Говорили, помнится, гуляй, да не загуливай,
Да про душу помни – чтоб в ней свет не гас.
Только был тогда я начисто загубленный
Сразу в двух колодцах темнокарих глаз.

Говорили, помнится, третьим не закуривай,
И имён не спрашивай у гадальных карт,
А сегодня сумерки, будто у Сокурова
Из давнишней ленты вырезанный кадр.

Говорили, помнится, гуляй, да не загуливай,
Да про душу помни – чтоб в ней свет не гас.
Только был тогда я начисто загубленный
Сразу в двух колодцах темнокарих глаз.

Говорили, помнится, третьим не закуривай,
И имён не спрашивай у гадальных карт,
А сегодня сумерки, будто у Сокурова
Из давнишней ленты вырезанный кадр.

Говорили, помнится, гуляй, да не загуливай,
Да про душу помни – чтоб в ней свет не гас.
Только был тогда я начисто загубленный
Сразу в двух колодцах темнокарих глаз.

Говорили, помнится, третьим не закуривай,
И имён не спрашивай у гадальных карт,
А сегодня сумерки, будто у Сокурова
Из давнишней ленты вырезанный кадр.

Говорили, помнится, гуляй, да не загуливай,
Да про душу помни – чтоб в ней свет не гас.
Только был тогда я начисто загубленный
Сразу в двух колодцах темнокарих глаз.

Говорили, помнится, третьим не закуривай,
И имён не спрашивай у гадальных карт,
А сегодня сумерки, будто у Сокурова
Из давнишней ленты вырезанный кадр.

Говорили, помнится, гуляй, да не загуливай,
Да про душу помни – чтоб в ней свет не гас.
Только был тогда я начисто загубленный
Сразу в двух колодцах темнокарих глаз.

Говорили, помнится, третьим не закуривай,
И имён не спрашивай у гадальных карт,
А сегодня сумерки, будто у Сокурова
Из давнишней ленты вырезанный кадр.

Говорили, помнится, гуляй, да не загуливай,
Да про душу помни – чтоб в ней свет не гас.
Только был тогда я начисто загубленный
Сразу в двух колодцах темнокарих глаз.

Говорили, помнится, третьим не закуривай,
И имён не спрашивай у гадальных карт,
А сегодня сумерки, будто у Сокурова
Из давнишней ленты вырезанный кадр.

Говорили, помнится, гуляй, да не загуливай,
Да про душу помни – чтоб в ней свет не гас.
Только был тогда я начисто загубленный
Сразу в двух колодцах темнокарих глаз.

Говорили, помнится, третьим не закуривай,
И имён не спрашивай у гадальных карт,
А сегодня сумерки, будто у Сокурова
Из давнишней ленты вырезанный кадр.

Не щучьим повелением,
Но светом, как спасением,
Душе успокоение
Приносят дни осенние.

Сквозь, на рассвете мокрую,
Листву в саду за ставнями,
Что тускловатой охрою
В проём воздушный вставлена.

Приносят тихим словом нам,
По-старому, по-доброму,
Узором ветки сломанной,
Подковой неподобранной.

Рукою крепкой плотницкой,
Сосну держащей ласково,
Строкой прозрачной болдинской
Близ бронзового лацкана.

Не щучьим повелением,
Но светом, как спасением,
Душе успокоение
Приносят дни осенние.

Сквозь, на рассвете мокрую,
Листву в саду за ставнями,
Что тускловатой охрою
В проём воздушный вставлена.

Приносят тихим словом нам,
По-старому, по-доброму,
Узором ветки сломанной,
Подковой неподобранной.

Рукою крепкой плотницкой,
Сосну держащей ласково,
Строкой прозрачной болдинской
Близ бронзового лацкана.

Не щучьим повелением,
Но светом, как спасением,
Душе успокоение
Приносят дни осенние.

Сквозь, на рассвете мокрую,
Листву в саду за ставнями,
Что тускловатой охрою
В проём воздушный вставлена.

Приносят тихим словом нам,
По-старому, по-доброму,
Узором ветки сломанной,
Подковой неподобранной.

Рукою крепкой плотницкой,
Сосну держащей ласково,
Строкой прозрачной болдинской
Близ бронзового лацкана.

Не щучьим повелением,
Но светом, как спасением,
Душе успокоение
Приносят дни осенние.

Сквозь, на рассвете мокрую,
Листву в саду за ставнями,
Что тускловатой охрою
В проём воздушный вставлена.

Приносят тихим словом нам,
По-старому, по-доброму,
Узором ветки сломанной,
Подковой неподобранной.

Рукою крепкой плотницкой,
Сосну держащей ласково,
Строкой прозрачной болдинской
Близ бронзового лацкана.

Не щучьим повелением,
Но светом, как спасением,
Душе успокоение
Приносят дни осенние.

