…Я продолжаю: на лету,
В надводных и других скитаньях –
Искать и видеть красоту
В словах и словосочетаньях,
И проверять, наедине,
На подлинность, как на звучанье,

                      

                                 Г. Фалькович

                                                I
       Начало формирования Поэтической галактики Григория Фальковича приходится на недолгие годы советской оттепели. В это время на просторах отечества русский язык доминирует, и национальные культуры нередко делегируют в его литературу своих лучших представителей.
       Уже в начале 90-х поэзией Фальковича уверенно овладевает украинский – язык земли поэта, его предков и его потомков. Двуязычная поэзия Григория Фальковича, ее «взрослая» и «детская» составляющие, ее еврейские, украинские и русские  корни  – уникальное и благодарное поле для настоящих, глубоких литературных исследований.
       В этом же очерке, написанном за пределами Украины, речь пойдёт в большей степени о стихах на русском языке, о восприятии этих стихов разного рода читателями, о творческих этапах в жизни поэта и о нем самом. 

                                             II

       Григория Фальковича называют живым классиком. Искусством стихосложения он владеет виртуозно. Стихи его точны и афористичны, они легко запоминаются, чтобы в нужный момент прозвучать в той неповторимой комбинации слов, которая и проста, и изысканна.
       Нежные, сильные, звучные, проникновенные. Мудрые, глубокие, искренние, чистые.  Таковы эти стихи.  Свет и гармония – признак их совершенства.
       Это о поэзии. А где же автор?  Часто ли спускается на землю со своих высот, чтобы одарить нас строками, с душой нашей говорящими на одном языке? Да вот же он, его нетрудно встретить ранним утром на Русановской набережной, на Левобережном рынке, в киевском метро, на литературном вечере, на празднике в школе среди весёлых и нарядных детей. Неужели это он? И неужели это мы рядом с ним в парке, на набережной, в школе, в метро, на конференции в Zoomе, на страницах в Facebookе? Да, это мы, торопливо бегущие, в спешке живущие его современники.
       Строками поэтов определяются время и времена. Читая такие стихи, испытываешь необыкновенный подъём. Вот и в данном случае, поэзия так проникновенна, высока и благородна по тону своему, что оторваться от этих стихов невозможно.  С ними живёшь, их помнишь, в них находишь единство слова и сути.

                                           III 

  
       Лирика поэта нежна и прозрачна, в ней купаешься, как в чистой воде летнего озера. Философские мотивы пронизывают ее. Природа – узнаваемо-прекрасна. Микромир и макромир неразделимы.  Малая родина находит своё отражение во Вселенной, Земля – в Небесах.  Небеса – в душе. Еврейская тема звучит то болезненной печально-задумчивой скрипкой, то гордым напряженным набатным колоколом.
       В этом месте прервусь. Проза уступит место самой Поэзии, которой звучать здесь от первого лица:

***
Последний майский день – уже ничей,
Но, от весны переходящий к лету,
Продолженный во времени, ручей
Преобразится в Стикс, а дальше – в Лету,
И связку эту – коды и следы –
Замкнет под новой радужной подковой
Круговорот русановской воды:
Днепровско-иорданско-родниковой.
В Движенье это, в этот вечный Рух,
Извечно в мирозданье вовлеченный,
Включится тополиный беглый пух,
Сиюминутный, тленный, обреченный.
Но эти птицы! Слышишь? Погоди…
Сегодня птичьим пеньем жизнь прекрасна.
У нас еще все лето впереди.
Да и зима отсюда неопасна.

***
Мне все тут знакомо – природа, погода:
Был здесь я когда-то судьбою храним.
Вот – взорванный дот, сорок первого года,
Вот – надпись на нем, вот – березы над ним.
 
Конечно, свершались и тут перемены –
Они непременны, они мне видны:
Надменные сосны уже не надменны
И чудо-березы не так уж стройны.
 
Смешались в одно: сожаленье и жалость.
Пожалуй, пожалуюсь, было б кому…
Давнишняя липа легонько прижалась –
Листвой прикоснулась к лицу моему.
 
Потом отклонилась она, отдалилась:
Читает приметы моих перемен…
Опять мне дарована высшая милость:
Нежданная встреча, разлуке взамен.

***
Доискиваясь нужной глубины
Сквозь письмена, события и даты,
Дойду до слоя собственной вины,
С которой все и началось когда-то.
И, пораженный скудостью ее,
Мое переломившей бытие,
Вдруг распознаю горькие черты
Жестокой и постыдной доброты,
И оборву истершуюся нить
Желания что-либо изменить,
И снова буду бережно храним
Предательским бездействием своим.

***
Наверное, всегда – тем паче, знойным летом –
Тверда, но не крепка, увы, земная твердь.
Не более, чем жизнь, дается нам с рассветом,
А на закате ждет не менее, чем смерть.
 
Возможно, мы уже бродили не однажды
По кромке синевы и выжженной травы,
Но так еще душа не мучилась от жажды
На этом рубеже безмолвья и молвы.
 
Почти что прожит день. Вечерняя усталость
Уже берет свое, и не отступит впредь.
Но то, что нам еще здесь, на Земле, осталось –
Не менее, чем жизнь, не более, чем смерть.

Отрок – с шапкой декабрьских лучей –
Ты чей?
Чье ты дитя: заблудившейся доли,
Или обугленной чьей-то мечты,
Скрипки на пыльном еврейском Подоле,
 Теплого камня могильной плиты?
 
Кто отворил твою память: дорога,
Маминых истин осенний узор,
Или же странница-синагога,
Или казненный Успенский собор?
 
Что твои плечи мальчишечьи давит –
Пламя свечи по отцам и сынам,
Гул эстакад или сам "Маген Давид" –
Щит, по наследству доставшийся нам?
 
Жалко, немногих он спас от расправы.
Плоть ожиданья скупа и нема.
Тени влюбленных ложатся на травы,
И в синеве воскрешают дома.
 
Ожил мой двор и подъезд мой, и садик –
Город моей поредевшей семьи...
Ты растолкуй мне, мальчишка и цадик,
Чьи они дети, картины твои?

       Это ранее стихотворение Григория Фальковича, адресованное замечательному художнику Самуилу Соломоновичу Каплану, в 2018 году снова прозвучало, но уже не в Киеве, а в Нью-Йорке, в центре Манхэттена, на торжественном открытии выставки, приуроченной к девяностолетию художника.

Ниже – стихотворение, которое пульсирует в моём сознании уже несколько десятилетий, не теряя своей магической силы:

Дружелюбный огонь не желал мне ущерба и зла.
Равнодушный металл не стремился войти в мое тело.
Но угрюмая сила меня убивала и жгла,
И могилы мои пощадить не хотела.
 
Разве мной был поставлен Извечный вопрос?
Разве я дал ответ и заверил печатью?
Запах истины – запах пустыни и слез –
Мои первенцы знали еще до зачатья.
 
Я молился любви – но жалел, что молитвы дошли.
Я склонялся к борьбе – понимая, что это безволье.
Беспредельность миров и пределы жестокой земли
Я познал изнутри просветленья и боли.
 
