь берет на понт.

Возвращаться, в общем-то, приятно –
к сентябрю, рутине и жене,
только грусть под вечер необъятна
по нескладной русской стороне.

Без нарзана млечность пармезана
в рот нейдет, не тешит преферанс.
Гулко вечность капает из крана
на разбитый временем фаянс.


                    *  *  *

Поэталамус ноет в темечке...
Чтоб слово точное найти,
я звезды лузгаю, как семечки,
у кромки Млечного Пути.

Не написать стихотворения
с ранеткой кислой за щекой,
и я в порыве озарения
трясу созвездия рукой.

Из пылегазовых туманностей
пряду спасительную нить,
чтобы Тесеев без жеманности
из лабиринта выводить.

Недостает вселенских навыков,
и был бы скуден мой улов,
когда бы Бог украдкой на ухо
не диктовал мне нужных слов.