«ДУША БОЛИТ ЗА РОССИЮ…»

Интервью с Ириной Чайковской

Игорь Михалевич-Каплан. С первого момента, когда Ваш рассказ
попал в портфель нашей редакции «Побережья», я понял, что в эмиграции появился
талантливый прозаик. Время показало, что так оно и есть. У Вас вышли прекрасные
книги в России и в Зарубежье, у Вас есть имя и опыт. Ваша проза поражает
знанием исторического периода и материала, и, если Вы пишете о 19-м веке, то языком
того времени. Это редкое качество. Как Вы вживаетесь в образ, что Вас больше
всего волнует в героях: Панаевой, Белинском, Некрасове, Тургеневе?

Ирина Чайковская.
Игорь, дорогой, я не привыкла к таким словам и оценкам, Вы слишком щедры.
Вообще-то, хотя я с детства всегда что-то писала, писание воспринимаю как некое
спасение. Вот было мне очень плохо в Москве 1980-х – и одна за другой
написались повести, все связанные со школой, я тогда работала учителем
литературы...

Посылала их в журналы, но они молчали. Всё,
естественно, осталось ненапечатанным. Когда приехали в Америку в 2000 году, у
меня не было ни единой строчки напечатанной, за исключением нескольких статей
по теме диссертации и газетных, и тут – от ужаса и тяжести незнакомой и не
очень приветливой жизни – у меня написались сразу три рассказа, очень разных и
с разным местом действия – Италия, Россия и Америка. Куда их деть? Послала в
нью-йоркский «Новый Журнал», оттуда получила странный ответ: «У вас хорошие
рассказы, но мы их никогда не напечатаем». Кто-то в редакции, когда я туда
позвонила, посоветовал: «Попробуйте в «Побережье». Вы тогда взяли «Звуки и
шорохи», рассказ про американского юношу, эдакого Холдена Колфилда современного...

И вот с Вашей подачи я начала печататься, сначала
здесь, потом, когда открылись двери для «зарубежных», – в России. Почему много
пишу о 19-м веке, Тургеневе, Панаевой, Некрасове? Это связано с моей
литературоведческой работой. Чтение писем, воспоминаний погружает в эпоху.
Пишешь статью – и много вопросов в голове возникает, какие-то коллизии
возможные. Но статья – научная, в ней не очень пофантазируешь, – вот и пишу
прозу. Они все у меня «свои», я их вижу по-своему, хотя это известные люди,
писатели. Вот почему я не хочу называть их полными именами, всегда что-то
проделываю с именем. Так, Белинский у меня не напыщенный Виссарион, к которому
так и просится определение «неистовый», а домашний, дружеский Висяша...

И.М-К.: У Вас совершенно замечательные интервью. И,
прежде всего тем, что это не просто цепочка вопросов, а диалоги. Я бы так и
назвал, если Вы будете издавать на эту тему книгу – «Диалоги». Особенно это
интересно с Волковым. Очень талантливо сделано. И я каждый раз слежу за Вашими
диалогами, жду их в печати, особенно в журнале «Чайка». Ваши интервью, как я
вижу, стали историей современной литературы и культуры. Я уже не говорю о Ваших
многочисленных статьях, рецензиях и эссе. Их герои: Станислав Рассадин, Булат
Окуджава, Симон Шноль, Сергей Дягилев, Генри Джеймс, Корней Чуковский, Владимир
Жаботинский и многие, многие другие – всех не перечислить… Как Вам удается охватить
такой диапазон?

И.Ч.: Вы правы,
Игорь, у нас с Соломоном Волковым получаются не интервью, а диалоги, а иногда
даже споры – такие мы разные, так разнятся наши подходы к вопросам искусства и
жизни. Не всегда мы с ним спорим, но когда мнения схлестываются, это, возможно,
самые интересные места для читателя. Хотим эти диалоги собрать в книгу – уже
накопился материал о Шостаковиче, Лосеве, Довлатове, Бродском... Сейчас я расшифровываю
многочасовую беседу с Соломоном о нем самом, чрезвычайно интересную,
проливающую новый свет и на всю историю с Шостаковичем с его «Свидетельством»...

