Skip navigation.
Home

Навигация

                                                         В ПОИСКАХ ГЕОРГИЯ ИВАНОВА

                                                           Интервью с Вадимом Крейдом
                                                           к 80-летию со дня рождения

Елена Дубровина: Вадим, я знаю, что Вы являетесь крупнейшим специалистом по Cеребряному веку и первой волне эмиграции, и, в частности, бесценен Ваш вклад в открытие произведений Георгия Иванова. Не могли бы Вы рассказать подробнее, как пришла идея собирать о нем материалы. Почему Вас увлекла его поэзия? И почему именно он послужил толчком к Вашим литературным исследованиям Серебряного века и пореволюционной первой эмиграции?
Вадим Крейд: Впервые я прочитал стихи Георгия Иванова в антологии «Русская поэзия ХХ века» И.С. Ежова и Е. И. Шамурина, изданной в 1924 году. Это, на мой взгляд, лучшая антология советского времени. В ней – большая подборка стихов Георгия Иванова. Она была его последней прижизненной публикацией в России. Неизвестно, узнал ли Георгий Иванов когда-нибудь об этой публикации. Стихи в антологии были собраны из его ранних сборников. Стихи эти, за малым исключением, к числу лучших не отнесешь, выбор авторов антологии спорный. Но меня очаровала музыка поэзии Георгия Иванова.  А также то свойство, которое акмеисты называли «прекрасной ясностью». Было еще одно качество, которое я там уловил. И позднее, когда познакомился со всеми его ранними сборниками, это я понял как особенность, которую назвал бы «светопись». Он, как живописец, который работает и играет красками. В его стихах виден этот дар работы со светом, игры цветом. И еще – непринужденная культура стиха, естественность без натяжки, без нарочитых усилий, никакой надуманности. Это все, что я тогда узнал о Георгии Иванове. И еще один факт – что он эмигрировал и живет на Западе.
       В Риме, в библиотеке Ватикана, в 1973 году я просматривал эмигрантские русские журналы.  В них снова встретил стихи Георгия Иванова. Возможно, это был журнал «Возрождение». По стилю и по темам совсем другой Иванов, но подпись была – Георгий Иванов.  Фамилия распространенная, имя тоже, и стилистически стихи загадочно иные.  В начале 1974 года я приехал в Нью-Йорк. Довольно скоро после приезда пошел в Русский отдел публичной библиотеки. Что-то потянуло меня поискать его ранние сборники. Их перечень я знал из антологии.  Я взял его книги: «Отплытье на о. Цитеру», «Горница», «Вереск», «Сады», «Лампада» и даже «Памятник Славы», куда вошли его военные и патриотические стихи. Их он печатал в журналах для заработка – позднее стеснялся этой книги.  Помню, о ней пошутил Роман Гуль: «это какой-то плюсквамперфектум».  От чтения сборников «Вереск» и «Сады» осталось сильное впечатление.  Через них, словно заново, остро почувствовал атмосферу Серебряного века. То есть я был уже как-то подготовлен к этому, хотя бы тем, что увлекался «Миром Искусства» и художниками, входящими в этот круг. И другие источники были первоклассными, – например, в Ленинградской публичной библиотеке им. Салтыкова-Щедрина, я просмотрел весь комплект «Аполлона» и комплект «Золотого Руна», не говоря уже о толстом комплекте журнала «Весы». Эти источники я изучил основательно. И когда теперь, на таком фоне, читал Георгия Иванова, складывалось впечатление, что касаюсь самой эссенции Серебряного века.  В 1975 году я переехал в Калифорнию. Там написал большой очерк о раннем творчестве Георгия Иванова. Напечатать я его так и не собрался, но впоследствии на этой основе я написал книгу «Петербургский период Георгия Иванова». 
Е.Д.: Я знаю, что Вы являетесь также и составителем сборников прозы Георгия Иванова. Не могли бы Вы поделиться, почему Вас заинтересовала не только его поэзия, но и его проза.
В.К.: Позднее я открыл для себя прозу Г. Иванова. Прочитал две его прижизненно изданные книги – «Петербургские зимы» и «Распад атома». О первой сохранилось его собственное интереснейшее высказывание: «Передача духовного опыта жизни – вообще самая трудная задача». Обе книги – произведения выдающиеся. Можно сказать, классика русского ХХ века.  И тем даже более я удивлялся обстоятельству, что не было напечатано ни одного сборника его прозы.  Тогда-то и задумал собрать и прокомментировать рассказы, мемуарные очерки, критические статьи, рецензии и пр.  Библиографии Георгия Иванова не существовало. 