И когда надо мной знаком выбора встала звезда,
Я повел свой народ и маршрут обозначил огнями.
Я к вам с миром иду. Пусть останутся кровь и вражда
Позади, на дорогах, измученных нами.
 
Жизнь со смертью пускай разберется сама.
Разрешить их союз – только Богово дело.
Дружелюбный огонь да хранит ваш посев и дома.
Равнодушный металл да щадит ваши души и тело.

                                           IV
       Если следовать хронологии, то надо начать с того, что в 1979 году в серии «Первая книга поэта» вышел небольшого формата поэтический сборник «Высокий миг». Со второй страницы смотрит на нас красивый молодой человек. Это ему, годовалому в 1941 году, предстояла встреча с губительной и страшной войной, это его мама, эвакуировавшись, уберегла сына от неминуемой гибели, это его отец ушёл на фронт и не вернулся.

«Надпись на обелиске» – одно из стихотворений этой книги:  

Кто такой Неизвестный солдат,
Мог бы вам рассказать наш комбат,
И комроты, и младший сержант,
Но они вместе с нами лежат.

       Четыре строки о черной дыре, поглотившей миллионы, в их числе – родных и единственных. Не удивительно, что именно эти строки поэта были выгравированы позже на одном из обелисков в Белоруссии.
       Есть и еще одно стихотворение, которое в сборник не попало, но которое хотелось бы здесь привести:

     21 июня

Добегут до июня сады тонконогие.
Грянут громы. И вызреет чувство вины.
Наши матери знают одну хронологию:
До – и после войны.

Их нескладную жизнь поделила судьба для удобства –
Чтобы проще – трофейным армейским ножом:
До войны – это все, что до страха, до вдовства.
Ну а после войны – все, что будет потом.

                                          V

       Стихи Григория Фальковича я услышала впервые на его авторском вечере в Киевской городской библиотеке искусств, в клубе «Экслибрис», которым руководила хорошо известная киевской интеллигенции, любимая и легендарная Майя Марковна Потапова. Было это 2 апреля 1980 года. В это время уже вышла книга «Высокий миг», но автор читал и другие стихи, не вошедшие, по понятным причинам, в этот советского времени сборник. Вечер стал тогда настоящим литературным событием.
        Если сегодня заглянуть в «Википедию», то можно прочитать следующее: «Григорий Аврамович Фалько́вич (или Авраамович) (род. 25 июня 1940, Киев) – советский и украинский поэт и учёный. Учёный секретарь Научно-исследовательского института. Президент Межнационального форума "Мир вам!". Председатель правления Киевского культурно-просветительского общества имени Шолом-Алейхема. Член Национального союза писателей Украины и международного Пен-клуба».  Ниже последует перечень престижных литературных наград и премий.
       В этой статье пора заменить слово «советский» на «еврейский» – украинский, еврейский поэт. Тем более что традиционно советского в поэзии Фальковича никогда ничего и не было. 

                                      VI

       В литературе у Григория Фальковича – свой особый двуединый мир: два языка – русский и украинский, два направления – поэзия для взрослых и для детей (которая метко была названа поэзией для всех возрастов), две судьбы, слившиеся воедино: еврейская и украинская. Это ли единство, с ним ли связанные противоречия сделали столь неповторимым и многогранным его творчество.
       Между изданием первой и второй книги автора – долгие пятнадцать лет.  Они, застойные, переходные и по-настоящему бурные, дали новые силы и новое звучание его поэзии.
       В книге М. М. Потаповой «Дорогой мой «Экслибрис», вышедшей в свет в 2008 году, в Киеве,  приводится отрывок из статьи академика, литературоведа, публициста, критика  и общественного деятеля Ивана Дзюбы. Статья, очевидно, приходится на годы, предшествующие появлению первого украинского сборника поэта.  Иван Дзюба пишет: «Лирике Григория Фальковича свойственна объёмность и многогранность душевного переживания; оно «просветлено» взвешенным разумением бесповоротного; не уклоняется он и от раздумий о вечных вопросах бытия, воспринимаемых и личностно, и сквозь призму образов мировой литературы. Важно осознавать, что Григорий Фалькович – еврейский поэт, пишущий по-русски. Имею в виду не то, что он еврей по национальности. Имею в виду то, что в его стихотворениях находит отзвук неизбывная горечь народа, подвергшегося тотальному…уничтожению… в них и ностальгия по утраченному миру еврейской этнокультуры и еврейского слова на просторах Восточной Европы, и попытка по-своему реконструировать гипотетическое мирочувствование предков…»

                                           VII 

       Итак, после пятнадцатилетнего перерыва в разных издательствах и в разные годы у поэта вышли сборники стихов «Сповідуюсь, усе беру на себе…» («Исповедуюсь, беру всё на себя…), «Скрижали откровения». «Шляхами Біблії пройшла моя душа» («Путями Библии прошла моя душа»), «На перетині форми і змісту» («При слиянии формы и смысла»). 
        На вопросы, как и когда украинский язык вошел в творческую жизнь поэта, вернее будет ответить его же словами: «… конец 80-х – начало 90-х. Переход случился абсолютно неожиданно и неосознанно. Это был неподконтрольный, стихийный процесс.… Внешне это выглядело примерно так: "Щоранку о п'ятій, о п'ятіій, о п'ятіій... “(Каждое утро, в пять часов). (Здесь и далее, перевод с украинского и английского на русский – мой. – З.П.) 

       Чуть раньше или чуть позже. Возникали украинские стихи. Что-то входило в сон, прерывало процесс сна, начинало звучать, давать сигнал, какую-то настройку…  Если организм «соглашался» прислушаться и включиться, настроиться, то происходило как бы узнавание, распознавание сигнала, который и обретал форму стихотворных строк. Нужно было только их зафиксировать – проще всего, на диктофончик. Они просто вкладывались в мозг, как бы звучали, надиктовывались… На первоначальном этапе "украинизации" это были, как правило,
уже готовые стихи.  
      Началось это до поездки в Израиль. Но Израиль многое дооформил во мне. Переплелось: украинское национальное возрождение, еврейское культурно-национальное возрождение, отцовы гены (родом из Полесья...), постоянно звучащий україномовний (говорящий по-украински) динамик (радиоточка) в незабываемом детстве ...»
       И еще одно интересное замечание поэта на этот счет: «Если русские стихи «выхаживались», то есть возникали во время ходьбы, попадая в ритм движения, то украинские стихи появлялись в полусонном сознании целиком и сразу».
       Так украинский язык, певучий и лиричный, изобилующий гласными и просто созданный для поэзии, овладевает поэтом и становится основным языком его творчества.  О стихах, написанных по-украински, разговор продолжится.  Скажу лишь, что они – великолепны.

