КОЧЕВАЯ СУДЬБА

                                                                                                                              Ты дитя мое эмигрантское,

                                                                                                                                                    Ольга Анстей

                                                                                                                              И стихи за стихами пиши,

                                                                                                                                                   Иван Елагин

       Когда я роюсь в своих самых ранних детских воспоминаниях, мне приходят на память не пейзажи, не комнаты (ибо в те беженские годы мы нигде надолго не задерживались), а лица тех трех людей, из которых состояла моя Вселенная и среди которых я чувствовала себя в безопасности и окруженной любовью. Ощущение безопасности было в то время, наверное, иллюзорным, зато любовь была самая настоящая.

       Помню мою решительную, неунывающую маму, на чьей энергии и стойкости держалась вся семья, моего ласкового отца, сочинявшего мне смешные стихи («Лилька ела и болела, / и меняла города; / ах, как Лилька постарела за последние года! / Ей ничто уже не мило, / утомила беготня –/ ей за два перевалило / вот уже четыре дня), и мою любимую бабушку, Ольгу Николаевну (старшую), в отличие от мамы – Ольги Николаевны  (младшей). Бабушка много лет была учительницей, и с ней всегда было весело и интересно. 

       Ольга Николаевна Орлова родилась в Киеве в 1861 г., в год отмены в России крепостного права и на два года раньше отмены рабства в Америке. Ее отец, Николай Орлов, был юристом, а мать, Анастасия Соляник-Краса, дочерью казачьего атамана. Ольга была вторым ребенком из восьмерых детей (впоследствии они усыновили еще и девятого ребенка, девочку-подкидыша). Окончив гимназию в 16 лет, Ольга отказалась выезжать на «ярмарку невест» и стремилась поступить на Бестужевские Женские Курсы при Петербургском университете. Родители, считая, что ей рано уезжать далеко от дома, уговорили ее подождать год, может быть, втайне надеясь, что за это время девица образумится и выйдет замуж. Ольга отложила мечту об университете на год, в течение которого вместо поисков жениха занялась тем, что давала уроки грамоты для желающей прислуги, а когда ей исполнилась 17 лет, уехала в Петербург. Окончив Бестужевские курсы, она вернулась в Киев со своей университетской подругой, Еленой Парадизовой. Они поселились вместе, и обе стали преподавать литературу и историю в Жекулинской гимназии. Спустя несколько лет Ольга вышла замуж за своего двоюродного брата, Николая Штейнберга. (Брак между двоюродными запрещался тогда законом, так что они обвенчались в Польше, где никто не знал об их родстве). Моя мать, Ольга Штейнберг, была их единственным ребенком. Интересно, что когда Ольга приняла предложение Николая, то она предупредила его, что с Еленой Парадизовой она никогда не расстанется. Николай ответил, что он тоже любит Елену, как сестру, и они жили все вместе много лет, пока Елена не умерла. Моя мама, рассказывая мне это, добавляла: «Мне очень повезло – у меня было две матери». Уже взрослой я спросила маму: «Значит, бабушка была лесбиянкой?» «Что ты, – сказала мама, – Это ваше поколение только и думает, что о сексе! Они просто любили друг друга и были как родные». «Ну, да, – возразила я – это так же, как геи, которых я знаю: они любят друг друга и создают семью». Мама только головой покачала. Так или иначе, меня назвали Еленой в честь маминой второй матери.

       Мой отец, Иван Венедиктович Матвеев (литературный псевдоним Иван Елагин), родился во Владивостоке. Его отец, Венедикт Матвеев, был русским, а мать, Серафима Лесохина, еврейкой. Семья была литературная; дед Ивана, Николай Петрович Матвеев, журналист, поэт, писатель, автор «Истории города Владивостока», писал под псевдонимом Николай Амурский. Его сын, Николай Николаевич (отец поэта Новеллы Матвеевой), подписывался псевдонимом Николай Бодрый. Поэт- футурист Венедикт Матвеев писал под псевдонимом Венедикт Март. Когда Ивану было 8 лет, он с родителями переехал в Москву, где умерла его мать, а позже – в Киев, где в 1937 г. Венедикт Март был арестован и расстрелян как «враг народа». В Киеве Иван встретил мою мать, Ольгу Штейнберг (литературный псевдоним Ольга Анстей), и они поженились.