       Пришлось пролистывать стопы дореволюционных и эмигрантских журналов и газет и сотни метров микрофильмов.  Оказалось, что уже в юности он писал прозу. Первый рассказ напечатан, когда автору было 18 лет.  Рассказ называется «Приключения по дороге в Бомбей». А потом один за другим в столичных журналах стали появляться его рассказы. Еще до революции он задумал издать «Первую книгу рассказов». Она была объявлена как принятая к печати, но издана не была, как, впрочем, и его повесть «Венера с признаками», о которой тоже было объявлено, что она должна выйти отдельной книгой. 
        Настоящим открытием для меня был роман Г. Иванова «Третий Рим». Я считаю его одним из лучших русских романов 20 века. В нем повествуется о предреволюционном времени и Февральской революции. Под «Третьим Римом» имеется в виду имперская Россия. Роман живописный, превосходный язык, своего рода проза поэта.  Мною издана была книга, в которую вошел этот роман, рассказы, очерки, статьи Георгия Иванова с моими комментариями. Это был самый первый сборник его прозы, объемом почти 400 страниц.  Вышел он в издательстве «Эрмитаж», в Нью-Джерси.
       Одновременно с этой книгой («Третий Рим») я задумал собрать стихи, которые он не включил в свои поэтические сборники.  Таких стихотворений набралось много. Георгий Иванов был поэт разборчивый. Однажды подшутил над своим мэтром, Михаилом Кузминым, который на вопрос Г. Иванова, печатать или не печатать такое-то стихотворение, обычно отвечал: «Раз написали, так и печатайте». Георгий Иванов этому совету не следовал, и многие стихи в его поэтические сборники не попали.  Среди отвергнутых им стихотворений я нашел просто великолепные.  Эти, так сказать, «отреченные» стихи я собрал.  В издательстве Эдуарда Штейна «Антиквариат» они были опубликованы в 1987 году под названием Георгий Иванов. «Несобранное». 
       В то время я заинтересовался мемуарами Г. Иванова, увидев, что в его хорошо известные «Петербургские зимы» вошла сравнительно малая часть воспоминаний. Мое желание было собрать воедино все его беллетризованные мемуары, отсутствующие в «Петербургских зимах». Я подготовил еще одну книгу: «Георгий Иванов. Мемуары и рассказы», которую Александр Глезер (издательство «Третья волна») отвез в Москву и предложил издательству «Прогресс». В книгу я включил свою статью о Иванове, как о прозаике. 
       Книгу издали, но не так, как я ее задумал. Без согласования со мной выбросили некоторые мемуарные очерки и мои подробные комментарии. Приблизительно тогда же я нашел неизвестные страницы Георгия Иванова. Я знал точно, что именно искать. А искал я также где-то однажды и вскользь упомянутый роман о последнем царе и о его близких и приближенных. Романа, впрочем, не получилось, но получилась блестящее, панорамное, вдумчивое исследование в жанре художественного очерка о царствовании Николая Второго. Книги как таковой не существовало – лишь отдельные газетные столбцы, затерянные в пожелтевших, крошившихся от ветхости номерах парижских «Последних новостей». 
       Я разыскал эти публикации, определил их правильную последовательность, подробно написал о них. Очерк вышел в издательстве «Антиквариат» под названием «Книга о последнем царствовании». Я разыскал, мне кажется, все источники, которыми пользовался Г. Иванов. Таким способом, удалось проследить ход работы над книгой. И позднее была еще одна книга – моя монография «Георгий Иванов» в серии «Жизнь замечательных людей» (Москва: Согласие, 2007).
Е.Д.: В 1994 году праздновали в Москве столетие со дня рождения Георгия Иванова. В силу того, что Вы являетесь в настоящее время одним из крупнейших специалистов по исследованию творчества Георгия Иванова, каков был Ваш вклад в подготовку этого юбилея? 
В.К.: Осенью 1994 года исполнилось 100 лет со дня рождения Георгия Иванова. Где-то в самом начале года в Москве решили устроить юбилейные торжества. Мне позвонили из Москвы.  Сказали, что к юбилею планируют издать трехтомник произведений Георгия Иванова, т.е. сделать попытку представить полное собрание его сочинений. Предложили начать работу над трехтомником, пригласили участвовать в юбилее… Принялся за работу, собрал все материалы, которые готовил для другой книги «Неизвестный Георгий Иванов». В нее должны были войти все новонайденные мною статьи и воспоминания, неизвестные стихи, разысканные мною письма.  Корпус книги был уже готов, и я с увлечением писал к ней комментарии, так как известны мне были сотни подробностей, о коих стоило рассказать.  Хотелось сделать эти комментарии читабельными, а не сухими академическими. 
       Предложение было заманчивым. Я отослал все эти материалы по указанному российскому адресу. Позднее я досылал еще комментарии к собранным материалам. После отсылки последнего материала, я переключился на другую работу.  Прошло много времени, так что я перестал ждать ответа и надеяться на приглашение. 