                                                              VIII

       В предисловии к украинскому сборнику «Сповідуюсь, усе беру на себе…» («Исповедуюсь, беру всё на себя…»), читаем: «…книга стихов … рассчитана на вдумчивого собеседника, способного чувствовать и анализировать гармонию и трагизм Космоса нашего бытия. В сборнике особенно выразительны, преисполнены доверительной искренности и гражданского мужества мотивы, связанные с многовековой историей еврейского народа, в частности на территории Украины, взаимопроникновения национальных психологий и культур, мотивы любви к украинской земле, созерцания природы и неразрывного единения с ней».  Этот сборник, изданный в Киеве, в 1994 году – первый сборник поэта на украинском языке.
       О красоте украинского языка, о его богатстве в стихах Григория Фальковича мы нередко говорили с поэтом, издателем и переводчиком из Нью-Йорка, Игорем Михалевичем-Капланом, который тридцать лет прожил во Львове, и для которого украинский язык был родным с детства. Игорь Михалевич-Каплан более двух десятилетий издавал в Филадельфии многостраничный литературный ежегодник «Побережье», являясь одновременно и его главным редактором. Не удивительно, что он, поэт и профессиональный литератор, стал поклонником творчества Григория Фальковича. Интересен же по-своему и другой факт: читая стихи поэта людям, далёким от стихосложения и сентиментальности, я видела слёзы в их глазах. Говоря техническим языком, поэзия «работала безотказно».

                                                          IX

       Диапазон Григория Фальковича широк. В его поэтическом спектре – стихи для всех возрастов. Стихи для детей (иначе – для семейного чтения) появились на свет почти четверть века тому назад, когда у поэта родилась внучка. Они просто последовали за новой любовью.
       Литература «для всей семьи» стала делом увлекательным и для поэта, и для его читателей. Каждое поколение находит в стихах Григория Фальковича свою радость и свой смысл.  Дети, запоминая стихи, по мере взросления, всякий раз открывают в них для себя что-то новое.

       
       Сейчас в Украине немалыми тиражами выходят замечательные, художественно оформленные поэтические книжки Григория Фальковича. Его стихи входят в школьные программы, нередко становятся песенками, превращаются в мультфильмы и театрализованные постановки.
    В статье «Четыре языка Григория Фальковича» (июнь 2015) интервьюер Елена Кузьменко задаёт автору следующий вопрос: «Борис Олейник в предисловии к одной из ваших книг обратил внимание на редкое для современной поэзии явление: когда в творчестве одного поэта "уживаются" взрослые и детские стихи… Не мешают ли друг другу "взрослость" и "детскость"?»
       Ответ поэта таков: «Думаю, что взаимодополняют. В нормальном человеке все должно быть в наличии: озабоченность и беспечность, зрелость, наив и озорство… Моя "взрослая" поэзия – довольно серьёзная, грустная, иногда трагическая. Слава Богу, что можно "уравновеситься", хоть на время вернуть себе детскую незамутненность взгляда, первичность восприятия, внимание и иронию по отношению к самому себе и естественную реакцию на внешний мир».
       В этом же интервью прозвучал вопрос, связанный с «имиджем еврейского народа» в украинской литературе.
       Вот что по этому поводу говорит поэт: «Предположим, что по ходу обучения ученики знакомятся с лучшими образцами украинской литературы, достойно представляющими свой народ. А что смогут почитать еврейские дети, чем они смогут " козырнуть" перед однокашниками? Дореволюционными текстами или переводами с иврита? Это – очень тонкая " материя". Нельзя позволять, чтобы образ еврея складывался преимущественно из досужих разговоров, из анекдотов, карикатур и ругательных статей про олигархов… Нужна современная детская литература, общечеловеческая по масштабу проблем, национальная по конкретизации быта и традиции, которая вызывала бы уважение и интерес к еврейскому народу. А кроме того, была бы конкурентоспособной на литературном рынке».
       Приведенные выше фрагменты интервью перекликаются с небольшой вступительной статьёй Григория Фальковича к его стихам, напечатанным в 2013 году в 46 номере журнала «Семь искусств» (редактор Евгений Беркович): «Нередко слышу недоуменное: как, мол, удается сочетать, казалось бы, не очень сочетаемое – "взрослую" и "детскую поэзию"? Не опасно ли для здоровья, кошерно ли такое раздвоение личности, такая "поэтическая шизофрения"? К сожалению, это незаразно. К счастью – благотворно для организма. А причины, думаю, в давнишней детской обделенности: играми, беззаботностью, отцовским присутствием (погиб на фронте), маминым вниманием (работала на полторы ставки, мы почти не виделись), защитным силовым полем семьи и родни (почти все погибли в ту мировую войну) …
       Очевидно, тогда, в том послевоенном детстве, что-то – невостребованное, нереализованное – закрылось во мне и законсервировалось до "лучших времен". А впоследствии очнулось и потребовало выхода».
       И далее читаем там же: «Как-то сама собою и в детские стихи вошла еврейская тема, актуальная для моей внелитературной жизни последние лет двадцать пять-тридцать. Не знаю, как относиться к тому, что некоторые уважаемые люди считают вообще все мои стихотворения еврейскими, а также, применительно к литературе для детей, говорят о традиции Шолом-Алейхема и советских идишистских поэтов первой половины двадцатого века. Не являясь мастером литературоведческого анализа, могу лишь напомнить, причем, прежде всего – самому себе, что традиция не такая уж предосудительная штука. В нашем народе всегда почитали и предпочитали верность именно традициям, усматривая в этом залог преемственности поколений и непрерывности основных принципов нравственного жизнеустройства. Но, конечно же, хочется, чтобы мои детские стихи были близки и понятны современному ребенку, независимо от национальности и страны, в которой он живет».