       Когда во время Второй мировой войны границы Советского Союза были прорваны, Иван, Ольга и Ольгина мать присоединились к потоку беженцев, стремившихся попасть в западную Европу, подальше от сталинского террора.

       Так начался долгий, трудный путь, во время которого я родилась, и который наконец привел их в беженский лагерь Шлейсгейм в американской зоне западной Германии. 

      Первое место, которое я помню, это большое поле с рядами длинных деревянных бараков. Я сижу на корточках на траве и разглядываю ползающих туда-сюда муравьев. Подходит незнакомая взрослая тетя и спрашивает мою бабушку: «Сколько вашей малютке лет?» Я вытягиваюсь во весь рост и обиженно заявляю: «Я не малютка, мне уже три года!». 

       Бараки эти были выстроены американскими войсками для беженцев «Ди-Пи» («перемещенных лиц»). Категория «Displaced Persons» обозначала беженцев из таких стран как Эстония, Латвия, Литва, Польша, Чехословакия, Сербия, которые во время войны были оккупированы советскими войсками, и теперь там создавались новые коммунистические правительства под эгидой Москвы. На ялтинской конференции западные союзники согласились, что все бывшие советские граждане, оказавшиеся вне СССР, будут возвращены на родину. Это соглашение распространялось и на бывших военнопленных, и на тех, кто был вывезен немцами насильно на тяжелые работы, и на тех, кто бежал из оккупированных немцами зон и пробирался на Запад, подальше от обеих кровавых диктатур – сталинской и гитлеровской. Зато «перемещенным лицам», не желавшим возвращаться домой под власть ново-установленных тоталитарных режимов, западные державы соглашались предоставить политическое убежище.

       Для советских невозвращенцев единственным способом избежать насильственной репатриации было убедить союзные власти, что они и их семьи раньше проживали совсем не в СССР, а в одной из вышеупомянутых стран, а полное отсутствие легальных документов свалить на пережитые ими пожары и бомбежки военного времени. Сотням тысяч советских беженцев удалось получить спасительный статус «Ди-Пи» и найти таким образом убежище на Западе. В 1958 году, после того как многие бывшие беженцы дали показания в Конгрессе о том, что их ложные показания были сделаны под страхом сталинского террора, была объявлена амнистия, под которую попали и мои родители.

       Итак, пока что мы жили в бараках Шлейсгейма, где наша семья из четырех человек размещалась в одной комнате. Я помню, как я засыпала в кроватке, завешанной одеялом, слыша, как мама, папа и их друзья читают друг другу свои стихи и рассказы. В 1949 году умерла от инфаркта моя бабушка, и мы остались втроем. Собственно, вдвоем, потому что к тому времени мои отец и мать решили развестись, и папа переехал в комнату в другом бараке, но так как наше иммиграционное дело должно было скоро решиться, то родители отложили официальный развод и приехали в Америку как одна семья. 

      Получить американскую визу им, как и многим другим беженцам, помог Толстовский Фонд. Мы приплыли в Нью Йорк весной 1950 года на американском военном транспортном корабле, который назывался «Генерал Балу». Я помню, что меня на нем сильно укачивало, и мама, закутав меня в одеяло, часами сидела со мной на палубе и пела мне песни и стихи про море и корабли (например, гумилевское «Мы все, палладины зеленого храма»). Помню также, как мы стояли в тесной толпе на палубе, вплывая в нью-йоркскую гавань, и как отец поднял меня на руки, чтобы показать мне Статую Свободы.

       В Нью-Йорке мои родители опять разъехались, и моя мама, стремясь вывезти меня за город из влажной нью-йоркской жары, нанялась на лето работать прислугой в загородном доме, где нам с ней предоставили комнату. Хозяйке этого дома очень нужна была помощь: у нее было четыре дочери, восьмилетняя, пятилетняя, двухлетние близнецы, а осенью ожидался еще один ребенок. Я лично провела это лето прекрасно, играя с пятилетней Ириной. Помню, как мы с ней решили играть в индейцев и с ног до головы измазались губной помадой ее матери. Пробегая по дому, чтобы показаться во всей красе нашим мамам, мы оставляли помадные следы на всем, чего мы касались. Нас быстро запихнули в ванну мыться, а моя бедная мама отскребала помаду со стен и мебели.