       И вот в октябре 1994 года мне приснился такой странный сон: Большая комната, сидит группа людей как бы полукругом, перед ними Георгий Иванов, а я сижу справа от него. Людей человек 15-20, все слушают его чтение.  Читает он удивительно, просто и проникновенно.  Все стихи мне знакомы, памятны. И вдруг он начинает читать стихотворение необычно длинное для него. И оно пронзительнее всех других. Как будто в нем воплотились все лучшие строки его стихов.  Неожиданно он останавливается, поворачивается ко мне и говорит буквально следующее: «Вадим Прокопьевич, а как там дальше-то?»  Я отвечаю: «Откуда мне знать, Георгий Владимирович. Я это стихотворение слышу в первый раз». И в этот момент, было очень рано, звонит телефон. Но не во сне – наяву. Спросонья поспешил к телефону. Звонила Нина Васильевна Красинкова, мой редактор из московского издательства «Республика». К тому времени я с ней уже долго работал – в этом издательстве вышло, кажется, семь моих книг. «Вадим Прокопьевич, поздравляю». – «С чем, Нина Васильевна?» – «Да ваш трехтомник вышел в издательстве "Согласие"». – «Какой трехтомник? – говорю спросонья». – «Как какой? – Георгия Иванова, конечно». – «Ну, Нина Васильевна, спасибо за новость. Обрадовали».
       Тем временем в Московском доме писателей прошел юбилей, посвященный столетию поэта. Была тысячная аудитория, не хватало мест. Звездой событий стал не столько Георгий Иванов, сколько устроитель вечера. Излишне сказать, что приглашения я не получил, даже извещен не был. Прошло после этого звонка недели три, и я получил посылку из Москвы. В ней были экземпляры трехтомника. Ну и за это спасибо. Я взглянул на выходные данные и увидел, что в первом томе меня как составителя и комментатора вообще нет. А комментарии – с использованием моих данных – написаны человеком, о котором я раньше ничего не знал, хотя по профессиональной необходимости знал обо всех, кто сделал хоть малый вклад в изучение наследия поэта. Моих комментариев, которые я им послал, было страниц двести. 
       Материалы возвращены не были. В качестве составителя мое имя значилось только во 2-м и 3-м томах. В мои комментарии грубо внедрился редактор трехтомника, не всегда понимая, что именно делает. И особенно досадно было видеть неоправданную редакторскую правку в комментариях, которые я считал своей удачей, а именно к «Книге о последнем царствовании». Но в 3-м томе ждал меня интереснейший сюрприз, рационально никак не объяснимый. Весь иллюстративный материал к трехтомнику был мне хорошо знаком, кроме одной-единственной фотографии. И на этом незнакомом мне фото Георгий Иванов выглядел точь-в-точь, каким я видел его в моем сне.
Е.Д.: Вадим, мне кажется, что одной из Ваших интереснейших книг о Георгии Иванова, является его биография, изданная в серии ЖЗЛ. Как долго Вы работали над этой книгой, и что в нее вошло? В чем, по-вашему, заключается суть поэзии Иванова? 
В. К.: О сущности его поэзии встречается несколько замечательных высказываний.  Вспомнились мне слова критика тридцатых годов Петра Бицилли: «Георгий Иванов – самый чарующий, самый пронзительный из современных русских поэтов». А сколько времени я работал над книгой для серии ЖЗЛ?  Наверное, столько же, сколько я занимался Г. Ивановым. Она включила в себя все, что меня интересовало в его творчестве и судьбе, в его жизненных обстоятельствах.  книгу вошли разыскания такого типа, как хронология, условия жизни, его встречи, ближайшее окружение, отношения с Ириной Одоевцевой, дружба с Гумилевым и Адамовичем. В ходе работы возрос мой интерес к личности и творчеству Гумилева, результатом стали книги и статьи о Гумилеве. Я также подготовил и опубликовал однотомное собрание сочинений Адамовича под названием «Одиночество и свобода». В эту книгу вошли основные произведения писателя.
       «Георгий Иванов» в серии ЖЗЛ – фактически первая монография о нем, не считая моей предыдущей книги «Петербургский период...», которая охватывала только доэмигрантские годы и произведения. Все, что я делал в литературе, кроме моих собственных стихов, относилось к единственной теме – теме Серебряного века, и о том, как этот русский ренессанс был выдворен из родной страны и стал эмигрантской культурой, первой ее волной.  
       Георгий Иванов много лет был своего рода выразителем, я бы сказал, средоточием этого феномена. Теперь, через девять лет после выхода этой книги, мне то и дело хочется переосмыслить его стихи.  
       Сейчас вижу в них даже больше содержания и смысла, чем прежде. Это потому, что его поэзия раскрывается не сразу, как например:
    
