ТРИ ПУШКИНОВЕДЧЕСКИХ МИФА

 

                                                                   АЛЕКСАНДР CЕРГЕЕВИЧ  ПУШКИН 

                                                                        портрет работы  О. А. Кипренского

    Пушкин сделался личностью сказочной, более того, мифической. Мифологизация началась давно, чуть ли не сразу вслед за гибелью. Тогда с удивительной романтической непосредственностью и легкостью свинец, вспоровший живот поэта, переместился мановением юного лермонтовского пера в грудь покойного. А в 1880 году, ко дню открытия памятника Пушкину в Москве, появился уже вполне осязаемый признак поистине всенародного признания: водка «Пушкинская». А в начале века прейскуранты магазинов предлагали уже такой товар: «Шапка "Пушкин" из кролика (от 10 руб.)». А Эдуард Багрицкий уже кому-то «мстил за Пушкина под Перекопом». И так далее. И вот журналист и фольклорист Е.А.Баранов, собиравший в середине двадцатых годов прошлого столетия городские легенды, записывает рассказ завсегдатая одного из столичных трактиров: «Пушкин в Москве жил и планы разные разводил: ведь это он застроил Москву, ведь это он завел порядок... А ежели бы не Пушкин, была бы не Москва, а черт знает что... Умнейший был господин. И книги тоже писал, всё описывал...». А к столетию со дня смерти поэта его казахский орденоносный коллега Джамбул Джамбаев пел, легко касаясь струн своей лиры, то есть, прошу прощения, домбры – в переводе, разумеется:                                     

       Трусливая свора придворных царя

      Гнала тебя в горы, презреньем даря.

      Не в битве великой и не от меча,

      Погиб ты от грязной руки палача...

     Последующие юбилеи сказочности только добавили. И, кажется, пришла пора попробовать разобраться в некоторых пушкиноведческих мифах.

                                              СТОЛП

    1836 год складывался для Александра Сергеевича не очень удачно. Долги, плохо расходящийся журнал, потеря читательского интереса, звучащие в критике мнения об исчезновении поэтического дара... Что на это ответишь? Пушкин ответил. 21 августа он перебелил «Памятник». 

    Это стихотворение, вольный пересказ оды Квинта Горация Флакка, знает каждый школьник. И знает, конечно, что, создав себе нерукотворный памятник, Пушкин вознесся главою выше Александрийского столпа – то есть, Александровской колонны, воздвигнутой на Дворцовой площади. Да так ли это в самом деле? И была ему охота возноситься своей непокорной и курчавой выше плешивой, обладатель которой – «властитель слабый и лукавый», гонитель поэта, замотавший его по ссылкам?!

    Тому дивился еще Д.И.Писарев. Приведя в статье «Лирика Пушкина» строку о столпе, он снабдил ее недоуменной пометкой: «Только-то?» Но на это постарались не обращать внимания: хам – он и есть хам, хоть и демократ. Нечего насмехаться над святым.

    Нет же, возразят некоторые школьники, не над Александром Романовым вознесся Александр Пушкин, он имел в виду не персонифицированного императора, а именно колонну – самую высокую на то время в мире, целых 47,5 метра. Но тогда – если речь идет об архитектурном сооружении – выходит, что он при жизни выше ангела божеского (а именно ангел венчает колонну) – вознесся? Такое христианину и вымолвить невозможно.

    Нет же, отвечают уже не некоторые школьники, а одни лишь круглые отличники: нет, дело не только в высоте колонны; не будем забывать, что она посвящена русской воинской славе! Но тут получается, что поэт выше народной славы вознесся? Куда ни кинь, всюду клин, одно предположение сомнительнее другого.

    Надо заметить, что в пушкинские времена никто Александровскую колонну Александрийским столпом не именовал. Сам автор «Памятника», естественно, тоже. Он, так высоко ставивший «точность выражения», не мог себе этого позволить. Он, раздраженно замечавший, что литераторы обязаны «иметь хоть малое понятие о свойствах русского языка», знал прекрасно: прилагательное от имени «Александр» – «Александровский». И, в соответствии с этим, писал: «Он <Аракчеев>  («Александровский холоп», кстати говоря. – Н.Г.) умер не причастившись, потому что, по его мнению, должен был дожить до дня открытия Александровской колонны»; «При открытии Александровской колонны будет, говорят, 100 000 гвардии под ружьем»; «Я выехал из Петербурга за 5 дней до открытия Александровской колонны»...

