Андрей Попов. Смысл дождя и листопада: Стихотворения. – Сыктывкар: Союз писателей Республики Коми, 2010. – 144с. – 980экз.

     С годами понимаешь, что почти все события в жизни не случайны. И знакомство с Андреем Поповым из той же чреды. 

Сначала заочно – я рецензировал для «Литературной газеты» одну из его предыдущих книг, кажется, это была: «О любви и смерти», в которой есть такие стихи:

       И вновь Твою

       Потерпим, Боже, волю,

       И скорбь, как благодать.

       И побредем по жизненному полю –

       Учиться умирать. 

       Терпи, душа, – не жди себе поблажки, –

       Любую тесноту.

       Прости, Господь, что так порою тяжко,

       Невмоготу. 

    Без перечисления всех филологических и поэтических достоинств данного стихотворения сразу о главном для меня – в поэтической строке выплавлен слиток из боли: своей, кровной, отцовской, из опыта человека, любящего жизнь и мир вопреки довольно жестоким действиям в его адрес самой этой жизни и мира. Вряд ли кто, не зная судьбы автора, отгадает, что стоит за строчками: «Как понять мне благо это,/  Правду Божью, скорбь мою?».

    Недавно, составляя очередной том антологии современной литературы России «Наше время», я был несколько удивлен, когда московский поэт, один из авторов, попросил убрать цитату из статьи о его творчестве, где упоминались подробности нынешнего его болезненного жития и присущих этому скорбей. Он считает, что в стихах всё сказано. Удивило меня в его просьбе то, что, возможно, не было понятно читателям во время чтения приведенного выше стихотворения Андрея Попова – поэт, создавая новую реальность, почти всегда уходит от реалий жизни, которые, естественно, перестают прочитываться за строками, даже талантливыми. И просто необходимо (особенно сегодня при катастрофическом засилье книжных, филологических виршей, в которых не чувства скрыты за метафорой, а суррогат, кукла, профанация), почувствовав силу стиха, узнать, что поэт это чувство не выдумал, не вычитал, а пережил сам и выжил при этом. 

    Может, и существующего смысла многим будет достаточно, а вот мне, жадному в литературе до «почвы», главное – ощутить трепет тела и души, скрывающийся за сочетанием: «благо это – скорбь мою». Человечество существует так давно, что в XXI веке искусственность литературе противопоказана. Естественность бытия, преобразованная в огненную материю стиха – вот чего не хватает сегодня. Мы скрываемся за шаблонами, за символами, потерявшими свою первозданность. Писатели стали настолько технически умелы, что неискушенный читатель часто и не различит, где правда, а где ложь. И не важно им, о чем говорить – о материнстве, о любви и смерти, о патриотической идее. Везде на первом месте – профессиональная ложь. И лишь иногда, как в стихах Андрея Попова, пульсирует родничок вечной энергии, той, что в свой час возвращает нам весеннюю младость, не забывая про своевременность осенней грусти.

    Повторяю про себя строки: «Прости, Господь, что так порою тяжко,/ Невмоготу…», чувствую силу жизни, выводящую из любых передряг, если смысл и жизни, и любви, постигнут человеком через собственный опыт, которому и метафора есть в стихах поэта: «Безнадежное светлое дело». Постигнуто и названо: «смыслом дождя и листопада», т.е. вечности двух событий-структур, противоречащих друг другу.     

    Попытаемся разобраться с этим поэтическим образом поглубже.  Дождь – вода: синонимы ожидаемого рождения-возрождения, прихода времени любви. Листопад – увядание: пространство у ворот смерти, время подведения итогов, когда чувство любви к покидаемому миру превышает энергию юношеского всесилия. И не случайно пора листопада так завораживает живущих. Как не почувствовать осенней порой всё превозмогающую тягу к продолжению, непрерывности жизни, что сродни любви Господней к человечеству во время Его смерти на кресте. Отсюда рождаются строки: «Но смысл дождя и листопада/ В преображении души».

    Я и сделал столь объемное разъяснение, чтобы подвести к главной мысли – читать стихи Андрея Попова следует, понимая (не обязательно принимая) его наисерьезнейшее отношение к учительской роли поэта в мире, роли мыслителя и провидца, существа в творческий миг всемогущего и вечного. Мысль эта столь же не новая для людей творческих, сколь сегодня отвергаема.   Попов при этом не ставит себя вровень со Всевышним, даже постигнув трагедию потери сына, когда реальность с неимоверной легкостью проводит водораздел между несколькими сущностями единого: поэт, философ, отец. Горе (трагическая потеря сына), по мысли поэта, ниспосланное ему Господом становится одним из главных тем творчества. Поэт не озлоблен, он до сих пор несколько обескуражен случившимся.

       Я весь седой и многогрешный –

       Юн старший следователь, он

       Ведет допрос, чтоб потерпевшим

       Признать меня.

       Таков закон.

       Рассказывает без запинки,

       Придав словам суровый вид,

       Мой сын единственный,

       Мой Димка

       На Пулковском шоссе убит…

       …Ах, следователь мой неспешный,

       Ты не поймешь, как я скорблю…

       Я потерпевший, потерпевший.

       Я потерплю.