Сквозь, на рассвете мокрую,
Листву в саду за ставнями,
Что тускловатой охрою
В проём воздушный вставлена.

Приносят тихим словом нам,
По-старому, по-доброму,
Узором ветки сломанной,
Подковой неподобранной.

Рукою крепкой плотницкой,
Сосну держащей ласково,
Строкой прозрачной болдинской
Близ бронзового лацкана.

Не щучьим повелением,
Но светом, как спасением,
Душе успокоение
Приносят дни осенние.

Сквозь, на рассвете мокрую,
Листву в саду за ставнями,
Что тускловатой охрою
В проём воздушный вставлена.

Приносят тихим словом нам,
По-старому, по-доброму,
Узором ветки сломанной,
Подковой неподобранной.

Рукою крепкой плотницкой,
Сосну держащей ласково,
Строкой прозрачной болдинской
Близ бронзового лацкана.

Не щучьим повелением,
Но светом, как спасением,
Душе успокоение
Приносят дни осенние.

Сквозь, на рассвете мокрую,
Листву в саду за ставнями,
Что тускловатой охрою
В проём воздушный вставлена.

Приносят тихим словом нам,
По-старому, по-доброму,
Узором ветки сломанной,
Подковой неподобранной.

Рукою крепкой плотницкой,
Сосну держащей ласково,
Строкой прозрачной болдинской
Близ бронзового лацкана.

В десятый раз, или, быть может, в сотый,
Октябрь мне наговаривает стих:
У каждой осени свой аромат особый,
Своя листва – не путай красок их!

Я ничего не путаю, но, право,
Прикусываю кончик языка,
Когда небес бездонное сопрано
Её паденью вторит свысока.

Она в палитры превращает скверы,
Тенями пробегает между строк,
И, очищая глаз от разной скверны,
Природы возвещает торжество.

В ней отблеск паутинок, ветром сдутых,
Стволов и веток обнажённых ржавь –
В ней годы сжались до недель и суток,
Как можно в книгах жизнь и чувства сжать.

На грани света тихого и жеста
Ваятеля неведомой красы,
Лети, листва, светись, моё блаженство,
Не взглядывай украдкой на часы.

В десятый раз, или, быть может, в сотый,
Октябрь мне наговаривает стих:
У каждой осени свой аромат особый,
Своя листва – не путай красок их!

Я ничего не путаю, но, право,
Прикусываю кончик языка,
Когда небес бездонное сопрано
Её паденью вторит свысока.

Она в палитры превращает скверы,
Тенями пробегает между строк,
И, очищая глаз от разной скверны,
Природы возвещает торжество.

В ней отблеск паутинок, ветром сдутых,
Стволов и веток обнажённых ржавь –
В ней годы сжались до недель и суток,
Как можно в книгах жизнь и чувства сжать.

На грани света тихого и жеста
Ваятеля неведомой красы,
Лети, листва, светись, моё блаженство,
Не взглядывай украдкой на часы.

В десятый раз, или, быть может, в сотый,
Октябрь мне наговаривает стих:
У каждой осени свой аромат особый,
Своя листва – не путай красок их!

Я ничего не путаю, но, право,
Прикусываю кончик языка,
Когда небес бездонное сопрано
Её паденью вторит свысока.

Она в палитры превращает скверы,
Тенями пробегает между строк,
И, очищая глаз от разной скверны,
Природы возвещает торжество.

В ней отблеск паутинок, ветром сдутых,
Стволов и веток обнажённых ржавь –
В ней годы сжались до недель и суток,
Как можно в книгах жизнь и чувства сжать.

На грани света тихого и жеста
Ваятеля неведомой красы,
Лети, листва, светись, моё блаженство,
Не взглядывай украдкой на часы.

В десятый раз, или, быть может, в сотый,
Октябрь мне наговаривает стих:
У каждой осени свой аромат особый,
Своя листва – не путай красок их!

Я ничего не путаю, но, право,
Прикусываю кончик языка,
Когда небес бездонное сопрано
Её паденью вторит свысока.

Она в палитры превращает скверы,
Тенями пробегает между строк,
И, очищая глаз от разной скверны,
Природы возвещает торжество.

В ней отблеск паутинок, ветром сдутых,
Стволов и веток обнажённых ржавь –
В ней годы сжались до недель и суток,
Как можно в книгах жизнь и чувства сжать.

На грани света тихого и жеста
Ваятеля неведомой красы,
Лети, листва, светись, моё блаженство,
Не взглядывай украдкой на часы.

В десятый раз, или, быть может, в сотый,
Октябрь мне наговаривает стих:
У каждой осени свой аромат особый,
Своя листва – не путай красок их!

Я ничего не путаю, но, право,
Прикусываю кончик языка,
Когда небес бездонное сопрано
Её паденью вторит свысока.

Она в палитры превращает скверы,
Тенями пробегает между строк,
И, очищая глаз от разной скверны,
Природы возвещает торжество.

