К 95-летию ИВАНА ЕЛАГИНА

(1918-1987)

    «Любите живопись, поэты!», –
советовал поэтам Николай Заболоцкий. Живописью интересовался и любил ее всю
жизнь Иван Елагин, «первый поэт второй эмиграции». А лучше – поэт, сказавший о
себе просто и верно:   «И жизнь мою
укладывал я в стих / с паденьями, со взлетами, с грехами, / Да у меня и не было
других / Причин, чтоб разговаривать стихами». Большой поэт, сумевший через
авторское «я» рассказать о судьбе своего поколения, попавшего в лабиринты
самого страшного в истории человечества – Двадцатого, елагинского «моего
столетия».

    Елагин был в долголетней дружбе с
тремя художниками: Сергеем Бонгартом (1918-1985), Сергеем Голлербахом и
Владимиром Шаталовым (1917-2002). С Сергеем Романовичем Бонгартом он подружился
еще в их родном Киеве, с двумя другими – в послевоен-ной Германии. Затем все
они эмигрировали в Америку. Здесь Бонгарт поселился в Калифорнии, Голлербах – в
Нью-Йорке, а в Пенсильванию попал Шаталов, и после Нью-Йорка – Елагин. Нужно
упомянуть, что все трое художников стали не только писать, но даже публиковать
свои стихи.

    Я наблюдала, как терпеливо Иван
Венедиктович помогал своему другу Сергею Бонгарту управлять упрямыми,
непослушными поэтическими строчками, щедро тратя на это драгоценное время, которого
в Америке всегда катастрофически мало. (В наше время его у всех мало, но
особенно мало его у творческих людей.)

Сергей Романович был талантливым и благодарным учеником.

В посвященном Елагину стихотворении «Мастерство», он

с восхищением говорит о его великолепном, властном покорении своей воле
«строптивой русской речи». Вот это стихотворение:

Читая стихи твои снова,

Я просто поверить не мог,

Как ловко упрямое слово

В бараний ты скручивал рог.

И мне оставалось дивиться,

Как смог ты в ловушку увлечь,

И как укротить эту львицу –

Строптивую русскую речь.

Она меня лапой стегнула

И клык обнажала, как нож,

А ты без хлыста и без стула

К ней в клетку так запросто вхож.

И шаг твой почуяв спросонок,

Она встрепенется и вот –

К тебе подбежит, как котенок,

И мастеру руку лизнет.

    Смерть Бонгарта Иван Елагин
переживал тяжело. В его память он написал замечательное стихотворение, которое
хотел обязательно опубликовать во «Встречах», так как последние годы жизни
Бонгарт был постоянным автором этого поэтического ежегодника. По возвращении с
похорон друга, Елагин писал мне:

«Дорогая Валя! Летал с сыном
на панихиду и отпевание в Лос-Анджелесе и в самолете написал стихи памяти
Сергея. (Восемь четверостиший, 32 стр.). Но кое-что надо менять.

Валя!  Пожалуйста, дайте мне знать, когда последний
срок – обещаю не опоздать – пришлю для «Встреч». (Елагин никогда не опаздывал с присылкой своих
текстов и всегда, по моей просьбе, присылал ранее не опубликованные стихи.)

    Вот его стихотворение «Памяти
Сергея Бонгарта»:

Ну вот, погостил и ушел восвояси,

За друга в пути – мой сегодняшний тост.

Он с нашей планеты уходит по трассе

Поэтов, художников, ангелов, звезд.

Я знаю – ему и сейчас не до смерти.

Я знаю, что смотрит он пристально вниз,

Туда, где остался стоять на мольберте

Последний набросок – прощальный эскиз.

Сережа, мы в Киеве, в темной квартире.

Когда-то с тобою мы встретились здесь.

На старой газете картошка в мундире,

А в кружке какая-то горькая смесь.

И всюду подрамники, кисти, окурки,

И прямо с мольберта глядит с полотна

Парнишка в распахнутой лихо тужурке,

Склоненный в тоске над стаканом вина.

Так вот в чем искусства великое чудо:

С такою тоскою глядит паренек,

Таким одиночеством дует оттуда,

Что глянешь – и ты уж не так одинок.

Мы выросли в годы таких потрясений,

Что целые страны сметало с пути,

А ты нам оставил букеты сирени,

Которым цвести и цвести, и цвести.

Еще и сегодня убийственно густо

От взрывов стоит над планетою дым,

И все-таки в доме просторном искусства

Есть место стихам и картинам твоим.

И ты не забудешь на темной дороге,

Как русские сосны качают верхи,

Как русские мальчики спорят о Боге,

Рисуют пейзажи, слагают стихи.

    Елагин оказался прав: «В доме
просторном искусства» нашлось место не только для картин, но и для стихов
Бонгарта. Они вошли в серьезные антологии зарубежной поэзии, включая «Вернуться
в Россию стихами» (1995) и «Мы жили тогда на планете другой» (1997, т.4).