                                                          X

В 2013 году, в серии «Лауреаты премии имени Леси Украинки», Григорий Фалькович, обращаясь к своим юным читателям, рассказывает о годах своего детства. Воспользуюсь именно этим очерком или автобиографическим монологом, потому что его автор не часто беседует о своем детстве со взрослыми.
       «… Для начала – несколько общих соображений, может быть, не очень-то и детских. Но вы – народ смышленый, поймете всё, как нужно. Каждый из нас может ошибаться.  Даже взрослые. И это – нормально. Обратите внимание на следующее: нам кажется, что все живые люди существуют … в одном, общем для всех, времени. Это не так. Мы отличаемся друг от друга, в частности, временем своего детства. Так, например, моё детство абсолютно не похоже на детство моей дочки, и, тем более, на детство моей внучки. Ясное дело, это касается и моих родителей, прародителей, моих друзей, соседей, кого угодно. Можно сказать, что мы все существуем в разных "детско-временных поясах"». И дальше следует рассказ о том, как жили дети в докомпьютерные и даже дотелевизионные времена, когда не было реактивных самолётов, «Макдональдсов», интернета и многого другого.  Тогда Киев, по словам автора, отличался от нынешней столицы Украины тем, что был «более зеленым, более уютным, казался более человечным, сказочно-старинным, таинственным и более пригодным для проживания».
       Затем читаем о роковом дне 22 июня 1941 года, о несостоявшемся через три дня первом праздновании дня рождения в кругу семьи, о том, как мужчины ушли на фронт, об эвакуации, о  голоде, болезнях, о том, как возвращались в длинном эшелоне домой, как ели из раскаленных – от солнца и обжигающе горячего супа – алюминиевых тарелок, сидя на выжженной траве, как праздновали День Победы в разрушенном Киеве,  как отец и мамин брат не вернулись с войны. И далее: «Люди рождаются не для того, чтобы их забывали. Те, кого вспоминают, как будто продолжают существовать рядом с нами и после своей смерти. Тут уместно хоть несколькими словами вспомнить мою семью. По маминой линии, я киевлянин в четвертом поколении…», и в продолжение – о семье и  послевоенном детстве, о том, что для детей того времени основной «территориальной единицей» являлся Двор (с большой буквы), который и был их детской Вселенной.  О том, что современные новостройки уже не знают этого феномена. 
       Поэт рассказывает своим юным читателям и молодым  их родителям о лишенном сентиментальности послевоенном быте, о коллективных играх и  драках, о криминальных авторитетах, о том, как мальчишки, его сверстники,  уже в мирное время трагически гибли, подрываясь на артиллерийских снарядах и авиационных бомбах, оставшихся в земле после войны.
      Вспоминает о том, что обучение было в абсолютном большинстве школ только на русском языке, о том, что в одном классе могли сидеть восьмилетние и четырнадцатилетние дети, за плечами которых была тяжелая, а часто и преступная жизнь. Как нередко посреди урока в школу заходили милиционеры и забирали кого-нибудь из одноклассников. 
       Вспоминает голубей и голубятни, настоящее боевое оружие, которое тогда имел почти каждый мальчишка, безбилетные походы на трофейные фильмы, встречи с героями.  И дальше – три года армии, университет и взрослая жизнь.
       Одна тема опущена в этом эссе, нет её и в мозаике прекрасных детских стихов на русском и украинском языках, нет её и в детских стихах по еврейской тематике.  Нет и быть не может. Слишком тяжела эта тема для солнечных и чистых маленьких читателей поколения больших свобод и знаний, воспитанных на почве большей толерантности и открытости.
Эта тема прозвучит для них, повзрослевших, позже в поэме «Бабий Яр», в стихотворении «Яд Вашем», в котором поименно перечислены взрослые и дети из семьи отца и матери, 13 человек, расстрелянные в ярах, стёртые в одночасье с лица земли. Впервые эти стихи напечатают в Киеве, в сборнике 1994 года «Сповiдуюсь, усе беру на себе…» («Исповедуюсь, беру всё на себя…»). К этой теме поэт обратится в своих стихах неоднократно.

                                                          XI

       Поэтический сборник «Скрижали Откровения» издан в 1999 году в Биробиджане. Состоит он из двух частей – русской и украинской. Хочу остановиться на одном из стихотворений из «русской» части и на памятной истории, связанной с ним: 

Шолом-Алейхем, попросту, Шолом –
Произнесу и стану чуть добрее.
Великий прадед, я Вам бью челом
От имени сегодняшних евреев.
Великий прадед, ребе и хохмач,
Двадцатый век вершит своё судейство.
Надежда плюс надежда (в скобках – плач) –
Вот формула славянского еврейства.
У каждого на свете свой удел.
Мы все живём Судьбе и Богу внемля.
Простите, ребе, я бы не хотел,
Чтоб Вы опять пришли на эту землю,
Чтоб вы смотрели в наши зеркала,
Накрытые Варшавскими ночами,
Чтоб разбирали детские тела,
Чтоб наша кровь Вам под ноги текла,
Чтоб ужаснулись Вы: не снег, не мгла –
То пепел наш клубится над печами.
Зачем Вам видеть мир из-под крыла
Полесской прокаженной черной речки?
И лучше Вам не знать, что умерла
Вселенная еврейского местечка.
Вам повезло. У Вас иной удел.
Но, если жить, веленью сердца внемля,
Поверьте, ребе, как бы я хотел,
Чтоб Вы опять пришли на эту землю!
Мы вместе будем в будущем своём –
Все сущие – евреи, не евреи…
Шолом-Алейхем! Попросту, Шолом!
Да будет нами этот мир добрее. 

       Сборник «Скрижали откровения» и  это стихотворение Григория Фальковича послужили началом знакомства, дружбы и переписки поэта, ставшего в Украине первым лауреатом премии имени Шолом-Алейхема и возглавляющего в Киеве  культурно-просветительское общество имени Шолом-Алейхема, с внучкой классика мировой литературы, известной американской писательницей Бел Кауфман. Произошло это в 2009 году.
       Бел Кауфман пошла по стопам своего именитого деда. Её перу принадлежит опубликованная в 1964 году, переведённая на 16 языков мира и ставшая бестселлером новелла «Вверх по лестнице, ведущей вниз» («Up the Down Staircase»). В год своего столетия профессор Бел Кауфман в одном из колледжей Нью-Йорка ещё вела курс «Еврейский юмор». С особым чувством уважения и гордости, она говорила о Шолом-Алейхеме, которого помнила и любила всю свою жизнь. Каждый год, в мае, в день смерти Шолом-Алейхема, Бел обязательно выступала на литературном собрании, в синагоге, в Манхеттене. Там, следуя завещанию самого Шолом-Алейхема, каждый год в этот день читаются публично его бессмертные рассказы.  В 2011 году Григорий Фалькович получил по почте приглашение на такое собрание вместе с письмом, написанным по-русски рукой Бел Кауфман.
Давным-давно, в далеком 1916, прелестной пятилетней девочкой, Бел держала за руку своего знаменитого на весь мир деда. В 2014, известная американская писательница, в возрасте ста двух лет, в ответ на публикацию стихов Фальковича в сетевом журнале «Заметки по еврейской истории» (под редакцией Евгения Берковича), пишет в электронном письме: «…Еще раз, сегодня, я читала и перечитывала стихи Фальковича и восхищалась его талантом.  Я нахожу его поэзию необычайно трогательной и прекрасной. Пожалуйста, скажите ему, что я – его новый поклонник…».

В оригинале её послание выглядело так:

From: Bel Kaufman  To: zoyakiev
Sent: Sunday, February 16, 2014, 8:08:20 PM EST
Subject: Re: Григорий Фалькович.

Dear Zoyachka ‚
Once more, today, I read and reread Falkovich's poems and marveled at his talent. I found his poetry most touching and beautiful. Please tell him that I am his new fan.
With love to you, dear Zoya.
                             Belochka

       Связь имен и времен – не прерывается. В доме поэта, на стене напротив окна, висит портрет Шолом-Алейхема. Его творчество, преисполненное любви, доброты и смеха сквозь слёзы, близко и дорого хозяину этого дома. 

                                                     XII

       Ненадолго снова вернёмся к первому сборнику «Высокий миг» – единственной поэтической книжке Фальковича, в которую вошли стихи только на русском языке. Поэт Леонид Николаевич Вышеславский своё предисловие к изданию озаглавил словами Блока: «Узнаю тебя, жизнь!». Перечитывая стихи, проникаешься снова мироощущением тех лет, и слова Вышеславского о «зримой строчке, несущей приметы жизни», и точны, и уместны. Заканчивается предисловие так: «И я не просто рекомендую…книгу…, а радуюсь появлению в поэзии настоящего художника».  Стихи в этом раннем, советского времени сборнике отличаются от бравады пишущих на потребу дня, в них нет никакого конъюнктурно-заказного пафоса.  Они лиричны и мелодичны, преисполнены нежности ко всему сущему и живому. Стихотворение, которым заканчивается этот сборник, приведу целиком:

Отдай побегу майского куста
Своих надежд восторги и сомненья,
И вздрогнет сердце юного листа,
Взволнованное этим откровеньем.
Но если ты душой или умом
Постигнешь чувства, что теснятся в нём,
Тогда, склонившись кронами у входа,
Шагнёт неслышно в дом к тебе Природа
И бытия загадочная суть
К твоим стихам сама отыщет путь.
 
