Голос мамы, зовущий обедать,
из раскрытого настежь жилья,
ты не слышишь, ты хочешь исследовать
откровенье шмеля.

Шмель гудит над бессмертной сиренью,
как сирена, но чуть веселей,
ведь сирень неподвластна старенью
по преданью шмелей.

Медоносное это кипенье,
между тем, увядает уже,
но гудит и гудит в иступленьи
шестикрылый Моше...

Ты, едва ли, воспринял знаменье,
покидая владенья свои,
ухватив, между тем, краем зренья
побережье вдали.

Там ничейная чайка кружилась,
реял пляж золотистой каймой,
изумрудное море клубилось
кружевною волной.

Но когда ты в пустыню заброшен,
предыстория, право, не в счёт –-
и песок, прожигая подошвы,
под ногами течёт.

Ты бредёшь и не чаешь привала,
потому что застыли вдали
лишь белесые волны, в три балла,
и ни грамма земли.

Для чего этот край основался,
этот храм тишины гробовой?
Не иначе, как здесь столовался
ураган столбовой.

Не иначе, природа, ответив
на удар, залегла второпях,
как пехота, хлебнувшая смерти,
как язык в словарях.

Ни войной не поднять, ни парадом,
ни досужей морокой, мирской –
сколько хочешь окидывай взглядом
поголовье песков.

Сколько хочешь распутывай тропы,
караванов слепой серпантин,
ни быка не найдёшь, ни Европы –
ты, как палец – один.

Безымянный, погрязший, последний,
позабывший в тщете о родстве,
сколько хочешь выпестывай бредни
о воде и листве.

Не забрезжит листва над водою,
не запляшет вода над листвой,
Только зной над пустыней седою
поиграет с тобой.