    Прилагательное «александрийский» тоже было, разумеется, отлично Пушкину знакомо: «Александрийские чертоги» покрыла сладостная тень»...  Александрийские – потому что дело происходит в Александрии, той самой, где высился Александрийский маяк – сто двадцатиметровая трехэтажная башня (по-старославянски – «столп»; и столпники наши не на столбах сидели!), шестое чудо света. На это важно обратить внимание: в оде Горация памятник поэту оказывается выше пирамид, а почти каждый школьник скажет, что пирамиды – первое из семи чудес света.    

    Так что Пушкин, надо думать, в отличие от своих предшественников по переложению оды – Ломоносова («Превыше пирамид и крепче меди») и Державина («Металлов тверже он и выше пирамид») – древнеегипетские гробницы заменил на другое традиционное чудо света. Вот, собственно, и всё.

    Большая часть приведенных резонов бытует в научной литературе давным-давно. Но до учебников и массового читателя они не доходят.  Потому что приводятся в качестве предмета для безоглядного отрицания. Предположение, подобное высказанному выше, по мнению авторитетнейшего исследователя, «не только искусственно, но и совершенно излишне, если придерживаться общепринятого толкования, что Пушкин под «Александрийским столпом» имел в виду Александровскую колонну». Ну да, если придерживаться... Марксизм вечен, потому что он верен.

    Впрочем, осознавая некоторую зыбкость такой аргументации, пушкинисты готовы иногда на определенные уступки: «Пушкин словно бы отводил читателя к памятникам Египта (Александрии), но, конечно, имел в виду не их, а Александровскую колонну»; «Александрийский» получало как бы двойную смысловую нагрузку и тем самым маскировало его истинные намерения»...

     Да зачем же? Пушкин и куда более непроходимые слова «Памятника» – «в мой жестокий век восславил я свободу» –  не маскировал; в этом не было насущной необходимости: он вовсе не предполагал опубликовывать это стихотворение. А вот Жуковский, публикуя подцензурно в 1841 году пушкинский текст, и «жестокий век» убрал, и «свободу», и Александрийский столп заодно заменил, перестраховавшись... на Наполеонов. Вот до какой степени пушкинский друг и учитель подозревал цензоров в узости взгляда и предвзятости! О потомках, хочется надеяться, он так плохо не думал. 

                                                    ШКАФ

    Конец 1836 и начало 37 года были для Александра Сергеевича нехороши. Анонимные дипломы кавалера ордена рогоносцев, приходившие по почте на его имя и – в двойных конвертах – распространявшиеся в обществе; демонстративное ухаживание Дантеса за Натальей Николаевной; дуэльный вызов поручику кавалергардского полка; сватовство последнего к Екатерине Николаевне Гончаровой; отказ от дуэли; свадьба свояченицы и злополучного поручика («шитье приданого приводит меня в бешенство»); продолжающиеся домогательства молодого Геккерена; новый вызов; дуэль; смертельное ранение...

    Дальнейшее описано сотни раз; прощание с книгами – наверное, тысячу. Можно привести любую цитату – возьмем хоть эту, из книги А.Гессена «Жизнь поэта»: «На вопрос, кого из друзей ему хотелось бы видеть, Пушкин тихо промолвил, обернувшись к книгам своей библиотеки:

   – Прощайте, друзья!»

   Эпизод на этом завершается.

   Это настолько хрестоматийно, что уже не вызывает ни малейшего удивления. А ведь, право, странно – почему поэт послал предсмертное прощай книгам, а не столпившимся за дверью взволнованным друзьям, которых любил и ценил, которым был верен, которые оставались верны ему? Он – ненавистник всякой позы, даже предсмертной! Свидетельствует П.А.Вяземский, присутствовавший когда-то при последних минутах дяди поэта: «В.Л.Пушкин, четверть часа до кончины, сказал мне задыхающимся и умирающим голосом: «Как скучен Катенин!» – «Уйдемте, – сказал мне тут Александр Пушкин, – дадимте дяде моему умереть с историческим словом...».

    А тут, зная, что жить осталось недолго, сам произносит «историческое слово», фразу чуть ли не театральную, для друзей – поистине убийственную: вот кто мне настоящие друзья, не вы!