       И путь поэта к сути через познание продолжается. Какие прекрасные стихи будут написаны им позже!.. Не могу удержаться от желания привести здесь коротенькое четверостишие на украинском языке, в котором снова звучит вопрос: «И всё-таки живая или нет Природа?»  Простите мне эту маленькую слабость, не читающие по-украински.
       Поверьте – звучит это очень красиво: «То все ж таки жива чи не жива/ Природа ця, чи то казки, примари.../ Вже листя облетіло й дерева/ Голіруч ухопилися за хмари». («И все-таки живая или неживая/ Природа или это сказки, призрачные виденья .../ Уже листья облетели и деревья/ Ухватились голыми руками за облака»).
       В 2002 году у поэта появляется цикл стихотворений под названием «Сад пiсень» («Сад песен»). 
       Тут только междометия способны передать мой восторг. О, какие же там прекрасные стихи! Ах, как жаль, что в этом очерке мы ограничены рамками одного языка! Но делать нечего – двинемся дальше…

                                               XIII  

       В «Высокий миг» вошли далеко не все стихи, написанные поэтом к тому времени. Некоторые из них были напечатаны в 1999 году в двуязычном сборнике «Скрижали откровения», вышедшем в Биробиджане.  Вот названия стихотворений из этого сборника, в котором взгляд поэта устремляется то в будущее, то в прошлое, мысль раздвигает видимые горизонты и голос поднимается до библейских высот: «Иерусалим», «Жертва Авраама»,  «Убитым еврейским поэтам», «Михоэлс», «Варшавское гетто», «Экклесиаст».  В этих стихах размышления об истории, её повторениях, о катастрофе еврейского народа, о переплетении судеб, о неразрывности и единстве всего происходящего на Земле, о жизни вечной.
       В стихотворении «Диаспора» читаем:

Огромный мой мир, подари теплоту и приют.
Погромный мой мир, дай хотя бы дождаться Мессии.
Из Бабьего Яра куда нас дороги ведут?
Обратно в Египет? А после опять до России?
Неужто опять мне придётся все круги прожить?
Неужто опять я Завет преступить не посмею,
Прощая людей, обреченных меня не любить,
Прощаясь с землёй, почему-то опять не моею?
Смешалась печаль потемневших славянских озёр
И чёрные слёзы сухих палестинских колодцев.
Колышется ветер. Он мне с незапамятных пор
Недолгим страданьем и вечной любовью клянётся.

       Необыкновенно по силе и звучанию стихотворение «Моисей», приведенное ранее, впервые было напечатано в этом сборнике. Поэт затрагивает темы болезненные, сложные.  Он обращается к народам. Читаем там же стихотворение «К славянам» и в нём:

Сомнение опасней, чем восстанье.
Ещё из предыстории своей
Я угадал враждебность и братанье
В переплетеньи веток и корней.
Мои русоголовые предтечи,
Прибившиеся к берегам Днепра,
Вы дали мне ключи славянской речи
От кладовых вселенского добра.
Но я обязан это вспомнить снова –
О, сколько раз преддверием беды
На языке, родившемся из «Слова»
Звучало слово смерти и вражды.
А помните: «Еврея или грека…»
А помните, в земном своём плену,
Учил Христос: «Любите человека!»
Так что же мы, хоть на исходе века
Простим друг другу прошлую вину?

       В продолжение темы – стихотворение, которое начинается словами «Мы прадедов старше на целую пропасть времён» и в нём строки:

Мой друг-одногодок, ты тоже недаром седой.
Мы были всегда. И земля каждый год молодеет.
На наших глазах распинали Христа в Иудее,
Потом его гнали по Киеву с жёлтой звездой.
Мы были при всём. Даже в самые чёрные дни.
И будем при всём. У меня ощущенье такое.
За подлость людскую себя и меня прокляни,
История, вот она – можно коснуться рукою.

       Поэт перемещается во времени, и мы вместе с ним. Волнение, чувство гордости и достоинства переполняют душу.  Посмотрите, мы были, и будем, и есть, мы и в микро, и в макромире. И в то же время какая болезненная у нас память, как мы уязвимы в своей любви и беззащитности.

Приведу фрагменты стихотворения «Скрижали откровения»:

Не вопреки, а навстречу вращенью планет,
Не вопреки, а навстречу былинке и древу
Еврейская письменность вот уже тысячи лет
Движется к истине – справа налево.
_____________
Что там за вязью, за смыслом, за буквою, за
Кардиограммой любви и погрома?
Вижу исход. Вижу маму – ладонь и глаза
В окнах панельного дома.
_______________
Правда – правдивым. Хоть правда нужнее лгунам.
Так же порою нужней недосказанность фразам.
Век скоротечный, прости среди прочего нам
Знанье без мудрости, без разумения разум.
Всё же недаром мы прожили тысячи лет.
Память народная да возвратится к народу –
Не вопреки, а навстречу полёту планет,
Не вопреки, а навстречу восходу и всходу.

       А вот стихотворение «Иерусалим» – мольба о силе в грядущих неминуемых испытаниях:

Охлади его душу, остуди его стены, зима.
Его боль перелей в эту синь, белизну и бездонность,
Чтоб твоей простоте и твоей чистоте уподобясь,
Перелётным ветрам распахнул он дворы и дома.

Охлади мои думы и сердце моё остуди.
Перелей свою стынь в мою кровь, в мои жилы и кости,
Чтобы мог я стерпеть, чтоб не ведал ни боли, ни злости
На высоких кострах, ожидающих нас впереди.

     Стихотворение «Жертва Авраама» начинается обращением к праотцу и завершается вопросом, оставленным без ответа:

Отец мой и праотец наш Авраам,
В тебе мой исход, я – твоё повторенье,
Мы оба с тобой непричастны к дарам,
Что были даны за хвалу и смиренье.
___________
Отец мой и праотец наш Авраам,
Мы вместе со всеми прошли по дорогам,
По тюрьмам и гетто, по Бабьим ярам,
Казнимы людьми, испытуемы Богом.
Я с ужасом жду окончания дня.
Чьей жертвы потребует он от меня?

       В стихотворении «Экклесиаст» веет чернобыльский ветер, всё: и малое, и великое в неразрывной и тесной связи. Наши мысли и устремления, желания и деяния, наши страдания, жажда жизни, наша слабость и наша вина, наша тяга к совершенству и гармонии с миром:

Пришло искушенье глотком недоступной воды.
Желанья греховны, Желание смерти – тем паче.
По следу улитки, по влаге мокрот и слюды –
Чернобыльский ветер и дикие свадьбы собачьи.