       Осенью мы вернулись в Манхэттен, где моя мать, получив развод, вскоре вышла замуж за другого эмигрантского писателя и поэта, Бориса Андреевича Филиппова. Борис жил со своей пожилой матерью, так что у меня вдруг появилась новая бабушка, которая смотрела за мной и водила в школу и из школы, в то время как Борис и моя мама бегали искать работу.

       К тому времени я, воспитанная двумя поэтами и учительницей-бабушкой, хорошо знала русский язык, умела писать, запоем читала книжки и знала наизусть множество стихов. Английского языка я не знала совсем, а мама думала, что я его быстро усвою в школе, и не хотела, чтобы я забыла русский. 

     Я вовсе не была в восторге от всех этих перемен в моей жизни. Я все еще хорошо помнила свою настоящую бабушку, и эта новая «бабушка Лида» была мне совсем не по вкусу. Оказаться в огромном классе (от 30 до 40 детей), где все говорили на непонятном языке, а я чувствовала себя дурочкой, мне тоже не понравилось. Я заявила, что не стану учить «этот дурацкий язык», и целых два года (в первом и втором классе) сидела за последней партой, читая принесенные из дому русские книжки и отвечая на все вопросы учителей: «I don’t understand».

       Правда, было несколько других детей в том же положении, что и я – главным образом это были японцы и пуэрториканцы. Мы сидели вместе на задних партах, без проблем общаясь между собой знаками. Невзирая на отсутствие академических успехов, перегруженные учителя нас всех перевели из первого класса во второй, из второго в третий. Наконец маму стало беспокоить мое незнание английского, и она стала со мной читать английские книжки. Вскоре мое отвращение к английскому языку совершенно исчезло, и к концу третьего класса я стала вполне двуязычной. Однако школу я продолжала недолюбливать. С раннего детства я росла в тесном кругу интересных взрослых людей, слушала, как они читали вслух стихи, статьи, рассказы, спорили о книгах, музыке, искусстве, писали друг на друга остроумные пародии и массу веселых, «не для печати» шуточных стихов, которые в нашей семье именовались «Десятая муза».

       Живя в гуще нью-йоркской русскоязычной литературной общины, я была до некоторой степени отгорожена от массового американского быта. Например, маме не нравились телевизионные программы, так что телевизора у нас не было. Я видела иногда какие-то программы в домах у подруг, но они меня мало занимали. Мама завела радиоприемник, по которому слушала передачи классической музыки. (Позже, когда я стала «тинэйджером», я норовила перевести радио на рок- н- ролл). Я с детства ходила с родителями на эмигрантские литературные вечера, лекции, концерты, театральные постановки. (Однажды, когда мне было лет семь, я сидела в аудитории, папа читал со сцены свои стихи. Когда он сделал паузу – для драматического эффекта – я подумала, что он забыл следующую строчку и громко ее подсказала. Слушатели расхохотались, и я поняла, что этого делать не следовало.) Когда мне было 16 лет, я стала выступать на литературных вечерах с собственными стихами, а с 18-ти лет начала печататься в журналах «Грани» и «Новый журнал». С мамой и моим отчимом Борисом мы много ходили по музеям, слушали концерты в Карнеги Холле и оперу в Метрополитен. Каждое лето я проводила в «Аккорде», летнем русскоязычном лагере в Кэтскильских горах, на север от Нью-Йорка. У меня до сих пор есть оттуда много друзей.

       Мои отец и мать остались после развода друзьями, и я часто проводила выходные дни с папой. Мы с ним пересмотрели множество ковбойских фильмов и музыкальных комедий, он водил меня в Центральный парк ездить верхом на лошади и кататься зимой на коньках. Я жалела отца: ведь у нас с мамой была большая семья, а он один. На самом деле отец не скучал; у него было много друзей, а также подруг; я иногда видела их, когда он, гуляя с ними, брал и меня в парк или в кино. Но, насколько я знаю, серьезных увлечений у него не было до тех пор, пока он не встретил Ирину (Иоланду) Дангейзер. Они поженились в 1958 году, а в 1967 у них родился мой брат Сергей.

       В первые годы жизни в США отец перепробовал множество работ, от чистки клеток в зоопарке до службы ночным клерком в отеле. Потом он стал работать (принимать объявления) в конторе русской эмигрантской газеты «Новое Русское Слово», выходившей в Нью Йорке с 1910 года.