    Также дружеская и творческая
связь с Сергеем Львовичем Голлербахом длилась у поэта до самого конца его
жизни. Сергея Голлербаха Елагин избрал художником-оформителем почти всех своих
поэтических книг, вышедших в Америке. Гротескная линия в творчестве этого
художника была близка поэту, особенно в американский период его творчества.
Также Голлербах иллюстрировал елагинский сборник «Дракон на крыше». И дважды,
перед самой смертью Елагина, он летал из Нью-Йорка в Питсбург с эскизами
обложки для последней поэтической книги поэта. Первый вариант – «На темной
дороге» – пришлось отбросить, потому что название читалось: «Иван Елагин на
темной дороге». Но Ивану Венедиктовичу, наверно, хотелось сказать своим
читателям, что ему сейчас и темно и тяжко с его мучительной неизлечимой
болезнью (рак поджелудочной железы) и с быстро надвигающимся концом, о котором
поэт знал. Поэтому он озаглавил книгу «Тяжелые звезды». Название замечательное,
так как в нем есть центральный образ елагинской поэзии: звезды. (Название взято
по первой строке стихотворения «В тяжелых звездах ночь идет» из сборника
«Дракон на крыше» /1973/ .) 

    Владимира Михайловича Шаталова
Елагин ценил как одного из самых ярких современных русских художников. Поэт не
любил писать ничего кроме стихов, да и рассуждать о них и об искусстве в целом
он не любил тоже. Исключением, насколько мне известно, был Шаталов. С ним он вел
длинные телефонные беседы на тему творчества, стараясь ответить не нескончаемые
вопросы, волновавшие всю жизнь этого художника. И отвечал ему даже письменно.
Два письма на эту тему Владимир Шаталов дал мне, зная, как бережно я храню весь
свой эпистолярный архив. В собственном доме, полным художественного (или
поэтического?) беспорядка, он боялся, что они затеряются.

    Рукописные письма близким друзьям
поэт имел привычку не датировать. Но мне помнится, хотя я могу ошибаться, что
беседы Елагина с Шаталовым об искусстве велись в конце семидесятых или в начале
восьмидесятых годов. Ниже приведенные два письма Елагина публикуются впервые.

Дорогой Володя!

    Спасибо за слова одобрения. И у меня есть
гвоздики, но, повторяю за Вами – жить можно.

    Массовость искусства, как и массовость
культуры – дело неизбежное. Маленький человек, не создающий ценности, хочет
«оставить след» и пожирает за 10 минут 70 котлет, ставя мировой рекорд. Вот
его «изм» и в этом природа многих других измов  – внутренняя пустота. На Ваш вопрос, возможно
ли увидеть произведение искусства со стороны так, как его видит автор, отвечу:
нельзя, да и нужно ли.  Чем подлиннее
произведение, тем    больше оно оставляет
пространства для домысливания, дочувствования, переосмысления. Как небоскреб –
выше залез – больше увидишь. Каждый из нас внутри имеет свою Наташу Ростову,
своего Сальери. По-разному каждый очаровывается Ренуаром или Левитаном. О
разрыве между требованием и исполнением очень хорошо у Бердяева в «Назначении
человека», где он говорит об «охлажденном продукте творчества», т.е. о
практическом результате и о первичном творческом порыве, т.е. о чистом
искусстве.

                                                                 
Из
архива Валентины Синкевич

        Теперь о стихах. Должны ли они стать чужим
дыханием. Могут не быть. Тогда у них один читатель – автор. Вы правы, об этом
не надо заботиться. Но это должно выходить. Я говорю не   о тождестве
восприятия, понимания, восхищения. Нет. Я говорю о коммуникабельности, которая у
разных людей – разная. Я говорю о катарсисе, который охватывает всякого при
встрече с настоящим искусством. Одни стихи доходят до мильонов, другие до
сотен. Но какой-то коэффициент доходчивости необходим. Я допускаю, что есть
стихи, доходящие до каких-то читателей, в числе коих меня нет. Думаю, что поэт
– плохой критик. Религиозный человек не может быть терпимым. У каждого
творческого человека вырабатываются свои границы искусства, и хотя мы заем, что
искусство не система границ, а проламывание этих самых границ, мы всё-таки
работаем в нами для себя выгороженном загоне. Защищать можно только тот кусок,
на котором твердо стоишь. Может быть, я защищаю то, что уже отжило. Но выбора у
меня нет.

    Мне стыдно, но «Карантин»<!--[if !supportFootnotes]-->[2]<!--[endif]-->
я не читал. Так много читать надо к лекциям, что на другое нет времени. Может
быть, потом прочту.

    Поклон поэтессе.