Люди, которых я интервьюировала, – все без
исключения, были мне интересны, хотелось спросить их о самом важном и о том, о
чем их никогда не спрашивали. Интервью – это пьеса, а я изначально драматург,
мне очень важна форма, важны рифмы, внутренние пересечения, соразмерность...
Возможно, это придает моей работе в жанре интервью некоторую динамичность. А
диапазон – он возникает сам собой, я не стремлюсь его искусственно расширять.

И.М-К.: Чему Вас научил Московский педагогический
университет, который Вы окончили, и МГУ, где Вы слушали лекции корифеев? Кто
Вам особенно запомнился, кого считаете своим учителем и наставником? И,
конечно, имеет большое значение то, что Вы выросли в столичном городе – Москве.
Скучаете по златоглавой? Прижились ли в Бостоне?

И.Ч.: Начну с
последнего вопроса. Уехав из России в 1992 году, мы многие годы были, выражаясь
по-итальянски, «vagabondi», по-русски – «бродяги»: семь лет в Италии жили в
квартире при церкви, потом переместились в Солт Лейк Сити, где мне было как-то
очень некомфортно, душевно тяжело. И вот – Бостон, где мужа взяли на работу в
биотехнологическую компанию. Город показался чем-то похожим на Москву, бульвар
в центре, Boston Common, стал для меня неким аналогом Чистых прудов, местом,
где мы жили в Москве. Я поняла, что это тот город, с которым я не хочу
расставаться. И мне кажется, у многих российских бостонцев похожие эмоции. А
Москва – она остается со мной, люблю ее и боюсь – как ребенок сказку. В августе
1991 года муж защищал Белый дом, я не спала все три ночи – слушала сначала «Эхо
Москвы», потом «Свободу». Говорили, что путчисты вот-вот пустят в ход
авиацию... Это были дни революции, народ вышел отстаивать свою свободу.
Отстояли. А всё, что случилось потом, подтолкнуло нас к отъезду в 1992-м.

Об институте. В МГПИ мы с сестрой Верой, две
медалистки, оказались после неудачной попытки поступить в МГУ (в Перестройку,
кажется, в «Новом Мире» был опубликован секретный циркуляр тех лет, запрещавший
брать евреев на филфак МГУ). В МГПИ мы решили вначале поступать на вечернее
отделение; удивило, что всех евреев объединили для сдачи экзаменов в одну
группу. После экзаменов в группе остались мы одни, потом, правда, нескольких
добавили, но уже нам не знакомых. Мы не стали рисковать и остались на вечернем
отделении. Днем вели в школе факультативы, вечерами ездили на лекции. Это был
праздник. На вечернем отделении было много замечательных педагогов, которым по
каким-то причинам не давали преподавать на дневном. Назову фольклориста
Китайника, психолога Нудельмана, чудесного преподавателя древнерусской
литературы Прокофьева, зарубежной – Кондратьева, тогда еще только начинающего
лингвиста Добродомова.  А еще мы посещали
лучшие лекции в МГУ – сами, как вольнослушательницы. И здесь я должна назвать
Сергея Михайловича Бонди, пушкиниста, на чьи лекции мы ходили еще будучи
школьницами. Если говорить об учителе, о школе, то я ученица Сергея
Михайловича.

И.М-К.: Ваш итальянский период длился семь лет – в городе
Анкона на Адриатическом побережье. Я сам жил немного в этой стране и могу
понять ее влияние на Вашу жизнь и на Ваше творчество. Пересказать это
невозможно – это надо почувствовать. Конечно, итальянский период поисков
отличается не столько страной и местом действия, сколько героями. Там у Вас
появилось новое мироощущение: философский и религиозный подтекст, аскетизм,
трагедии и драмы юных героев, людей «из народа», священнослужителей. Мне очень
нравится этот цикл рассказов. В них всё настоящее и пережитое. Чего стоит
только образы Лючии и пастора Дона Паскуале! Ушел этот период от Вас или иногда
напоминает о прошлом?