       Работа в газете дала наконец отцу возможность закончить учебу, получить образование, посещая лекции по вечерам и «уикэндам». В течение следующих семи лет он получил степень магистра по русской литературе в Колумбийском университете и докторат (PhD) в Нью-йоркском университете. Питсбургский университет пригласил его тогда преподавать русскую литературу на славянском отделении, и он с семьей переехал в Пенсильванию.

       Моя мать также начала со скудно оплачиваемых поденных работ, но, будучи опытной русской машинисткой, она вскоре получила работу в здании секретариата Организации Объединенных Наций. Еще через несколько лет она сдала экзамен на переводчика с французского и английского на русский и работала в ООН переводчиком до выхода на пенсию в 1972 году.

       Мой отчим, Борис Филиппов, работал первое время на «Голосе Америки», а потом получил работу в Вашингтоне, в одном из отделов информационного агентства. Они с моей матерью переехали в Вашингтон в 1954 году, и я начала там ходить в 5-й класс. Ни маме, ни мне не хотелось переезжать; ей было жаль бросать работу в ООН, мне было жалко расставаться с друзьями, и мы обе скучали по Нью-Йорку. Вашингтонские школы того времени были расово сегрегированы, и я, привыкшая к интегрированным манхэттенским школам, с ужасом в первый раз услышала, как белые дети оскорбляют черных детей и отказываются сидеть с ними рядом. Я подружилась с соседским мальчиком, Вэном Ли, которого в школе дразнили не только за китайское происхождение, но и оттого что он был хромой (кажется, после полиомелита). Будучи девчонкой с мальчишескими замашками (то, что в Америке называют «tomboy»), я нередко ввязывалась в драки, заступаясь за Вэна и за наших черных одноклассников. Причем иногда в пылу битвы мне попадало с обеих сторон, когда черные мальчишки из других классов начинали колотить белых, не разбирая, кто друг, кто недруг. В общем, я часто приходила из школы с синяками и ссадинами, что усилило мамину неприязнь к Вашингтону.

       Летом мама заявила Борису, что возвращается со мной в Нью Йорк, а он волен ехать с ней или подавать на развод. Он не решился бросить работу (а также свою старую мать), но уговорил маму не разводиться. Они стали жить в разных городах, проводя вместе каждый отпуск и многие выходные дни. Через шесть лет они развелись окончательно.

       Мама вернулась на работу в ООН и опять окунулась в эмигрантскую литературную жизнь. Я закончила 6-й и 7-й классы, продолжая затрачивать минимум усилий и читая под партой книги, к урокам не имеющие отношения. Мать стала выражать мрачные опасения, что если я не начну прилежнее учиться, то мне предстоит карьера свинопаса! Когда я переходила в 8-й класс, она перевела меня в небольшую частную школу, St. Hilda’s and St. Hugh’s School, основанную епископальными монахинями. Я предполагала, что эта школа будет такой же скучной, как все остальные, и считала так, пока не попала в класс английской литературы к замечательной учительнице, миссис Армстронг, которая говорила о литературе, поэзии и истории так же увлеченно и увлекательно, как это делали мои мама и бабушка. Школа сразу стала гораздо интереснее. Кроме того, я подружилась с одноклассницей, которая до сих пор одна из моих самых близких друзей. В этой школе я училась с удовольствием, и мама успокоилась насчет свинопасов, хотя может быть, и преждевременно. В 1962 году, окончив 12 классов хай-скул, я поступила в Барнард колледж, но в 1964 году бросила учиться, решив, что диплом мне ни к чему: лучше я пойду зарабатывать себе как придется хлеб насущный, а на досуге писать стихи и жить жизнью свободной богемы! У бедных родителей волосы встали дыбом, а я отшучивалась «лимериками» – «Их дочка, по имени Лиля, девица беспутного стиля, продрыхши все классы, жила свинопасом, наук никаких не осиля!». 

       Найти работу без диплома и без опыта было не так легко, но знание двух языков помогло мне поступить в редакцию «Нового Русского Слова» переводить новости с английского на русский.

       В 1965 году на одном из литературных вечеров, где я читала свои стихи, я познакомилась с недавно приехавшим из Франции поэтом, Ричардом Веньяминовичем Яниным. Мне понравились его стихи, а ему мои, и мы стали встречаться, несмотря на двенадцатилетнюю разницу в возрасте. В 1966 году мы поженились. 

