Skip navigation.
Home
Связь времён

Навигация
Home

Связь времён 10 выпуск-ХАНАН, Владимир

ПОД СЕНЬЮ ТЁПЛЫХ ЗВЁЗД
 
                   *  *  *
                                    Поедем в Царское Село! 
                                                            
                                                      О.Мандельштам                 
                                                            
Поехать, что ли в Царское Село,                                                           
Пока туда пути не замело                                                                            
Сухой листвой, серебряным туманом,
Набором поэтических цитат,           
Не то чтоб искажающими взгляд,                    
Но, так сказать, чреватыми обманом

Вполне невинным: например, легко
Июньской белой ночи молоко,
Грот, Эрмитаж, аллеи и куртины
Плюс вышеобозначенный туман
Оформить как лирический роман
(Земную жизнь пройдя до половины),

В котором автор волен выбирать
Меж правдой и возможностью приврать,
Однако же, к читательской досаде,
Он, больше славы истину любя,
Не станет приукрашивать себя
Красивой позы или пользы ради.

Кривить душой не стану. Автор был
Застенчивым и скромным, но любил
Не без взаимности. Деталей груду,
Пусть даже неприличных, сохраню
И поцелуй в кустах не подменю
Катаньем в лодке по Большому Пруду.

Мы можем увеличить во сто крат
Сентябрьский дождь, октябрьский листопад,
Помножив их на долгую разлуку,
И всё же им не скрыть от взгляда то,
Как на моём расстеленном пальто
Мы познавали взрослую науку.

Без ЗАГСов и помолвок. Не беда,
Лишь только это было б навсегда,
Надёжней и верней, чем вклад в сберкассе,
Чем в лотерею призовой билет,
А было нам тогда семнадцать лет,
И были мы ещё в десятом классе.

Конечно – едем в Царское Село!
Уже в Иерусалиме рассвело,
Проснулись люди и уснули боги
Воспоминаний и тоски. Ну что ж –
Жизнь просит продолженья. Ты идёшь…
Идёшь – и вдруг застынешь на пороге.

И в памяти мгновенно оживут
Осенний парк, заросший ряской пруд
И поцелуев морок постепенный,
И юношеской страсти неуют -
Там было всё, о чём я вспомнил тут…

Но это было в той, другой вселенной,
Где нас забыли и уже не ждут.
                                                 
                *  *  *

Когда я ночью приходил домой,
Бывало так, что все в квартире спали
Мертвецким сном – и дверь не открывали,
Хоть я шумел, как пьяный домовой.
Я по стене влезал на свой балкон,
Второй этаж не пятый, слава Богу,
И между кирпичами ставя ногу,
Я без опаски поминал закон
Любителя ранета и наук,
И – он был мой хранитель или градус –
Я цели достигал семье на радость,
Хоть появленьем вызывал испуг.

Мой опыт покорителя высот
В дальнейшей жизни помогал мне мало,
Хотя утёс, где тучка ночевала,
И соблазнял обилием красот.
Но как-то так случалось на бегу
От финских скал до пламенной Колхиды,
Что плоские преобладали виды,
Я в памяти их крепче берегу.

Ленпетербург, Москва, потом Литва.
Я прорывал границы несвободы,
На что ушли все молодые годы
(И без того у нас шёл год за два
А то и за три). Как считал Страбон,
Для жизни север вообще не годен.
Тем более когда ты инороден,
И, говоря красиво, уязвлён.

Цени, поэт, случайности права!
С попутчицей нечаянную близость…
- Молилась ли ты на ночь? – Не молилась.
Слова, слова… Но только ли слова?
Под стук колёс дивана тонкий скрип,
Взгляд на часы при слабом свете спички,
Локомотивов встречных переклички,
Протяжные как журавлиный крик.

Прощай... Потом, на даче, с головой
Я погружался в стройный распорядок
Хозяйственных забот, осенних грядок,
Деревьев жёлто-красный разнобой.
Грохочет ливень в жестяном тазу,
В окне сентябрь и в комнате нежарко.
Бывает в кайф под мягкий треск огарка
Взгрустнуть, вздохнуть и уронить слезу.