    Между тем всё было не совсем так.  Подлинную картину по горячим следам описал доктор В.Б. Шольц – именно он разговаривал с раненым. 

   «"Не желаете ли вы видеть кого-нибудь из  близких приятелей?" 

    "Прощайте, друзья! " (сказал он, глядя на библиотеку). "Разве вы думаете, что я часа не проживу?"

    "О, нет, не потому, но я полагал, что вам приятнее кого-нибудь из них видеть... Господин Плетнев здесь".

    "Да, – но я бы желал Жуковского. – Дайте воды, меня тошнит"».

    Измученный болью, порой теряющий сознание от невыносимых страданий, поэт глядел на библиотеку – но не к ней обращался.       К друзьям. А потом, собравшись с силами, позвал одного из них. Пушкин, повторимся, не любил напыщенной позы.

                                         ШАЛОПАЙ

     «Я трогал пульс, – продолжает доктор Шольц, – нашел руку довольно холодною – пульс малый, скорый».

    Дело шло к концу. Принесли по просьбе умирающего моченой морошки. Покормили с серебряной ложечки. Пушкин сказал жене (сообщает E.Ф.Вяземская): «Носи траур по мне в течение двух лет, потом выйди замуж, но только не за шалопая».

    При чем тут какой-то шалопай – бездельник, бродяга, негодяй, как определяет слово близкий по времени словарь В.И.Даля? Зачем бы Наталии Николаевне, матери четырех детей, связывать жизнь с бездельником и бродягой?

    А вот П.И.Бартенев сообщает нечто иное: «Она <Е.А.Долгорукова> слышала, как Пушкин уже перед самою кончиною говорил жене: «Носи по мне траур два или три года. Потом выходи замуж, но не за пустозвона».

    Откуда такое разночтение? А дело в том, что и сказано, и услышано, и записано было по-французски. И в обоих случаях – одно и то же слово: «chenapan».

    Что ж это за chenapan?   Возьмем письмо Пушкина к барону Геккерену от 26 января с характеристикой Дантеса: «...он просто плут и подлец». В подлиннике – «lache» и «chenapan».

    Возьмем автокопию той же корреспонденции: «...он просто подлец и негодяй». В подлиннике – «pleutre» и «chenapan». Такое уж это хитрое дело – перевод. (Кстати, Даль в своем словаре предположил, что русское «шалопай» восходит к французскому «chenapan» – что ошибочно, но весьма характерно.)

    Страшно подумать, но речь, кажется, шла о Шалопае (Пустозвоне, Подлеце, Негодяе) с большой буквы. Персонифицированном Пустозвоне-Подлеце-Негодяе-Шалопае.

    А основания-то, основания какие? Были ли у Пушкина основания сомневаться в верности жены? Вероятно, не было. Но он сомневался.

    Незадолго до дуэли  Пушкин  говорил  Е.М.Хитрово:  «Мне не в чем еще (! – Н.Г.) ее упрекнуть, но я не могу перенести мысль, что, может быть, ее душа уже смущена».

    И – куда определенней – в неотправленном ноябрьском письме к барону Геккерену: «Красивая внешность, несчастная страсть и двухлетнее постоянство всегда в конце концов производят некоторое впечатление на сердце молодой женщины».

    Особенно если обладатель красивой внешности овеян в обществе славой «самого модного кавалергарда». 

    И еще однозначней звучит свидетельство П.А.Вяземского о том, что Пушкин говорил в конце 1836 года о себе «во всеуслышание: "Ты этого хотел, Жорж Данден! "».

    Герой мольеровской комедии «Жорж Данден, или Одураченный муж» вовсе не оклеветан молвой – обманут собственной ветреной супругой. И видит «один исход – броситься в воду вниз головой».

    Известно, как внимательно всегда, а в преддуэльный период, следил Пушкин за мнением общества – не только собственного круга – о себе. («Мое имя принадлежит стране, и я должен следить за его неприкосновенностью всюду, где оно известно».) Да и сама дуэль была во многом ответом общественному мнению. 

    А оно было и таким, как сообщает в одном из писем А.П.Дурново, урожденная княгиня Волконская: «Представьте себе, какую ужасную вещь сказала одна из барышень: "Какое несчастие, что Пушкин не был убит до женитьбы Дантеса, тогда m-me <Пушкина> могла бы выйти замуж за Дантеса!"».