И.Ч.: Италия
подернулась дымкой, но не ушла. Нет уже двух наших итальянских друзей,
священника Дона Паоло, давшего нам кров, доктора Сандро Тотти, помогавшего в
сложных ситуациях, укреплявшего наш дух единственно своим примером, тем, как он
жил. Оба были праведниками, лучших людей я не встречала. Такой же праведницей была
«нонна» (бабушка) Лидия, прототип моей Лючии, о которой Вы упомянули. Все трое
были на удивление добры и самоотверженны, возможно, это происходило от их близости
к церкви. Но в католической церкви есть разные люди, и мы это видели. Так что
нам просто повезло. А вызвал нас в Италию тоже необыкновенный человек, Паоло
Бруни. Он, будучи ректором Анконского университета, приехал с женой в Москву на
какую-то конференцию. Так случилось, что мы провели вместе вечер. И потом, без
всяких наших просьб, Паоло прислал нам приглашение, муж получил грант при
Анконском университете.

И.М-К.: Вашим читателям и почитателям мало известно о
пьесах и Вашей драматургии в целом. Оно и понятно. Драматург всегда зависит от
режиссеров и актеров, от искусства театра и всем, что с этим связано. А у
литературных журналов на пьесы не хватает места. И всё-таки, и всё-таки… В
нашем журнале «Побережье» была опубликована Ваша пьеса «Посланник Богов». Я
вылавливаю новости, что в Бостоне идет читка Ваших пьес, что-то ставится на
местной сцене. Очень удачные чтения Марка Чульского. У меня есть предчувствие,
что с пьесами появится «окно в Россию». Что-то происходит в этом направлении?

И.Ч.: Вы, Игорь,
удивительно чуткий интервьюер, задаете вопросы в десятку. Пьесы, театр – это
моя боль. Я начинала писать как драматург, писала и пишу пьесы – это мой жанр.
Но никому-то они не нужны, не думаю, что только мои. Когда вышла моя книжка «В
ожидании чуда» в питерской «Алетейе» и там были пьесы, я ведь и вправду ждала,
что сейчас, вот сейчас кто-то из режиссеров прочтет, восхитится – и поставит.
Редактор-петербурженка, кстати говоря, отозвалась о книжке так: «В ней лучшее –
пьесы, хотя и рассказы хороши». И вот... воз и ныне там. В Бостоне прошли
сценические чтения нескольких моих пьес. Здесь очень важно было «найти
человека». Помогли режиссер и актриса Лиля Левитина, режиссер и актер Борис
Фурман. А Марк Чульский сделал моноспектакли по нескольким моим рассказам. Вы,
Игорь, чуткий человек еще и потому, что даже из Филадельфии слышите наше
бостонское «копошение». Актриса – профессионал Ирина Яблонская взялась
сценически воплотить мою Авдотью Панаеву. Уже была назначена дата выступления,
уже договорились об аудитории в Бостонском университете. Но – по воле обстоятельств
– пришлось отказаться от спектакля. Очень обидно! Пьесы пишу. Вслед за
«Посланником Богов» – спасибо Вам за публикацию! – написались «Сцены в раю».
Видите, у меня все «божественные» сюжеты. «Божественные» еще и потому, что
героини последней пьесы – три божественно неординарные женщины: Авдотья
Панаева, Полина Виардо и Лиля Брик. Все три – персонажи моих статей и прозы. О
них я много знаю и много думаю. Но пока пьеса «висит», даже опубликовать ее как
всегда негде. А что до постановки...

И.М-К.: Есть у Вас такая сфера деятельности, как
преподаватель-славист. Вы ведь по образованию педагог-филолог, кандидат
педагогических наук. И здесь, в Америке, у Вас есть свои ученики: и русские, и
американцы. Очень интересная у Вас получается эта стезя. И, наверняка, есть
свои наблюдения, истории. Я даже кое-что читал в Ваших записках. Интересен ли
Вам этот процесс – человек начинает говорить по-русски? И как далеко это
заходит?