Ещё в соловьях не закончился прежний завод.
Но падает сердце – внезапно, как детское тело.
Далекий ребенок опять мою душу зовет,
Он плачет и ждёт, чтоб скорей долетела.

По следу улитки спешит мировая война.
На слово неправды озонный проём отзовётся.
Душа моя жаждет, душа моя скверны полна,
С ведёрком бездонным стоит у колодца.

Что помыслы наши? Не промысел божий, увы.
Зачем так бездонно и гулко моё каждодневье.
Хотел я пройти по траве, не калеча травы.
Хочу я хоть слово сказать не во гневе.

И все-таки, жизнь потакает беспечной любви –
В снегах ли она, иль опять в соловьином раскате.
Несчастный ребенок, зови мою душу, зови.
А вы, соловьи, не пускайте ее, не пускайте.

                                                      XIV

       Небольшой сборник «Скрижали откровения» стал настоящим откровением.
       Я помню, как на эти стихи отреагировала русская поэтесса, эссеист, переводчик и критик из Филадельфии   Валентина Алексеевна Синкевич. Три десятилетия она редактировала и издавала поэтический альманах-ежегодник «Встречи» и была  весьма требовательна к своим авторам и к поэзии в целом.
        Сборник «Скрижали откровения» Валентина Алексеевна Синкевич получила в подарок после творческой встречи в литературном клубе «Exlibris New Jersey» (в котором за восемнадцать лет его существования у Фальковича появилось немало заочных друзей и поклонников). Она позвонила на следующий день и, не застав меня дома, оставила восторженное сообщение, в котором своим молодым, звенящим голосом повторяла приподнято и взволнованно: «Это за-мечательный(!), просто за-ме-чательный поэт! Я вам так благодарна, просто благодарна за то, что вы открыли его для меня… Это самый еврейский, самый замечательный поэт, который достоин своего народа… Не перестаю читать эти возвышенные [стихи]… и вот так не в упор, а как-то иносказательно он говорит о многом: об истории, религии, о своём мировоззрении. Я просто в восторге от него!».
       Я сохранила это полное эмоций сообщение, и теперь, когда уже два года Валентины Алексеевны нет с нами, я слушаю её голос, и её радость от соприкосновения с настоящей поэзией передаётся мне снова и снова.

                                                        XV

          Позже, благодаря средствам современной коммуникации, состоялся разговор Валентины Синкевич с Григорием Фальковичем. Было это 16 февраля 2009 года. Получился такой своеобразный звуковой мост между Киевом и Филадельфией. Это знакомство стало событием для них обоих.  Валентине Алексеевне было тогда восемьдесят три года. Она заслуженно считалась выдающейся фигурой в русской литературе зарубежья.
      К счастью, сохранилась запись и этого двадцатиминутного разговора. Я приведу некоторые его фрагменты с оригинальными повторениями и шероховатостями только для того, чтобы можно было почувствовать живое биение человеческого чувства. Скажу, что Валентина Алексеевна Синкевич родилась в советское время в дворянской семье.  Вынужденно покинувшая в годы ранней юности своё отечество, прожившая более шестидесяти лет в Америке, русская поэтесса глубоко, тонко и полно почувствовала стихи еврейского поэта. В Украине было множество публикаций о творчестве Григория Фальковича, но не знаю, выражал ли кто-нибудь так вдохновенно, искренне и эмоционально своё восхищение, читая эти «еврейские стихи на великолепнейшем русском языке».
       Валентина Синкевич говорила Фальковичу буквально следующее: «Я в восторге от Ваших стихов, для меня это просто праздник!  Я уже за рубежом с сорок второго года (15-летней девочкой была угнана из Украины на работу в нацистскую Германию. – З.П.), по-украински мне уже тяжело, но то, что я прочитала по-русски – я просто в восторге! Это такие возвышенные, одухотворенные [стихи]… Я тридцать один год издавала поэтический ежегодник и очень жалею, что я не была знакома с Вашей поэзией. Хотела высказать своё восхищение… Вашу тему, она у Вас глубокая, высокая, вдохновенная. Знаете, я не читала таких стихов… У Вас тема библии… Шолом-Алейхема, изумительное, замечательное стихотворение… Все, что я прочла в «Скрижалях» – всё замечательно… Я просто наслаждалась. Это еврейские стихи на великолепнейшем русском языке...Каждый народ должен быть судим по его лучшим образцам. Вы его [народ] очень чувствуете. Таких поэтов как Вы, с такой темой за рубежом, даже в Израиле, я не знаю. Никто так не пишет…»
       Валентина Алексеевна обещала, что она «подтянет» свой украинский язык и тогда нужно будет ей «добраться, дочитаться» до украинских стихов Фальковича.  На что Григорий Авраамович отвечал ей: «Я бы себе этого пожелал».
Здесь уместно будет повторить, что уже в течение трёх десятилетий Григорий Фалькович пишет свои изумительные стихи в основном по-украински. Его украинские стихи переведены на английский, идиш, иврит, польский, грузинский, чешский и русский язык.  Перефразируя самого поэта, скажу: читайте украинские стихи в оригинале, я бы вам этого пожелала. 

                                                                XVI

       Здесь хотелось бы сделать небольшое лирическое отступление и продолжить тему пересечений в жизни и литературе.
       Стихотворение Григория Фальковича «Шолом-Алейхем», благодаря которому возникла дружба с Бел Кауфман, писательницей и внучкой Шолом-Алейхема, заканчивается, как мы уже знаем, такими важными и миротворческими словами: «Мы вместе будем в будущем своём –/ Все сущие – евреи, не евреи…/ Шолом-Алейхем! Попросту, Шолом!/ Да будет нами этот мир добрее». 
       Поэтесса Валентина Синкевич, в 2010 году, к семидесятилетию поэта послала ему в подарок  восемнадцатый номер эмигрантского русского литературного ежегодника «Побережье» (издатель и редактор – Игорь Михалевич Каплан) и написала: «… из дальней Филадельфии шлю Вам самые искренние поздравления. Да будет Ваша жизнь (обязательно до 120!) овеяна высоким творческим наитием. И «да будет Вами этот мир добрее», талантливее и вдохновеннее». 
       Так и потянулись тонкие, но прочные духовные нити от Шолома Нохумовича Рабиновича (Шолом Алейхема) к его внучке Беллочке (Бел Кауфман), к Григорию Фальковичу, к дочке русских дворян Валентине Синкевич через украинские еврейские местечки, через стольный град Киев, через Германию, Америку, идиш, русский, украинский, немецкий, английский, революцию, войны, разруху, голод и годы… Имена, времена, литература и жизнь…  

                                                               XVII

       Наше повествование началось с лирических стихов, закончить его хотелось бы на той же лирической ноте. Жанр позволяет путешествовать во времени. Вернемся в молодость поэта стихами под названием «Мойры»:

В потоке своевольного сознанья
Я замедляю эпизод любой:
Вот крановщица с розовым вязаньем
Парит в кабине над моей судьбой.

И вновь от левой стороны груди
Отхлынуло земное притяженье,
Почудилось, ещё одно движенье –
И я взлечу!
Ну, что же ты, лети!
Потом запнись о собственную тень,
Как солнце о последний летний день.
И снова будет некого винить.
Любовь и юность не берут измором…
А крановщица в небе – словно мойра
И пряжа – словно жизненная нить.