    Эта тема была главной в предыдущей книге Попова, в новой она стала внутренней интонацией, камертоном. Перед нами предстает выживший поэт, пишущий стихи с неизвестным большинству читателей (и, слава Богу!) опытом потери, однажды и навсегда подкрепленным высказыванием, отчасти сродни верленовскому «всё прочее – литература»:

       На небе моем огромном

       Сегодня темно и хмуро.

       О чем остается помнить?

       Что смерть – не литература.

    Русская литература не богата на подобные произведения. А тем более, на рассуждения по этому поводу. Психиатры давно бы поставили не очень приятный диагноз и автору, и читателям. И всё же на память приходят еще несколько имен отцов-поэтов познавших боль утраты – от Павла Антокольского с поэмой «Сын» до Владимира Макаренкова автора книги «Ворота во мгле».

    Я читаю стихи Андрея Попова, пишу эту статью и думаю: «Наверное, надо было с первых строк спросить – готовы ли читатели настроиться на серьезное, сопереживающее чтение?».

– Если не готовы, тогда зачем читать дальше? – спросим мы с иронией в фирменном стиле поэта, прежде чем найдем вот эти строки:  

       Ночью 

       ты снова

       поворачиваешься ко мне. 

       Говорю:

       – Не лежи на сердце.

       – Повернись. Я обниму тебя.

       – Что мне сердце? –

       отвечаешь ты

       и засыпаешь у меня на плече.

       А я смотрю в темноту потолка 

       и повторяю:

       – Господи,

       я никогда никого

       не сделал счастливым –

       «сердце чисто созижди во мне».

    Я слышал, как автор читает свои стихи. Зал всегда ждет его несколько ироничную манеру мудрого собеседника. И хотя ирония его вовсе не смешит, хотя и вызывает порой грустную улыбку, всё же это единственный случай в моей жизни, когда я принимаю ее. Да и ирония ли это, если она порождает внутри себя жемчужину, помогая поэту сказать: «Хотел написать: Я никогда не буду счастлив. Но испугался – стихи так часто сбываются».

    Об этом же говорила Цветаева. Не грех повторить каждому поэту, чтобы творчество продолжалось:

       Родина!

       Давай поговорим

       Об осеннем свете, русском Боге.

       Это близко нищим и больным.

       Скучно безошибочным и строгим.

       Скучно миру –

       И отводит взор

       От калик, встревоженных спасеньем.

       Родина!

       Продолжим разговор

       О Христе и о дожде осеннем…

    Вот, оказывается, для чего нужны все прежние знания, опыт, чувствования, созерцания – чтобы не торопиться уйти, изведав грусть, печаль и безысходность, а чтобы продолжать разговор о Христе и о дожде осеннем…  Попов продолжает не только для себя, а, как и всякий настоящий талант,  для всех нас осмысливать и записывать:  

                

       Еще немного – и предел,

       И обживайся на том свете,

       Где все небесны, словно дети…

       А я зачем-то повзрослел.

    Взрослость автора вступает в противоречие с современными установками, вывернувшими наизнанку смысл слов «будьте как дети», когда цивилизация всевозрастно виртуально воюет и «живет», беспрерывно ищет «новое» яркое товарное благо, постоянно обновляет свой внешний облик, абсолютно «по-детски» не желая думать о дне завтрашнем, не в смысле еды и достатка, а в смысле все умрем или о судьбе вечной души. Действительно, в нынешнем мире быть взрослым дано лишь поэту.

    Есть в этой книге и переложения известных молитв, и стихи о переживаниях молящегося, но стихотворные варианты библейских страниц предстают по-новому. Например, «Исход». У Попова мы получаем новое содержание этого символа. Приведу первую и последнюю строфы стихотворения:

       Неискренние стихи... Зачем ты их пишешь, Ева? 

       Выдуманные чувства зачем доверять строке? 

       Зачем говорить, не сорву плод с запретного древа? 

       Пишешь – что не сорвешь... А плод уже держишь в руке…

       ...Так наступают будни – обычный сбор урожая.

       Осенние дни заботы. Чувства теперь глухи. 

       Небесной любви не будет. Это исход из рая... 

       Зачем ты их пишешь, Ева, неискренние стихи?

    Нет, речь ведется не о бездарной поэтессе с именем Ева; мне думается, что говорится об искренности в поэзии, поэзии-жизни, поэзии-воспоминании-о-райской-жизни. О, может быть, последнем для современного, почти не верующего в Господа, человечества – оплоте, где еще должна быть правда о жизни нашей до Исхода... из Рая – о Поэзии. Мы говорим о своей греховности, о всечеловеческой падшести, о смертном, страждущем возвращения к Творцу и воссоединения с Ним. Да простит меня читатель за религиозный пафос.

      В финале моих размышлений о стихах и творчестве Андрея Попова прочитаю еще несколько полюбившихся строк, говорящих поэтически просто и метафорически четко о том, что близко и мне, и чем логично завершить наше повествование: 

       Душа моя! Какая теснота! 

       Вот это повод для любви и слова. 

       Стесненная со всех сторон вода 

       Стремится вверх – ей нет пути иного…

                                                       Борис ЛУКИН, Москва