И.Ч.: Помните, у
Цветаевой? «Поэт – издалека заводит речь.    Поэта – далеко заводит речь». Если
перефразировать, иностранца русская речь заводит далеко. Русская речь, с ее
поговорками и пословицами, с ее сложностью – над каждым словом практически
нужно задумываться – какое окончание? какое ударение? – с ее богатством
суффиксов и приставок, позволяющим выражать тонкие оттенки мысли и всевозможные
эмоции, о, эта русская речь, она может завести в такие дебри... Вот говорят,
что русская литература породила русскую революцию. На мой взгляд, она не
породила революцию, а предупредила о ней. Посмотрите, русская литература
задолго до всех революционных событий била в колокола, показывала, чем и как
живет народ и отдельный человек, призывала обратить внимание, увидеть, что кругом
творится, – и только слепая и глухая власть ничего не видела и не слышала.
Немного похоже на то, что происходит сегодня. Я люблю всех своих учеников. В
моей автобиографической книге «От Анконы до Бостона: мои уроки» две части. Одна
называется «Мои итальянские ученики», другая – «Мои американские ученики».
Общее у тех и других одно – все они странные, не похожие на своих
соплеменников, особенно те, кто учат русский по зову души. А таких у меня
большинство. Русский язык сейчас не в моде. Но те, кто ко мне приходят, – все
на редкость интересные люди. Недавно одна моя немолодая ученица сказала, что
чувствует, что в прошлой жизни была русской (у нее англо-саксонские корни). Мы
с нею обе бывшие хористки и на уроках поем – к обоюдному удовольствию. Она
влюблена в русские народные песни. Хочу записать в ее исполнении «Грузинскую
песню» Окуджавы.

И.М-К.: На Западе Вы более двадцати лет, с 2000 года в
Америке. У Вас, на мой взгляд, удачно сложилась писательская карьера, и, по
крайней мере, занимаетесь тем, что Вам ближе всего по духу, по культуре, по
интересам… Но… у писателей всегда должны быть драмы, неудовлетворенность,
ностальгия… Через двадцать лет какие изменения Вы бы хотели, чтобы произошли в
Вашей жизни, и в каком направлении… Что Вас волнует на сегодняшний день? Мы
знакомы с Вами много лет, и я знаю, что Вы человек неравнодушный, в вечном
беспокойстве и переживаниях. Одна только Ваша статья «Наследники Сталина» чего
стоит! Как говорится, за что будем бороться в этом мире в дальнейшем?

И.Ч.: Игорь, мир
нестабилен. В Америке мы не обрели рая. Здесь тоже много разных проблем. Но...
признаюсь честно, меня не так волнует Америка, как Россия. Душа болит за
Россию. Там происходит неладное – и это видно даже издалека. У меня сейчас есть
блог в журнале «Чайка», и я еженедельно разговариваю с читателями. И если
раньше это были в основном разговоры о культуре, то сейчас к ней прибавляется
политика, ибо все сегодня сплелось в клубок, не отделишь одно от другого. Что
до Сталина, эта проблема, на мой взгляд, так и осталась неразрешенной, что
угрожает уже новым поколениям. Но поглядим. Мне не хочется видеть будущее в
черном свете. Хочется, чтобы силы добра сплотились, взялись за руки, как в
песне Окуджавы. А если говорить о собственном будущем – чего я сама себе
пожелаю, то вспоминаются строчки горько-просветленной пушкинской «Элегии»:
«Порой опять гармонией упьюсь / Над вымыслом слезами обольюсь / И, может быть,
на мой закат печальный / Блеснет любовь улыбкою прощальной». В моем случае, в
переложении на «смиренную прозу», это может выглядеть как пожелание себе
творческой работы, сильных и ярких художественных впечатлений, ну и
человеческого счастья, которого всегда так жаждет душа.

                                                                                Филадельфия-Бостон