       У Ричарда была необычная и трудная судьба. Его родители были польские евреи, молодыми идеалистами вступившие в компартию в 20-х годах и перебравшиеся в Россию строить коммунизм. Его отец, Веньямин Яницкий, стал членом Коминтерна, а мать пошла работать по специальности, врачом. Ричард родился в Москве в 1932 году, а в 1937, когда Сталин начал истреблять старых партийцев, его отец был арестован и казнен как «враг народа». Пятилетний Ричард был так напичкан в детском саду сталинскими лозунгами, что заявил матери: «Если папа враг товарища Сталина, то я рад, что его арестовали». Мать Ричарда работала в клинике одного из военных заводов, который вместе со всем персоналом был вывезен в Сибирь в начале Второй мировой войны. В Сибири она умерла, и Ричарда поселили жить в семье одного из инженеров завода. К концу войны, когда Ричарду было 13 лет, он всё еще свято верил в партийную идеологию и в непогрешимость Сталина. Его мать, не будучи религиозной, никогда не говорила ему о его еврейском происхождении. Ричарду приходилось слышать в школе и на улице антисемитские замечания, но он пропускал их мимо ушей; они ведь к нему не имели отношения. Он был советский патриот и собирался стать знаменитым русским поэтом. Для него было большим потрясением, когда к его приемным родителям пришли две пожилые женщины, бывшие товарищи Яницких по Коминтерну и сказали, что забирают Ричарда с собой в Польшу, куда их, с другими уцелевшими от сталинских чисток старыми польскими партийцами, посылают формировать новое коммунистическое правительство. Они надеялись, что найдут в Польше родственников Веньямина или его жены, и Ричард сможет жить с ними. «Как, разве он не знает, что и его отец, и его мать выросли в Варшаве в многодетных еврейских семьях?» Ричард был в ужасе – он не хотел ехать в Польшу где не говорят по-русски! Не хотел жить в незнакомой еврейской семье! Но с его желаниями никто не считался.

       В Варшаве они узнали, что из семьи Веньямина никто не уцелел, все были убиты нацистами. У матери Ричарда было три сестры – две из них эмигрировали в Америку до войны (Ричард потом познакомил меня с тетей Фэй и с кузином Хэрри, которые жили в Нью-Йорке). Третья сестра, Бэлла, жила во Франции. Ее мужа схватили немцы, и он погиб в лагерях смерти. Детей у них не было. Когда Бэлле написали из Польши что ее 13-летний племянник остался сиротой, она сразу ответила: «Пришлите его мне». Делегация польских рабочих, ехавшая на съезд французской компартии привезла с собой в Париж Ричарда, и его вручили тете Бэлле, которая быстро укоротила трудную для французов фамилию, превратив ее в  Janin (Янин).

       Бедной тете Бэлле пришлось немало повозиться с упрямым  племянником, горько тосковавшим по родине. Сперва встала проблема языка; Бэлла говорила по-французски, по-польски и на идиш, а Ричард только по-русски. Будучи способным мальчиком, он быстро заговорил по-французски в школе, и тут у него с тетей пошли споры о политике! Бэлла с мужем в юности тоже были, если не коммунистами, то убежденными  социалистами, но когда начался сталинский террор они узнали в Польше достаточно о массовых арестах, нелепых обвинениях, показательных процессах и ужасах лагерей Гулага, чтобы потерять веру в советскую систему. Бэлла старалась объяснить Ричарду, что Сталин и Гитлер оба – кровожадные преступники, но он отказывался слушать такую клевету на своего героя. Как только Ричарду исполнилось 17 лет, он вступил в французскую компартию и заявил тетке, что едет домой, в Россию. К счастью, тетя Бэлла уговорила его сперва съездить в Польшу, навестить старых товарищей своего отца и спросить их мнение о советском режиме. Когда те услышали, что Ричард собирается уехать из Франции жить в СССР, то в один голос закричали: «Ты что, с ума сошел?» Они рассказали ему все что знали о злодеяниях Сталина и отговорили его от репатриации. Ричард вернулся в Париж и разорвал свой партийный билет.