                  *  *  *

Вот так – хранителем ворот
От зимней матросни –
Не ко дворцу, наоборот, 
Но к площади усни.
На зов, где вздыблен мотылёк
И осенён в крестах,
И где ладонь под козырёк
Нам праздник приберёг.

Где неги под ногой торец
Покачивает плеть, 
Пожатье плеч во весь дворец
И синей школы медь.
Усни не враз, качни кивком,
Перемешай огни,
И валидол под языком
На память застегни.

Всё то, что плечи книзу гнёт,
Всё то, что вяжет рот,
Легко торец перевернёт
И в память переврёт.
Не нашим перьям перешить
Уснувшей школы медь,
Но надо помнить, надо жить,
И надо петь уметь.

Лети на фоне кирпича,
Не знающий удил!
Ты много нефти накачал
И желчью расцветил,
Чтоб я, у ворота ворот
Терпя небес плевок,
Примерил множество гаррот,
Но горло уберёг.

                              ПО ДОРОГЕ В УГЛИЧ
                                                                           
                                                                    Алексею Суслову

                  Есть несколько запахов, что постоянно со мной:
                  Вербены, цветка, чьё названье забылось, перронов
                  Российской провинции, старых и душных вагонов,
                  Пропитанных временем шпал одуряющий зной.

                  Всё неотделимо от леса, просёлков, реки,
                  Глухих полустанков, оранжевым крашенных будок,
                  Колёсного стука, бездельем растянутых суток, 
                  Соседних купе, где горланят и пьют мужики.                            
                              
                  В вагонном окне деревушки немой чередой
                  И где-то внутри удивительным – зрительным – эхом 
                  Милиционеры в фуражках с малиновым верхом,
                  Калязин, свеча колокольни над чёрной водой.


                        *  *  *                                                                    
                                                                  Дом сгори,  
                                                                  Мать умри,                                                                               
                                                                  Вместо отца
                                                                  Немец приди.                          
                                                                   Детская клятва                               

Увидев его, я от страха бледнел,
А потом краснел от стыда.
Возле дома, как змей, овраг зеленел,
Зеленела на дне вода.
Приходил он с лотком в левой руке –
Правой не было у него –
Предлагал на ломаном языке
Щуку, карпа, плотву, леща.

Шёл седьмой послевоенный год,
Плыл Чапаев через Урал,
Новый шлюз работал, гудел завод,
С экрана Тарзан кричал.
Не кончалась только наша война,
Каждый был из нас партизан.
Перед нами от страха дрожал Берлин
И  немец-рыбник с лотком.

В заводском клубе царил Покрасс,
Пели мы про Вождя и Москву
И твёрдо знали, что если война
Начнётся – нас позовут.
Мы играли в лунки, пристенок, лапту,
Покоряли сырой овраг,
Но о немце этом с его лотком
Я не мог позабыть никак.

И вот он идёт, уже без лотка,
Одетый в чистый мундир.
Мы вчера узнали, что завтра он
Уезжает домой в Берлин.
Тогда я камень тяжёлый взял,
Клятву страшную произнёс
И, отбросив разряженный ПэПэШа,
Гранату метнул в него.

Мощный взрыв разнёс его на куски,
Всё равно он меня поймал
И левой рукой держа за плечо
К маме привёл домой.
Моя мама вынесла ему хлеб,
Он, сказав ей «данке», ушёл.
Но теперь я твёрдо знал – никогда
Он уже не придёт в наш двор.     

      
                                                                    
    МОНТЕФИОРИ
    (из Хаима Хефера)

Восьмидесятилетье,
Влиятелен и горд,
Справлял Монтефиори,
Английский славный лорд.

Кругом царит веселье,
Смех, музыка… Но вдруг
С небес спустился ангел
И так сказал: «Мой друг,

В трудах благочестивых
Ты прожил много лет.
Теперь пора настала
Покинуть этот свет».

В ответ Монтефиори
Сказал ему: «Прости,
Когда в беде евреи,
Я не могу уйти.