Забылось имя: Клото, Вера, Маня…
Опять зовут кого-то: Вира! Майна!
Упал клубок, танцуя на лету.
И время в своевольности сознанья
Приобретает плоть и очертанья,
И нитка отмеряет высоту.

       Продолжим стихами, следующими за путешествиями поэта:

Шесть пропотевших шляп, чуть сдвинутых назад.
Шестерка сигарет плывет шестью дымками.
И шестеро мужчин на корточках сидят
И держат по овце набрякшими руками.

В прогнутое ведро стекает молоко.
Хоть невелик удой, но велика отара.
А в небе над горой – кружочки облаков,
Как золотистый жир бараньего навара.

Когда б, любовь моя, средь голубого дня
Ты вдруг взошла сюда, качнув мосток нестойкий,
То под одной из шляп увидела б меня,
Глядящим на овец, давно привыкших к дойке.

Услышала бы ты негромкий говорок
Седого пастуха с лицом румяно-ярким:
- Она без молока. Пусти ее, сынок.
Овечка хороша, да вот пока что – ярка.

И до твоих ноздрей дошел бы странный дух
Овец, костра, собак. И высоты. И сыра.
И неземная тишь пленила бы твой слух.
Нетронутая тишь от сотворенья мира.

       Природа для поэта – храм и человек, как часть мира, несёт этот храм в себе. Чужих земель нет. Есть лишь далекие. Благодарное и восхищенное сердце может вместить весь мир в необыкновенной его красоте и неповторимом его разнообразии:

Что было призрачно, становится прозрачным,
Как Иссык-Куль, до самой глубины.
Сказать: «Чужие земли» – однозначно.
«Далёкие» – вот в этом нет вины.
В запутанном от времени квартале
При входе полумесяц словно плеть.
А в нас самих живут такие дали –
Остатка дней не хватит долететь.

А вот молодые, похрустывающие весенним ледком стихи с их неожиданной концовкой:

Всё, что задумал, удаётся мне.
И, повинуясь мне беспрекословно,
Рисует стужа терем на окне
И солнце с маху падает на брёвна.
Но что мне сделать с миром и с собой,
Чтоб, тихо вздрогнув детскими плечами,
Ты, моя мама, в комнате пустой
Из-за меня не плакала ночами?

       А здесь – об оттепели, о молодости, о радости, о талом снеге:

Размякнет он, расквасится, распустится,
Сойдёт, сплывёт, смешается с судьбой.
И вдруг простая бабочка, капустница,
Двумя листками вздрогнет над тобой.
И будет дождь о ветки расшибаться,
Не жалуясь и корни не коря,
Он вовремя. Поэтому не зря,
Всё нужно вовремя,
И даже ошибаться –
Как эта оттепель
В разгаре января.

       И ещё одно стихотворение из сборника «Скрижали откровения»:

У каждого города – солнце свое и печать.
У каждой реки – свой особенный почерк и колер.
Пространство болтливо. Лишь время умеет молчать.
А наши дороги – прогулки в пространстве, не боле.

Что помнится слуху? – Звучание слов и слова.
Что помнится коже? – Не только тепло и прохлада…
Кого вспоминая, кружит вдоль забора трава,
Забор вдоль дороги и эта дорога вдоль сада?

Спроси у мгновенья – у века получишь ответ.
Он будет опять запоздалою правдой отмечен.
Когда у разлуки печального прошлого нет,
Оно отзовется печалью при будущей встрече.

Ты где, моя радость, щемящая радость моя?
Все дальше уходишь, зовешь молодыми глазами.
В листве и бетоне легла между нами земля...
Да что там пространство – вся жизнь пролегла между нами.

       Некоторые стихи Фальковича имеют посвящения: коллегам по поэтическому цеху, друзьям, людям, занимающим в его жизни особое место.  В этом очерке посвящения умышленно опущены. Но все-таки есть «особый жанр», на который хотелось бы обратить внимание – стихи, подаренные родным (жене, дочери, внучке), к их дням рождения. Эти лирические зарисовки выходят за рамки «семейного пользования» и живут своей самостоятельной жизнью. Вот одно из недавних стихотворений, с посвящением дочери – Марине: 

И все же, кто наивней – ты иль я?
И все же, кто беспечней – я иль ты?
Померяемся тембром соловья,
Желаньем чуда, хрупкостью мечты,
Еще – скольженьем лунного луча,
Еще – днепровским шелестом волны,
Молчанием, когда горит свеча,
Родными голосами тишины…
Померяемся страхами, тоской,
Непостижимой подлостью людской,
Тем, что забыто – прежде и теперь,
Числом побед, количеством потерь,
И все же, благодарностью судьбе,
И все же, недоверием к себе,
Сомненьем, самомненьем, добротой,
Тоской – зеленой или золотой,
Отчаяньем весеннего ручья…
Опять не вышло.
Вновь у нас – ничья… 

       Думаю, и дочка, и каждый из нас, дочитывая это стихотворение, улыбнулись. К слову сказать, автор сам замечательно читает свои стихи. Поэт и писатель из Нью-Йорка, Игорь Михалевич Каплан, отмечая мудрость, доброту и талант Григория Фальковича, добавляет к его портрету ещё одну, точно подмеченную им черту: артистичность натуры поэта.

                                                       XVIII

       А теперь, прежде чем шагнуть в день сегодняшний и завтрашний – грядущий, сделаем небольшую остановку на стыке тысячелетий. В одном из стихотворений 1999 года Григорий Фалькович пишет: «Хiба що лiпшими були б для нас/ Масштаби континентiв чи планети». («Возможно, будут лучшими для нас/ Масштабы континентов иль планеты»). 

И дальше: «У межах Всесвіту, мабуть, немає меж…/ Колись у Всесвітi ще стрінемося знову» («Должно быть, у Вселенной нет границ…/ Когда-нибудь мы встретимся там снова»).

       В двадцать первом веке – веке молниеносного интернета и сквозных пространств – континенты и планета – в пределах досягаемости. Поэзия же (читай – душа) – все так же беспредельна.

       В этом году готовится к выходу из печати новая книга стихов Григория Фальковича: «У Всесвiтi, на сонячному боцi» («Во Вселенной, на солнечной стороне»), в которой мы снова встретим параллели между безмерностью Вселенной и безграничностью единственной человеческой души. 

       Закончить этот очерк хотелось бы следующими словами: 

Две тысячи двадцатый – год замечательного юбилея Поэта.

В одном из его стихотворений есть строки: «В мой космос дорога открыта…».  Спасибо Вам, дорогой Поэт, за эту неоценимую щедрость.

       Многие лета, Григорий Авраамович!  Будьте здоровы и вдохновенны, радуйте нас своей неземной Поэзией и своим присутствием на Земле.

