О поэтессе Валентине Синкевич – к 90 летию

       ...Расскажу о Валиных стихах.

       Началом своего поэтического пути Валя обязана Якову Моисеевичу Цвибаку (литературный псевдоним – Андрей Седых), талантливому журналисту, в молодости – секретарю Ивана Бунина, издававшему в Нью-Йорке популярную ежедневную газету «Новое русское слово». Он первый увидел в Валентине Синкевич поэта, начал печатать, привлек к своей газете, она стала своей в редакции. Добавлю, что, ценя Валину поэзию, Яков Моисеевич, слывший с молодости бонвиваном, наверняка радовался и общению с привлекательной и умной молодой женщиной. В архиве хранится его письмо, датированное 1973-м годом, к Роману Гулю, где он посылает на отзыв коллеге, издателю «Нового Журнала», «книжечку очень талантливой поэтессы Валентины Синкевич». Он пишет: «Мне очень хочется, чтобы на нее обратили внимание, – нельзя же все Блок да Есенин...». В том же письме Яков Моисеевич просит Гуля напечатать в НЖ одно стихотворение Синкевич. Оно по стилю не подходит к тем трем, которые он собирается печатать в «Новом русском слове». Меня умилило, что видимо, не слишком веря в то, что Гуль решится напечатать малоизвестную поэтессу, Яков Моисеевич просит в этом случае прислать стихотворение назад, он его напечатает сам в другом номере своей газеты. Бесценный документ. Находка тогдашнего аспиранта из Йелля Яши Клоца была неожиданностью и для самой Вали. Она как бы получила привет от Якова Моисеевича из другого мира. Вспоминает она его всегда с благодарностью. И, кстати говоря, – очищает его имя от домыслов. Яков Моисеевич Цвибак не только никогда не был выкрестом, как написал о нем один живущий в Америке литератор, но и утверждал в разговоре с Валей: «... быть евреем – судьба, и нередко тяжелая. Мы не любим тех, кто от нее уходит» (Валентина Синкевич. «Мои встречи: Русская лира Америки». – И.Ч.). 

       Если продолжить тянуть за ниточку письма Якова Цвибака к Роману Гулю, то надо сказать о двух моментах. Первый. В дальнейшем, после смерти Якова Моисеевича, Валя печаталась почти исключительно в «Новом Журнале». Он, как и «Новое русское слово», стал для нее родным домом. При редакторе Вадиме Крейде и при Марине Адамович всем публикациям Валентины Синкевич в журнале давался зеленый свет. И второй момент. Валя любит помогать молодым начинающим литераторам. Не счесть тех, кого Валентина Синкевич приветила и напечатала в своих «Встречах». Охвачены Альманахом были практически все поэты Зарубежья. А сколько было тех, кто у нее дебютировал! Это сейчас Валентина Синкевич известна и ценима в Зарубежье и в России. Сама она хорошо помнит то время, когда ее имя не упоминали в критических статьях, критики писали о ней и таких, как она, – «и др». В том, как она рассказывает об этом, как произносит «и др.», слышна горечь. Тогда поддержка читателей и критики была ей нужнее, чем сейчас.

       Стихи приходят обычно в раннем возрасте. И хотя печататься Валя начала поздно, это не значит, что раньше у нее стихи не случались. Уверена – случались. Вот нашла сейчас в ее очерке «Впервые о себе», что стихи она пишет лет с десяти. Поэтическая система не придумывается, это органика, поэт пишет «как он дышит», по слову Окуджавы. И когда говорят, что поэзия Валентины Синкевич «иностранная», что ее строфика взята у американских поэтов, мне это кажется шуткой. Есть ли у этих людей слух? Валины стихи, по-моему, намного ближе к народным стихам и песням, чем к иностранным образцам. Что до неровного ритма, не помещающегося в силлабо-тонические схемы, то дольник давно уже прижился в России. К тому же народный стих тоже часто неровен и не обладает ритмической регулярностью. Вот беру стихотворение из ее сборника 2004 года «На этой красивой и страшной земле». В нем как раз о «чужестранной ноте». Валя мне говорила, что со временем от бесконечного повторенья, что ее стихи «нерусские», она сама стала находить эти ноты в своих стихах. 

       Привычка к небоскребам не мешает ей сравнить себя с птицей на ветке. И поет она вовсе не «чужестранную ноту», а «чужбинную». И в ней, в этой чужбинной ноте, живет птичья бесприютность там, где для других – рай. В этом раю, застроенном бетоном и закрывающем небо, человеку трудно понять – где он и откуда. Трудно? Тогда откуда взялись эти «пыль да ковыль», «на дорогу сума»? Это же всё народные поэтические образы, это же всё усвоено в русско-украинском детстве. Да, на чужой земле, в стране чужого языка и непривычных домов-небоскребов, можно «сойти с ума». Но не даст, не даст сойти с ума этот вполне определенно названный «русский платок», эта полученная в детстве прививка русского языка, русской литературы и русской природы.

       У этой поэтессы свое лицо, а какого она ранжира и ряда – неважно. Вот пишет сама, что не первого:

       Пройду мимо Валиных определений тех, кто в первом ряду. Слишком утрированно высказалась она о них, может быть, имела в виду исключительно поэтов эмиграции? Зато про себя сказала хорошо. 