Погром на Украине,
Кровь льётся как вода.
Чтоб их спасти от смерти,
Я должен мчать туда».

Рефрен:

Вот в карету он садится, и она летит, как птица
Через горы и долины, по земле и по воде.
Поседевший в бурях воин – он не может быть спокоен,
Если где-нибудь на свете соплеменники в беде.
Чтоб врагов призвать к порядку – одному он сунет взятку,
Там – улыбку, там – угрозу, чтобы злобу побороть.
И когда отступит горе, все кричат: «Монтефиори!
Наш радетель, наш спаситель, награди тебя Господь!»

Летят, как птицы, годы,
Вся жизнь, как краткий сон.
И девяностолетье
Справляет пышно он. 

Веселье, звон бокалов…
Но тут к нему домой
Опять спустился ангел
И так сказал: «Друг мой!

Хоть дух ещё твой крепок
И величава плоть,
Тебя к себе на небо
Уже зовёт Господь».

Сказал Монтефиори:
«Нет, время не пришло
Вкушать покой на небе,
Когда пирует зло.

Навет идёт кровавый!
В Дамаске льётся кровь
Моим друзьям на помощь
Я должен мчаться вновь».

Рефрен:

Мелькнула жизнь, как птицы
Стремительной крыло.
И вот уже столетье
К порогу подошло.

Сказал Монтефиори:
«Мне очень много лет,
Наверное, пора мне
Покинуть этот свет.

Для моего народа
Я сделал всё, что мог.
Теперь настал время
Перешагнуть порог».

Ему в ответ евреи: 
«Да, сэр. Но как же быть,
Ведь есть у нас проблемы,
Что вы должны решить.

Праматери гробница
Имеет грустный вид…
И хорошо бы стену
В столице подновить».

     Рефрен:

Вот год ещё проходит,
Как тропка через лес,
И вновь к Монтефиори
Спустился гость с небес.

И прошептав негромко:
«Душа твоя чиста»,
Целует ангел лорда
В замолкшие уста.

В талите чёрно-белом
Лежит он, как живой,
Ирусалимский камень
Под мудрой головой.

Добра он много сделал.
Окончен славный путь.
Теперь от бед и тягот
Он может отдохнуть.

Но как это ни странно –
Есть те, кто до сих пор
Его в карете видят,
Что мчит во весь опор.                           
                                                                              
        
           ЛЕТО  53-го

Пионерлагерь имени Петра                       
Апостола располагался в церкви,
Закрытой властным росчерком пера.
Внутри и вне бузила детвора
Военных лет. На этом фоне меркли
Особенности здешнего двора.

А здешний двор – он был не просто двор,
А сельское просторное кладбище
Одно на пять окрестных деревень.
И будь ты работяга или вор,
Живи богато, средне или нище –
А в срок бушлат берёзовый надень.

Тогдашний «мёртвый час» дневного сна,
Когда башибузуки мирно спали,
Был отведён для скорых похорон.
Пока внутри царила тишина,
Снаружи опускали, засыпали,
И двор наш прирастал со всех сторон.

Полусирот разболтанную рать –
Отцы в комплекте были у немногих –
Не так-то просто было напугать.
Мы всё умели: драться, воровать.
Быт пионерский правил был нестрогих.
Но кой о чём придётся рассказать.

Была одна курьёзная деталь:
Еды детишкам было впрямь не жаль,
Но требовалось взять в соображенье
Природный, так сказать, круговорот:
И то, что детям попадало в рот,
Предполагало также продолженье.

В высоком смысле церковь – целый мир,
Божественным присутствием пропитан.
Но если по-простому, без затей,
То в этой был всего один сортир,
Который был, понятно, не рассчитан
На сотню с лишним взрослых и детей.

Но сколь проблема эта ни сложна,
Была она блестяще решена,
Лишь стоило властям напрячь умище.
И к одному сортиру, что внутри, 
Добавили ещё аж целых три
Снаружи, то есть прямо на кладбище.

