Skip navigation.
Home
Связь времён

Навигация
Home

2015-Дмитрий БОБЫШЕВ

      МОЛОДАЯ ЗВЕЗДА

Своим
         не хватило, –
о будущих людях жалеем
и делимся сердцем:
«Дряхлеет Светило,
и станет Земля мавзолеем,
а в нём 
        не согреться».

Свой век торопили:
«Ослепнем в потёмках,
когда энтропия
сожрёт и сердца, и ресурсы…
И – будем в потомках
         без Солнца.
Тут всё и стрясётся.
Стрясутся
         все худшие беды».
Но хватит об этом!
И лучшее средство 
от смерти
огромно восстанет:
Всемирное сердце
ответом и светом
из тени и тайны.

Взбираясь
         на дикие кручи:
«Всё – в лезвиях, в крючьях,
как витязь?
Всё – в протуберанцах
        и пульсах, –
на горе, нагое, на радость?»
          – Дивитесь!

Пусть 
        будет сегодня:
глаза миллиардов глодая,
на небо субботне
зардеться
         взнесётся
звезда молодая
по имени Солнце,
        по имени Солнце,
по имени Сердце.

Шампейн, Иллинойс, 27 апреля 2002


          СЧАСТЛИВЫЙ ЧЕЛОВЕК

Счастливый человек поцеловал в уста
Венецию, куда вернулся позже.
Такая же! Касаниями рта
ко рту прильнула тепло-хладной кожей.

Приметы на местах. Лев-книгочей;
зелено-злат испод Святого Марка, 
а мозаичный пол извилист и ничей:
ни Прусту, никому отдать его не жалко.

Ни даже щастному, счастливому себе.
Или – тебе? Поедем «вапореттом»
и вверим путь лагуне и судьбе,
и дохлым крабиком дохнет оиа и ветром.

По борту – остров мёртвых отдалён:
Ряд белых мавзолеев, кипарисы.
Средь них знакомец – тех ещё времён –
здесь усмиряет гневы и капризы

гниением и вечностью. Салют!
Приспустим флаг и гюйс. И – скорчим рыла:
где море – там какой приют-уют?
Да там всегда ж рычало, рвало, выло!

Но не сейчас. И – слева особняк
на островке ремесленном, подтоплен…
Отсюда Казанова (и синяк
ему под глаз!) в тюрягу взят был, во плен,

в плен, под залог, в узилище, в жерло, –
он дожам недоплачивал с подвохов
по векселям, и это не прошло…
И – через мост Пинков и Вздохов

препровождён был, проще говоря…
А мы, в парах от местного токая,
глядели, как нешуточно заря
справляется в верхах с наброском Рая.

Она хватала жёлтое, толкла
зелёное и делала всё рдяно-
любительским, из кружев и стекла,
а вышло, что воздушно-океанно,

бесстыдно, артистически, дичась…
Весь небосвод – в цветных узорах, в цацках
для нас. Для только здесь и для сейчас.
В секретах – на весь свет – венецианских.

                      Шампейн, Иллинойс, май 2001



                    ПОСЛЕДНЕМУ

Последнему из нас, увидевшему осень,
Достанется совсем не бог весть что, а вовсе
лишь листья палые на подступе зимы.
Они и суть, по сути дела, мы.

А некогда, в одной топорщась купе,
всяк по себе шумел, все трепетали вкупе, 
и был напечатлён у каждого из нас 
прожилками узор (один и тот же) – знак.

Знак древа общего, конечно, не простого,
с вершиной – в прорубь вечного простора,
с ветвями: каждая – как говорящий жест,
держащая секиру, лиру, жезл

или гнездо, в котором пять яичек…
в прыжках и порхах беличьих и птичьих,
извилисто ища в подпочвенной ночи
истоки, родники, истоки и ключи…

То древо царственной могло быть сикоморой,
от масел – в ароматах, под которой
навечно задремал, едва прилёг,   
бедняга и гордец, страдалец Гумилёв.

Иль это тёмный дуб, где Михаил, сын Юрий,
сквозь трепета листвы пред-слышал пенье гурий.
Там, на цепи златой, где кот, скорее бард
вдруг заднею ногой поскрёб свой бакенбард,

элегию мою насмешливо испортив.
Ну что ж, и так её закончить я не против,
Но прежде попытав свою судьбу, а ну-к?
Я б нагадал не дуб, а чёрный бук,

что рыжеват весной, но, матерея летом,
он в полдень, словно в полночь, фиолетов,
а под густой и траурной листвой
почти неразглядим бывает гладкий ствол.

В далёком, но моём – средь прерий – Лукоморье
сей бук спокойно, как memento mori
из уст философа, себя вовсю гласит,
и правота его мне прибавляет сил.

Пока стоит – стою. Стоим. Летят листочки,
все буквами испещрены до шпента и до точки.
А как придёт лесник с бензиновой пилой, 
взревёт и зачадит, и дерево – долой.

                        Шампейн, Иллинойс, июль 2003