Skip navigation.
Home

Навигация

2014-Герман ГЕЦЕВИЧ

                                               
                                      Фото Натальи Тоскиной

ОБ АВТОРЕ: Герман Александрович ГЕЦЕВИЧ родился в Москве в 1961 г. Поэт, переводчик. Племянник поэта Павла Когана. В советские времена не публиковался ни в одном из официальных изданий. Первая публикация состоялась в 1992 г. в альманахе «Стрелец», издателем которого был Александр Глезер. Стихи публикуются в российских периодических изданиях: «Юность», «Новый мир», «Дружба народов», «Смена», «Новая юность», «НЛО», «Еврейская улица» и др., в альманахах: «Ной», «Диалог», «Путь к Арарату» и др., в антологии «Свет двуединый». Автор нескольких книг для детей, а также книг: «Имена собственные» (1995), «Семь» (1997), «Скальпель» (2000), «Голос» (2009). В 1993 г. принят в Союз писателей Москвы. Как переводчик вошел в антологию мировой поэзии «СТРОФЫ ВЕКА-2» и «Семь веков французской поэзии». Стихи Германа Гецевича переводились на английский, немецкий, сербский и другие языки.



                             НА РАССВЕТЕ

Я проснулся с утра от ударов глухих и нелепых
В голове, что промяла подушки пуховую плаху,
Будто в свод черепной гастарбайтеры в желтых жилетах
Молотками вбивали бетонные сваи с размаху.

Мир висел надо мной угловатой заржавленной балкой,
И до точки сжимал сотни линий подобных обрезкам,
И себе я казался размятой консервною банкой,
Погремушкой, которую ветер гоняет по рельсам.

Был закрыт переезд, и вдоль насыпи тягостных мыслей,
Сотни грузовиков бесконечным потоком сближал ум,
Красный свет семафора свои полномочья превысил,
Так, что вмиг опустил полосатую руку шлагбаум.

И гнездилось в душе настроенье особого рода:
Что прорыв сквозь границы ничтожен, и вряд ли возможен.
К несвободной стране разве вправе прижиться свобода,
Если вход воспрещен, да и выход весьма ненадежен?

И казалось, что я ни о чем больше не пожалею,
Кроме окон, где около вечно соседствует скука…
А потом, в голове кто-то снова стучал по железу,
Будто в колокол бил, дожидаясь ответного звука.


Ночные размышления о Гоголе,
написанные во время бессонницы
                       
Зачем, томясь хандрой под утро,
Утраты ночи переняв,
Я вновь о Гоголе подумал
И о его последних днях?

Зачем он верил в небылицы,
Фальшь истребляя на корню,
Земного таинства страницы
Предав небесному огню?

Зачем, от ярости белея,
Ему внушать Белинский стал,
Что вряд ли есть места беднее,
Чем письма в «Выбранных местах»?

Зачем, сближая боль и голод,
Что вязкой горечи сродни,
Земли – крылом коснулся Гоголь
Однажды, в мартовские дни?

И для какой высокой цели,
Он, не щадя последних сил,
В бреду рассветном на постели,
Пред смертью лестницу просил?

Теперь уж трудно догадаться,
Вопрос тот в воздухе повис:
Спешил поэт наверх подняться,
Или навек спуститься вниз?

Теперь ни Франкфурта, ни Рима…
Остались в памяти веков
Безликих лиц свиные рыла,
Под каждой маской – Хлестаков.

Бессовестность не скрыть, не спрятать,    
Ведь Гоголь собственной судьбой,
Нас научил не только плакать,
Но и смеяться над собой.

И лишь обугленная спичка
Напомнит мне в земной глуши:
В какой предел умчалась бричка
Его мятущейся души.

                                                                                                           
                                ЛЕНТУЛОВ

Крыши домов взгромоздились на крыши домов,
Солнце схватилось за волосы воздуха цепко,
Где близнецами сиамскими головы всех куполов
Память прожгли, отлучив от локального цвета.

В вечном наклоне пылающих башен и стен,
В калейдоскопе Москвы раскрывается складень:
Голос Ивана – Велик, и Василий – Блажен,
В теме огня – Прометеем прикованный Скрябин.

Краски звучат, их так много, что сердце полно
Страхом судилища, где увели арестанта,
Может сам Бог на развернутом пестром панно
Сделал мазок вдохновенной рукой Аристарха.

Тычутся в небо святыни с грехом пополам.
В этой феерии, не избежавшей Голгофы – 
Не возвышается, а рассыпается храм,
Будто предвестник не празднества, а катастрофы.