       Две последние строчки – первоклассные. А я ведь яблоневый цвет и песнь / прошу у сада и у Бога. И опять она соединяет свое бытие с бытием природы. Теперь уже не с птичкой, а с яблоней.

       Есть у Валентины Синкевич одно очень сильное стихотворение. Оно называется «Портрет», и, как мне кажется, имеет под собой вполне жизненную основу. Правильно сказал Некрасов – и его высказывание приложимо далеко не только к политике, но и к художеству: «Дело прочно, когда под ним струится кровь». Если произведение искусства имеет глубинную подоснову, если художник шифрует в нем какие-то важные для него, сокровенные мысли, то воздействие такого произведения на аудиторию возрастает неизмеримо. И это при том, что обычно единого ключа к такому произведению нет, каждый сам его подбирает, вкладывая в прочитанное или увиденное свой смысл. Сказанное можно отнести к «Поэме без героя» Анны Ахматовой, к «Зеркалу» Андрея Тарковского. То же скажу и о «Портрете» Валентины Синкевич. Приведу это стихотворение целиком:

                        Портрет

       Здесь на поверхности два героя – портрет и художник. Они в антагонистических отношениях. Если художник говорит про любовь, искусство и недосягаемую их высоту, то портрет называет всё это бредом и нелепыми сказками. Женщина на портрете – не верит своему творцу, разочарована, видит его насквозь. Но при этом названный ею «жестоким и лживым» создатель портрета умееет творить чудеса, он создал чудо – живой женский портрет, которому суждено его пережить.

       Чем вызвана такая сильная неприязнь портрета к тому, кто его создал? Не замешено ли тут третье лицо, а именно – нарядная дама, названная «мертвой», при том что она умеет говорить и двигаться? И почему она «мертвая»? Не художник ли отнял у нее силы? Не вдохнул ли ее человеческую жизнь в свое творение, вдвинув живую душу в тяжелую раму? Кажется, что сложные взаимоотношения этих троих и составляют внутренний сюжет стихотворения и его загадку. Впрочем, повторю: у этих стихов нет единого ключа.

       У Вали – много о музыке и картинах. Любовь к музыке имеет начало в детстве. Родители музыку любили, отец пел, старшая сестра Ирина играла на фортепьяно, а Валя, младшая, пела под ее аккомпанемент. Что до живописи, то Валя всю жизнь была окружена художниками. Даже первый ее муж, будучи медиком-анатомом, занимался рисованием. Потом близким на долгие годы человеком стал для нее художник Владимир Шаталов. Вокруг нее и Шаталова группировались художники Сергей Бонгарт и Сергей Голлербах. Все трое – Шаталов, Бонгарт и Голлербах – «баловались» стихами и печатались в поэтическом альманахе «Встречи».

       Уже давно я знаю, что Валина любимая картина – «Портрет Джиневры де Бенчи» Леонардо да Винчи. Много раз она навещала ее в Национальной галерее в Вашингтоне, вглядывалась в ее черты. 

       Портрет Джиневры был известен мне по репродукциям. Флорентийка, поэтесса, гордая, холодная, с узкими глазами... Над головой – ветки можжевельника. Красива какой-то странной лунной красотой, серьезна, печальна, губы сомкнуты – нет и следа полуулыбки Джоконды. Но загадка бесспорно есть. О чем она думает? Почему так грустна? Портрет бесценен, но известно, что американцы в 1967 году заплатили за него княжеству Лихтенштейн 5 млн. долларов. Считается, что сумма громадная. Всего-то 5 миллионов за то, что не имеет цены.

       Стихотворение Ginevra de Benci в Валином сборнике предшествует Портрету: 

       Хочется разгадать метафору: «крылья твоей неулыбки сложены». О чем это?  Может, о том, что нельзя этой прекрасной даме птицей улететь в родные края? Ее привезли сюда, в чужую страну, в чужой город – и «надежды на возвращение зыбки»?   В этом случае речь идет не о самой Джиневре, а именно о «портрете», совершившем свое путешествие из Италии в Лихтенштейн, а затем – в Америку.  Снова, как и в стихотворении «Портрет», мы имеем дело с ожившим – благодаря чудотворцу-художнику – произведением искусства.                 

Все четыре катрена стихотворения кончаются обращением к Мастеру. Но в первом есть обращение к самой Джиневре. Что-то очень личное спрятано в этих словах:

       Не улыбайся, не плачь...

       Два года назад, приехав в Вашингтон, я сразу же отправилась в Национальную галерею искусств, а там первой картиной, к которой я устремилась, была она, «Джиневра де Бенчи». Светлая, златокудрая, спокойная, ушедшая в свои мысли, мадонна с узкими глазами и губами без улыбки. Однако как похожа... Эта мысль пришла в голову внезапно. Я вдруг увидела, что эти два портрета чем-то похожи.  Их типажи – тянутся друг к другу через столетия. Две женщины поэтессы, две гордые неулыбчивые красавицы... Не улыбайся, не плачь, будь достойной / Красок, которыми спел тебя Мастер. 

       Купленную в галерее репродукцию Джиневры в тот же вечер я отослала Вале. 

                                                                                               Ирина ЧАЙКОВСКАЯ, Роквилл, шт. Мэриленнд