       Мы с Ричардом были женаты всего три года. Наверное, неудивительно, что брак между незрелой и довольно избалованной 20-летней «хиппи» и человеком 32 лет, перенесшим сложные удары судьбы и эмоциональные травмы в юности, скоро распался. Ричард привык к одиночеству и тишине; я выросла в шумной, теплой семейной атмосфере. Я хотела иметь детей; Ричард считал, что в этом опасном и ненадежном мире детей лучше не рожать. Мы развелись в 1970 году, но остались друзьями до его смерти. Ричард умер от инфаркта в 1986 году.

       Я продолжала браться за разные работы: была машинисткой в двух конторах, помощником библиотекаря в юридической библиотеке Нью-Йоркского университета, делала переводы с английского на русский и с русского на английский.

        Наконец я стала задумываться о том, что мне следовало бы научиться какому-нибудь ремеслу или профессии. К тому времени моя мать прошла несколько курсов лечения рака груди, и я много времени провела с ней в больничных палатах, наблюдая как работают медсестры. Я заинтересовалась, но идти учиться 3-4 года мне не хотелось, да и было дорого. Тогда я узнала, что можно, проучившись 12 месяцев, сдать государственный экзамен на LPN – licensed practical nurse (низшая ступень для медсестры), и тогда учиться дальше, уже имея возможность работать в госпитале в выходные дни. Мне это показалось разумным способом проверить, подойдет ли мне эта профессия. Я окончила Columbia-Presbyterian School of Practical Nursing в 1974 году, а диплом Registered Nurse получила в 1980 году от университета штата Нью-Йорк. С тех пор я работала в разных больницах, а с 1989 года, как Hospice visiting nurse, до выхода на пенсию в 2010 году.

       В 1976 году я вышла замуж за Федора Васильевича Левшина. Его семья принадлежит к первой эмиграции; его дед воевал в Белой армии и потом эмигрировал во Францию; его мать выросла в Швейцарии, куда ее привезли родители перед началом революции, а потом уже не вернулись в Россию. Сам Федор родился в Марокко, где работал его отец, потом жил во Франции, а в 60-х годах переехал с родителями в Америку.

       Мы с Федором познакомились и стали встречаться в начале 60-х, когда я еще училась в колледже, но потом разошлись, я вышла замуж, он женился. 

       Когда мы встретились опять, мы были оба разведены. Ни у меня, ни у него не было детей, о чем мы оба сожалели. Мы поженились, и у нас родились три дочери, старшая – Марьяна и близнецы Алена и Анна. Все наши дети родились в Нью-Йорке, но затем мы много раз «меняли города», как говорил мой отец. Мы жили в Калифорнии, потом в Колорадских горах, а когда начали болеть мои родители, мы переехали поближе к ним: мама умерла в нашей квартире в Нью-Йорке в мае 1985 года, а через год, когда заболел мой отец, мы переехали в Питсбург, где он умер в феврале 1987 года.

       Прожив двенадцать лет в браке, мы с Федором развелись, но остались друзьями. Несколько лет спустя Федор женился. Его жена, Валентина Филиппова, с которой я тоже подружилась, была из Москвы, и когда она тяжело заболела и лечение перестало ей помогать, они с Федором переехали в Москву, где живет Валентинина взрослая дочь Таня. Федор ухаживал за своей женой до ее смерти в 2005 году и потом остался жить в Москве. 

       В 2014 году я навестила его в Москве, когда он поправлялся после операции на сонной артерии. Я как раз тогда собиралась переехать из Питсбурга в Миссулу, штат Монтана, где жила наша дочь Анна с мужем и дочерью, и у них вот-вот должен был родиться второй ребенок. Я стала уговаривать Федора тоже переезжать в Монтану: – Ты помогал мне, когда мои родители старели и болели; теперь настала наша очередь стареть, так давай стареть вместе и помогать друг другу. 

       Федор согласился, и через несколько месяцев мы уже были в Миссуле и присутствовали при рождении нашей младшей внучки, которую назвали Тэя. Анин близнец, Алена, тоже часто приезжает погостить в Миссулу со своими детьми. Марьяна, наша старшая дочь, живет со своей семьей в Питсбурге, работает медсестрой и пишет хорошие стихи по-английски. 

       Там же живет мой брат Сергей, ставший архитектором. Он женат на турчанке Ханде, и у них девятилетний сын, Озан Николай Матвеев. Имя Озан значит по-турецки «поэт». По последнему счету, у нас с Федором четыре внучки, четыре внука и один правнук.

                                                                                                                                                                                            Миссула, шт. Монтана