            ТАНЕЦ

у каждого танца
свой темп 
свой ритм
свой характер и темперамент
мир подчинен ритму
ритм правит миром
танцуют: 
деревья
шлагбаумы
подъемные краны
светофоры на перекрестках
придорожные столбы
танцуют: 
перо и кисть
топор и скальпель
смычки на оборванных струнах 
пальцы на запавших клавишах
танцев – множество
танцоров еще больше
но одни танцоры – зажигают
 а другие каблуками затаптывают огонь
 хвост русалки и щупальце спрута
 в изгибах движений
 жест
 выполняет функцию речи
страсть
похоть
убийство
зачатье
танец Фурий –
полет Валькирий
теракт
табуны танцевального зала
в обгорелых вагонах метро
два жирафа сцепились за женщину драться
имя которой – Свобода
пополам перерезаны шеи
на асфальтовом поле Манхэттена
танцовщица в красном
заметает следы
у времени разные формы аритмии
у сердца тоже…
                                        
и только танец трагедии
одинаково звучит 
на всех языках                                              
                                         
                                           
                         ВДВОЕМ                                  
              (венок восьмистиший)
                                        
                               1              
Мрамор чернеет сетью прожилок стертых,
Бредит бессмертьем – мертвых живая рать,
Здесь похоронены люди второго сорта:
Выцвели буквы… Надпись не разобрать…

Будто запавшие клавиши, звуков собратья,
Их, даже здесь, разделив: на чужих и своих,
Бродят по кладбищу сторожевые собаки,
Тени крадутся с ужимками сторожевых.


                               2

Тени крадутся с ужимками сторожевых,
Между рядами, что прямотой горбаты,
В грязных спецовках, возле крестов типовых,
Курят могильщики, в землю воткнув лопаты.

Стук молотков перерастает в боль,
Соль проступает сквозь кожу кирзовок мокрых,
Всю анатомию ада, изрыв поперек и вдоль,
Только живые знают о жизни мертвых.


                               3

Только живые знают о жизни мертвых
Всё, до последней точки: кто чем дышал, как жил…
Как заболел, ища в медицинских монстрах
Искру сочувствия, а не лукавой лжи.

Сколько стоптал подошв, скорбно бродя по свету,
Сколько изведал путей праведных и кривых,
Только живые знают про всю неизбежность эту
Больше, чем мертвые о существованье живых.

                                
                               4

Больше, чем мертвые о существованье живых
Знают живые, рифмуя любовь лишь с кровью,
Как бы судьба ни била людей под дых,
Не перекраивала по собственному покрою,

Как бы сансара ни раскручивала колесо, 
Ни удобряла землю былая злоба…
Только живым о мертвых известно всё,
Только живые могут любить до гроба.


                               5

Только живые могут любить до гроба,
Страстью аккорда струны рвануть с ладов,
Пусть ненасытна пасть, но всеядным жерлом утроба
Свет не пожрет, что, по сути, и есть – любовь.

И никакая разлука этих узлов не разрубит,
Душу с душою соединив потом,
Тот, кто любил на земле, и под землей не разлюбит,
Поодиночке входя в деревянный дом.


                               6

Поодиночке входя в деревянный дом,
В книге архивной каждый распишется крупно,
Чья-то жизнь остановится вдруг на том,
Как пластинка, достигшая центра круга,

Но любовь продлится, и свет продли…
Вспышкою в небе, вершиной того озноба,
На любом участке, любой земли…
Даже, когда станут землею оба.


                               7
Даже, когда станут землею оба,
Пальцы сплетутся с корнями, с дождями – снег…
Облаком плоти память проснется, чтобы
Не потерять в пространстве знакомый след.

Свет и любовь даже без оболочки,
Ночью беззвездной, зимним ненастным днем,
В двери приемной, вошедшие поодиночке,
Рано иль поздно – выйдут назад вдвоем.    
                               
                                   
                               8

Рано иль поздно выйдут назад вдвоем
Те, кто, вдвоем войдя, внесли измененья
В форму иных материй, в иной объем
Лучших миров, иные обжив измеренья.

И подавая друг другу условный знак,
Будто бы теннисный шар на вселенских кортах,
Вдруг обернутся, внезапно увидев, как
Мрамор чернеет сетью прожилок стертых.     
                                    

                               9

Мрамор чернеет сетью прожилок стертых,
Тени крадутся с ужимками сторожевых,
Только живые знают о жизни мертвых
Больше, чем мертвые о существованье живых.

Только живые могут любить до гроба,
Поодиночке входя в деревянный дом,
Даже, когда станут землею оба:
Рано иль поздно – выйдут назад вдвоем.

                                                               2014