    Жму руку. Да, хорошо бы встретиться, ничего
не решить, но наговориться.

                                                       Ваш

                                                                И. Елагин. 

Дорогой Володя!

    Я виноват перед Вами. Я не забыл, но я
очень трудно и плохо умею говорить об искусстве. Мне всегда казалось, что дело
не в реализме или в каком-нибудь «изме», а как может быть прекрасной и рыжая и
брюнетка, так и любой метод в искусстве полноправен. Дело в подлинности
(подчеркнуто автором – В.С.) произведения в его соотнесенности с
внутренним опытом, а не в средствах и приемах. История искусства у меня не
история правил и законов, а история нарушения этих правил и этих законов.
Конечно, мне важна не вещь, как она есть, а вещь, как она видна художнику. И
художник для меня не тот, кто лучше изображает предмет, а тот, кто лучше
выражает себя в предмете. Время – кровь искусства. Вероятно наше время лучше
выражается искусством смещаемых плоскостей, искусством в котором сквозь один
слой проглядывает другой, т.е. такое искусство, в котором предмет соотнесен с
его психологической аурой, с его сонным подтекстом.

    Теперь о Ваших стихах. Думаю, что в живописи Вы сильнее. Для меня стихи
не только самовыражение, но и коммуникация. Мне кажется, что Ваши ассоциации
слишком личны, чтобы стать чужим дыханием. А стихи, написанные одним, должны
стать частью другого читателя. У Вас есть свой шаманский шопоток (это слово
Елагин написал по старинке: шОпоток, а не шЕпоток. – В.С.), но нет какой-то
завершенности замысла, как мне кажется. Я знаю, что я плохой критик, но без
Вашей просьбы я не стал бы

высказывать своего
мнения. Мы слушали с Вами стихи Кленова<!--[if !supportFootnotes]-->[3]<!--[endif]-->
 –

вот пример того, как можно
гладко писать стихи и не быть поэтом, т.е. не выражать индивидуальность в
стихах. Вы удивительно выражаете индивидуальность в красках, но кто знает, м.б.
в будущем Вы создадите и прекрасные стихи.

Поклон Вале.  Я очень рад был, что повидал Вас обоих в
Нью-Йорке. 

                                                        
      Ваш И. Елагин

    «Время –
кровь искусства» – замечательные слова. Елагин сам был поэтом, своего времени,
своей эпохи сталинизма и Второй мировой. Сейчас искусство, особенно
сценическое, часто теряет четкое ощущение времени. Например, нужно ли
приближать манеру поведения и одежду героев к современному времени? Нужно ли
это искусству? – ответ неясный. Лично я смотрю с недоумением на Татьяну Ларину,
включающую электричество, на Пимена, выстукивающего на пишущей машинке свое
«последнее сказанье» или на Ленского, непременно в очках и в довольно странном
одеянии…

   Незадолго
до своей кончины Иван Елагин проходил сложный курс лечения в Филадельфии. Он
прилетел сюда со своей дочерью Еленой Матвеевой, профессиональной медсестрой, и
остановился в доме Владимира Шаталова.

    Здесь
Иван Венедиктович был восхищен шаталовским портретом Гоголя. Он попросил
поставить его на мольберте перед своей кроватью и часами любовался этой
работой. Так поэт, буквально на пороге смерти, написал стихотворение «Гоголь»,
посвятив его Шаталову. Елагин хотел еще успеть увидеть в газете свое
стихотворение рядом с портретом Гоголя. С просьбой об этом он обратился к редактору
нью-йоркской газеты «Новое русское слово» Андрею Седых<!--[if !supportFootnotes]-->[4]<!--[endif]-->.
Копию своего письма от 29 декабря 1986 года, Елагин послал Шаталову, а тот
передал его мне.         Вот оно:

Дорогой Яков Моисеевич!

       Очень бы мне хотелось, чтобы шаталовский
портрет Гоголя поместили в НРС рядом с моим стихотворением, посвященным
Шаталову. Этот портрет на мой взгляд – событие в гоголиане.

    Обнимаю и Вас и Евгению Осиповну<!--[if !supportFootnotes]-->[5]<!--[endif]-->
и желаю Вам обоим здоровья и еще раз здоровья.

    С Новым Годом!                                      Ваш всегда

                                                                                           
Иван Елагин

     Просьба поэта была исполнена:
стихотворение рядом с репродукцией портрета Гоголя было опубликовано в газете

11 января 1987 года. Поэт скончался 8 февраля этого же года.   

                                                                   
Из
архива Валентины Синкевич

    
А перед посадкой на самолет из Филадельфии домой в Питсбург Иван Елагин
сказал провожавшему его Владимиру Шаталову, что счастлив, заканчивая свою жизнь
не плачем о себе, а восхищением перед творчеством писателя и живописца.

                                                      
   Валентина
СИНКЕВИЧ, Филадельфия