     Надо думать, что среди барышень эта тема обсуждалась и до гибели поэта. Интересно, что факт убийства на дуэли не представлялся серьезным препятствием для женитьбы. Подобные примеры были знакомы. Пушкину, специально интересовавшемуся историческими анекдотами – вне всяких сомнений.

    В свое время (в 1807 году) командир 1-го Егерского полка Д.В.Арсеньев посватался к фрейлине Каролине-Марии фон Ренне. Предложение было принято. Брак считался делом решенным. Но тут фрейлине сделал предложение граф И.Е.Хрептович. Арсеньев получил неожиданный отказ. Дуэль.

    Современник писал: «Хрептович убил на дуэли Арсеньева за невесту, которая первого предпочла второму. Арсеньев погребен с честью: в приказе сказано: убит на охоте; Хрептович прощен и женился на предмете драки».

    Эта реальная история наделала много шуму; а вот сюжет литературный: «Он отравляет его... Его зовут Гонзаго. Сейчас вы увидите, как убийца снискивает любовь Гонзаговой жены». 

    Действительно, как говорил Пушкин, «волос становится дыбом от Гамлетовых шуток».

    Но ведь и граф Хрептович, и король Клавдий, которого имел в виду принц датский, были по крайней мере холосты! А Дантес... Он ведь убил «после женитьбы». Но к его браку с Екатериной Николаевной – явному средству уклониться от первого дуэльного вызова – мало кто относился всерьёз. Сам Пушкин называл событие «женитьбой, которая совсем походила бы на веселый фарс». А уж способы расторгнуть немилый союз всегда найдутся, не говоря уже о долгом по тем временам, но вполне осуществимом разводе, – разве что молоденьким барышням были они неизвестны.

    Например, был такой способ, Пушкиным и описанный: «Дед мой, Осип Абрамович... женился на другой жене, представя фальшивое свидетельство о смерти первой». 

    Широко обсуждался в обществе и случай, произошедший в 60-х годах ХVIII века: фрейлина графиня Е.К. Разумовская сбежала с графом П.Ф.Апраксиным и тайно обвенчалась с ним при живой его жене. Было высочайше приказано оную Разумовскую отыскать и поместить в Новодевичий монастырь. Что и было сделано. Через пару недель молодоженов простили, а в монахини под именем Августы отправили прежнюю жену. Такова цена монаршего пригляда за общественной нравственностью... А за пушкинскими обстоятельствами Николай Первый следил внимательно. И в Арсеньеве предыдущий царь, между прочим, принимал участие: «Государь император, отлично к нему расположенный как к человеку, вполне этого заслуживающему, благоволил дать ему денежные средства»; а потом – «убит на охоте»...

    Здесь не место говорить о так называемом «царском следе». Но были, были причины (пусть субъективные) у замученного, издерганного, непонятого, уходящего из жизни поэта для тревоги и волнения. Тем более что от шалопая можно было ожидать чего угодно – совестью и честью он с легкостью пренебрегал.

    Вероятно, Наталия Николаевна ни о чем подобном даже и не помышляла. После смерти Пушкина она прожила вдовой не два-три года, а целых семь, и новым мужем ее стал не chenapan, а генерал П.П. Ланской.   

                               *  *  *  

  А Пушкин умер.  Солнце  нашей  поэзии  закатилось,  как  выразился В. Ф. Одоевский.  А потом, через много лет, некий посетитель музея на Мойке 12 обратится к экскурсоводу: «Покажите нам, пожалуйста, диван, на котором закатилось солнце русской поэзии!». 

    Наше всё... Аполлон Григорьев, назвавший поэта так, уточнил свою мысль: «Пушкин – представитель всего нашего душевного, особенного, такого, что остается нашим душевным, особенным после всех столкновений с чужим». Всё, что ни на есть в Пушкине, – говорил критик, – наше. Теперь же эта формула чаще цитируется и понимается в обратном смысле: Пушкин – это всё, что у нас есть, эдакий совокупный национальный продукт. Со слова «наше» акцент переместился на «всё». Дескать, отними у нас Пушкина – что останется?..  А и впрямь –  что?  

                                                              Николай ГОЛЬ, Санкт-Петербург