     Отвлеченной сложностью персидского ковра,
     Суетливой роскошью павлиньего хвост
     В небе расцветают и темнеют вечера,
     О, совсем бессмысленно и всё же неспроста.

       Первые четыре строчки этого стихотворения – мотив мирового абсурда, бессмыслицы мирового существования, который часто встречается в его поэзии. Знатоки его поэзии, среди которых был отличный литературовед Владимир Марков (жил в Калифорнии), называли этот подход нигилизмом. Уже после того, как вышла моя книга, я стал думать: тут нечто другое. Поскольку посеешь мысль – пожнешь характер, посеешь характер – пожнешь судьбу. В этой строфе речь о человеческом уме, его устройстве и соответственно о судьбе личности. И вот «вечная бессмыслица – она опять со мной» – это неизбежный конфликт смысла и бессмыслицы, где смыслом является первозданное сознание, а бессмыслицей является изменчивые, пусть глубокие идеи ума. Если подойти к этому утверждению философски, то нужно по-настоящему вникнуть. У Георгия Иванова здесь проблеск – интуитивное понимание. И это понимание – на уровне глубинного мистицизма.  Во всей литературе о Георгии Иванове только однажды один критик обмолвился об этих проблесках. Он сказал, что по содержанию они равноценны эзотерическим трактатам. Написал это Кирилл. Померанцев. Вот это примирение противоречий, примирение крайностей для ума непримиримых, а для высшего сознания, которое проявляет себя в тютчевском проблеске очень даже соединимых, составляют прелестную особенность поздней поэзии Иванова. Этот мотив встречается часто.  Можно открыть наугад страницу поздней его поэзии, и есть хороший шанс, что найдем вариации этого мотива.

            Как всё бесцветно, всё безвкусно,
            Мертво внутри, смешно извне,
            Как мне невыразимо грустно,
            Как тошнотворно скучно мне…

«Мертво внутри» в том смысле, что современникам, следившим за его поэзией, казалось, что Георгий Иванов теперь способен только повторять самого себя. Об этом, например, писал Адамович, сказав, что современные поэты уже не пишут, а дописывают то, что не успели сказать. Но у Иванова «мертво внутри» – нечто другое. Тут интуитивная вспышка, осветившая границы ума. Что-то уже «знакомое» настоящего поэта вдохновить не может. Это то чувство, которое выразил Маяковский «поэзия – это путь в незнакомое». И дальше Иванов усиливает тему:

            Зевая сам от этой темы,
            Ее меняю на ходу.

           – Смотри, как пышны хризантемы
            В сожженном осенью саду –
            Как будто лермонтовский Демон
            Грустит в оранжевом аду.   

То есть его привлекает красота (в конкретном случае хризантемы) и тут же он переходит к тому, что послужило изначальным толчком его поэзии – к Лермонтову. Но и этого мало – он переходит ко второму истоку своей поэзии – к душе Серебряного века, которая представлялась ему, как некий «новый трепет».

            Как будто вспоминает Врубель
            Обрывки творческого сна
            И царственно идет на убыль
            Лиловой музыки волна…

«Лиловая музыка» – один из символов эстетики Серебряного века. Соединение в одном всплеске чувства, в одном стихотворении «тошнотворной скуки», красоты природы и красоты творчества – дает нам возможность присоединиться к его видению, которое охватывает и примиряет противоположности. Эта тема продолжает меня интересовать. Материал богатый и не исследованный. Эта точка зрения очень личная, я бы ни с кем не стал спорить на эту тему. Мне представляется, что поздний Георгий Иванов – поистине поэт-мыслитель. И что особенно привлекательно – мыслитель совсем не в традиционном смысле слова.
Е.Д.: Дорогой Вадим! Я хочу пожелать Вам долгих творческих лет жизни и чтобы все эти еще не напечатанные книги могли порадовать почитателей Вашего таланта. Хочу поблагодарить Вас за это интервью и надеюсь, что в дальнейшем мы продолжим начатый здесь разговор о поэзии и поэтах Серебряного века.

                                                                                              Филадельфия – Айова-Сити