А вот теперь представьте: ночь, луна,
Кладбищенская (вправду!) тишина,
Блеснёт оградка, ветер тронет ветки,
А куст во тьме страшней, чем крокодил,
Поэтому не каждый доходил
До цели. Что с них спросишь? –  Малолетки!

……………………………………………..
Пусть в прошлое мой взгляд размыт слезой,
А детство далеко, как мезозой,
Я вижу все детали пасторали:
Зелёный рай под сенью тёплых звёзд,
Наш лагерь: церковь, а вокруг погост,
Который мы безжалостно засрали.


             КАЛЯЕВА, 6*
           
     27. 01. 1974 – 21. 02. 1974.

Нас в камере сидело восемь рыл,
Из них я был единственным евреем.
Цигарки самодельные курил, да, курил
И бормотал то ямбом, то хореем.

Там близко хулиган не ночевал,
Их всех сдавали жёны после пьянки.
Один я только был из подпевал, да, подпевал
Враждебных голосов и подлых янки.

Я бодро называл свою статью, 
Вставая поутру на перекличку,
Позоря этим самым и семью, да, и семью
И школу и училку – историчку.

Я посещал истфак семь лет подряд,
И знал про рабский труд, что он напрасен.
И весь наш многочисленный отряд, да, весь отряд
Работал, как один примат из басен.

По жизни процветал у нас соцарт
(Еврей на «сутках», как в снегу мокрица)
И на меня ходили, как в театр, да, как в театр,
Работницы и даже кладовщица.

Обман ментов я не считал за грех
И между башмаками и носками
Я в камеру носил табак на всех, да, на всех,
За что был уважаем мужиками.

Хоть не считал я суток и минут,
Хоть не спала ментовская охрана,
Я твёрдо верил, что за мной придут, да, придут
Большие корабли из океана.

Я их дождался через много лет,
Но вспоминаю с нежной ностальгией
Баланду с кислым хлебом на обед, да, на обед,
Который там едят сейчас другие. 

      _______________________
* На улице Каляева, в доме №6, составляюшем одно 
здание с домом Литейный пр., 4 (ленинградский аналог московской Лубянки)
 содержались административно арестованные на 5, 10 и 15 (среди которых был и я) суток.
 Сорокалетию этого события посвящает автор  данное стихотворение. 



                     *  *  *

Какая твёрдая вода!
Какая мрачная погода!
Ты помнишь – в прежние года
Была приветливей природа.

На сине-белые снега
Слетает воздух безучастный.
Когда-то слишком дорога
Прощай, мой первенец напрасный!

Живи легко. А мне в пути
Меж той и этой немотою
Свою отверженность нести
Как одиночество простое.

И на площадке без перил
В знобящем мира без названья
Жечь смоляные фонари
Раскаянья и упованья.



                     *  *  *           
                      Я не поеду в Царское Село
                                        Семён Гринберг

                                   Ему же и посвящается

Я помню воздух Царского Села,
Как там росла, взрослела и взросла 
Поэтов русских славная семья:
Давыдов, Пушкин, Кюхельбеккер, я…
И пусть туда не ездит Сеня Гринберг,
Зато бывали Блок, Андреев, Грин, Берг.

Там в школе у Гостиного Двора
Задолго до меня училась Аня
Горенко. Светлой юности пора,
Их с Гумилёвым первые свиданья,
Парк, свет дневной в июне по ночам, -
Понятно, что завидно москвичам.

У них ещё пасли коров и коз
В Кремле и на Тверской – в ту пору в Царском
Блистал Чедаев в ментике гусарском,
Давал концерты Гектор Берлиоз
И Калиостро обаяньем барским
Немало пробуждал девичьих грёз.

С ДэКа, скромна, соседствовала школа,
Где был директором поэт Ник. Т-о.
Зимою в парках мрачно, пусто, голо,
Цвет неба, как брезент на шапито,
Из развлечений – разве что коньки,
Портвейн, игра в снежки.

Там дева на скале сидит всегда.
Стекает из кувшина, как из крана,
Вода… Уже немало утекло.
Меж нами лет туманная гряда.
Я здесь, недалеко от Иордана,
Смотрю, грустя, на Царское Село.