       От имени современников и почитателей, от клуба «Exlibris New Jersey» и от себя лично –

                                                                                    Зоя ПОЛЕВАЯ

Стихи Григория Фальковича в электронных ресурсах:

http://berkovich-zametki.com/2014/Zametki/Nomer2/Falkovich1.php   -  «Приговорённый говорить»
http://7iskusstv.com/2014/Nomer5/Falkovich1.php   -  «Не проповеди – исповеди жажду» - журнал № 52
http://7iskusstv.com/2013/Nomer9_10/Falkovich1.php  -  Таблетка и попугай - журнал № 46
Григорий Фалькович, Слово\Word, №86 • 21.04.2015  http://litbook.ru/article/7945/ Вечный метод ошибок и проб…
http://www.thetimejoint.com/taxonomy/term/3927 «Связь Времён» 2013 №5

ГРИГОРИЙ ФАЛЬКОВИЧ

***
Не бачу надміру в цвітінні,
Не бачу обмалі в любові.
Що починалося з півтіні,
Воно й скінчиться на півслові.
Не бачу вищості у вітті,
Не бачу зверхності у хмарах.
Спокійні та несамовиті,
Роки розібрані по парах.
А я – між ними, я – між ними,
Та все стежинами кружними.
Не чую в пісні примітиву.
В дощі не убачаю втоми.
Глибінь псалмового мотиву
Знов нагадала, що ми й хто ми.
І я блукаю, мов сновида,
Шукаю той псалом Давида,
Де закодоване віками
Моє життя поміж рядками.

***
По той бік України - Україна,
Сповита містечковим забуттям,
Прабатьківського космосу руїна,
Дитинний світ, покинутий дитям.

Колись ми віддалися Божій силі,
По всіх усюдах нас водив водій.
Нарешті, ми втомилися й осіли
На тих планетах болю і надій.

По той бік України - Україна
Зомлілою дорогою тече,
Де зрубана одвічна тополина
Єврейську хатку підпира плечем.
Там, на тім боці, і зима біліша,
I зеленіші спогади трави.
На мові їдиш там шепоче тиша,
Ридають на івриті молитви.
Там українською хтось видихне: «Ой, нене...».
Там сходить сонце, лагідне й старе.
Туди мій сон літає по натхнення,
I смуток мій наснагу там бере. 

***
I світ, і всесвіт - Сад на Україні -
Одвіку йде босоніж по стерні,
По цвинтарних чорноземлях, по глині,
По пам'яті моїй, як по мені:
З біблійних гір на ці сарматські доли,
Минаючи намови прописні,
Ховаючи між листя власні бджоли,
Плекаючи врятовані пісні.

На тих медах вже настоялись трави,
На тих піснях навчилися птахи -
У темний час жалобної відправи,
У гожий час господньої брахи,
Та й сповільнили хід земної вісі:
Сама земля, і сад, і все, що в нім,
Щоб ми оце зустрілись на узліссі,
На батьковім незнайденім Поліссі -
Чорнобильськім, погромнім, чарівнім.

Не знаючи ні поспіху ні страху,
Звіряючися звірові і птаху,
А перше - соловейку і шпаку,
Він ще іде - з Йордану чи Євфрату -
Шукаючи оцю стареньку хату,
Шепочучи разом зі мною: «Тату!..»,
Рахуючи зозульчине «ку-ку…». 

***
Оздоблений містами та людьми,
Освячений дощами й зорепадом,
Нечутно розмовляє сад із садом -
Нечутно, бо не слухаємо ми.
А може, там, за тими ворітьми,
Дано збагнуть - сокриті та відверті -
Слова добра і зла, життя і смерті,
І тої невідомої пітьми,
Що вабить нас пташиними крильми.

Там, може, й досі доцвітають квіти,
Де ми усі з нічого відбулись,
Де можна навіть Господа зустріти,
Як це було дозволено колись.

На тих стежках, між зелен-рути-м'яти,
Іще ніким не скривджено сліди...
Звідтіль нас вигнано. Чи нам самим вертати?
Чи тільки Бог поверне нас туди?

Тев’є-Тевель
Н. Лотоцькій, Б. Ступці,

Між Тев'іних свічок горів і мій вогонь -
Наївного життя, надії та жалоби,
А на Святе Письмо звівало сніг зі скронь,
І кінь в мені шукав Господньої подоби.

А світ в мені шукав якогось опертя,
Та я мовчав, як міг, я заживав неслави,
Аби не передать свого передчуття
Знервованим вітрам, позбавленим уяви.
Між Голдиних дочок була й моя любов,
Осміхнене дівча, галузочка зелена,
Як пісня між пісень роздоллів і дібров,
Обіцяній землі обіцяна для мене.

О, скільки поколінь минулося мені,
Аби повірив світ по всій отій гонитві -
П'ять Голдиних дочок ізнов на виданні,
І Тев'є на шабат ще не скінчив молитви. 

***
Поволі відпливає, відлітає,
Прозорішає, наче розтає,
Сивенька моя мама пресвятая,
Вина моя, всепрощення моє.

Вона мене по всіх світах носила,
По всіх садах у праведній землі.
Невже її удержати несила
При цьому літі, при оцім теплі?

Не старіє душа у самотинні.
Я долучу собі, до днів своїх,
Її худенькі плечики дитинні,
Дитинний погляд і дівочий сміх.

Її сльозам іще давати порость,
Колись ще трави зійдуть і гаї.
Я убачаю крізь її прозорість
Свої минулі і майбутні дні.

Поволі відпливає, відлітає,
Немов кульбабка, тане розтає
Сивенька моя мама пресвятая,
І з нею я, земне життя моє.

***
Накульгує пам'ять, прим'ята вiками:
Он сіно осіннє пливе між руками,
Чи я на тім сіні пливу, далебі,
По синьому небу, в гарячій гарбі.

Туди, аж під небо, закинуто віжки.
А впасти - немов з парашутної вишки,
Та якось кермую рухомим стіжком,
Хоч коней згори не дістать батіжком.

Чи я пригадав, чи наснилось мені
Дитинство моє на осінній стерні.

***
Сповідуюсь, усе беру на себе,
Як осінь листопадове ярмо.
Із нею вдвох нам прощення не треба -
Навіщо ж ми до снігу ідемо?

Пощо нам та байдужа холоднеча,
Відчужені колодязі й сади?
Що сповідь - то повернення чи втеча?
Відкіль тікать, вертатися куди?

Десь поза там, десь поза тим кордоном,
За сухолистом, за сирим бетоном
Лежить комусь обіцяна земля.
А в сповідальні дме всесвітній протяг,
Наївні дерева скидають одяг,
І пахне снігом: хтозна-звідкіля...

***
Необережні подорожні,
Ми множимо слова порожні,
Клонуємо думки тривожні
І почуття, думкам тотожні.
«Відчай», по-давньому - «єуш»*.
Од примхи людської залежні,
По-людськи ми й необережні:
Не бережемо власних душ.

А душі, проліски горішні,
Вони з народження безгрішні
І давнім спогадом святі.
Душа безвинного дитяти
Ще пам'ята небесні шати,
Але не може пригадати
Господніх слів у цім житті.

Як ми, прочани та заброди,
Земної прагнуть нагороди
Жита, отави й спориші.
А десь, в космічнім закавулку
Шукає нашого притулку
Прозорий пролісок душі.

* Єуш (івр.) - відчай.