В ней отблеск паутинок, ветром сдутых,
Стволов и веток обнажённых ржавь –
В ней годы сжались до недель и суток,
Как можно в книгах жизнь и чувства сжать.

На грани света тихого и жеста
Ваятеля неведомой красы,
Лети, листва, светись, моё блаженство,
Не взглядывай украдкой на часы.

В десятый раз, или, быть может, в сотый,
Октябрь мне наговаривает стих:
У каждой осени свой аромат особый,
Своя листва – не путай красок их!

Я ничего не путаю, но, право,
Прикусываю кончик языка,
Когда небес бездонное сопрано
Её паденью вторит свысока.

Она в палитры превращает скверы,
Тенями пробегает между строк,
И, очищая глаз от разной скверны,
Природы возвещает торжество.

В ней отблеск паутинок, ветром сдутых,
Стволов и веток обнажённых ржавь –
В ней годы сжались до недель и суток,
Как можно в книгах жизнь и чувства сжать.

На грани света тихого и жеста
Ваятеля неведомой красы,
Лети, листва, светись, моё блаженство,
Не взглядывай украдкой на часы.

В десятый раз, или, быть может, в сотый,
Октябрь мне наговаривает стих:
У каждой осени свой аромат особый,
Своя листва – не путай красок их!

Я ничего не путаю, но, право,
Прикусываю кончик языка,
Когда небес бездонное сопрано
Её паденью вторит свысока.

Она в палитры превращает скверы,
Тенями пробегает между строк,
И, очищая глаз от разной скверны,
Природы возвещает торжество.

В ней отблеск паутинок, ветром сдутых,
Стволов и веток обнажённых ржавь –
В ней годы сжались до недель и суток,
Как можно в книгах жизнь и чувства сжать.

На грани света тихого и жеста
Ваятеля неведомой красы,
Лети, листва, светись, моё блаженство,
Не взглядывай украдкой на часы.

Антрацит Женевского озера,
Предальпийского неба стынь,
И, не знающие бульдозера,
Тучи, свёрнутые в холсты.

( Сердце ж вдруг увидит нездешние
Краски, линии, всплески дня,
Белку в парке Покровско-Стрешнева,
В луже суздальской воробья... )

В волны взгляд погружу, послушаю
Шелест их из библейских лет,
И идущий водой, как сушею,
Померeщится силуэт.

Антрацит Женевского озера,
Предальпийского неба стынь,
И, не знающие бульдозера,
Тучи, свёрнутые в холсты.

( Сердце ж вдруг увидит нездешние
Краски, линии, всплески дня,
Белку в парке Покровско-Стрешнева,
В луже суздальской воробья... )

В волны взгляд погружу, послушаю
Шелест их из библейских лет,
И идущий водой, как сушею,
Померeщится силуэт.

Антрацит Женевского озера,
Предальпийского неба стынь,
И, не знающие бульдозера,
Тучи, свёрнутые в холсты.

( Сердце ж вдруг увидит нездешние
Краски, линии, всплески дня,
Белку в парке Покровско-Стрешнева,
В луже суздальской воробья... )

В волны взгляд погружу, послушаю
Шелест их из библейских лет,
И идущий водой, как сушею,
Померeщится силуэт.

Антрацит Женевского озера,
Предальпийского неба стынь,
И, не знающие бульдозера,
Тучи, свёрнутые в холсты.

( Сердце ж вдруг увидит нездешние
Краски, линии, всплески дня,
Белку в парке Покровско-Стрешнева,
В луже суздальской воробья... )

В волны взгляд погружу, послушаю
Шелест их из библейских лет,
И идущий водой, как сушею,
Померeщится силуэт.

Антрацит Женевского озера,
Предальпийского неба стынь,
И, не знающие бульдозера,
Тучи, свёрнутые в холсты.

( Сердце ж вдруг увидит нездешние
Краски, линии, всплески дня,
Белку в парке Покровско-Стрешнева,
В луже суздальской воробья... )

В волны взгляд погружу, послушаю
Шелест их из библейских лет,
И идущий водой, как сушею,
Померeщится силуэт.

Антрацит Женевского озера,
Предальпийского неба стынь,
И, не знающие бульдозера,
Тучи, свёрнутые в холсты.

( Сердце ж вдруг увидит нездешние
Краски, линии, всплески дня,
Белку в парке Покровско-Стрешнева,
В луже суздальской воробья... )

В волны взгляд погружу, послушаю
Шелест их из библейских лет,
И идущий водой, как сушею,
Померeщится силуэт.

Антрацит Женевского озера,
Предальпийского неба стынь,
И, не знающие бульдозера,
Тучи, свёрнутые в холсты.

( Сердце ж вдруг увидит нездешние
Краски, линии, всплески дня,
Белку в парке Покровско-Стрешнева,
В луже суздальской воробья... )

В волны взгляд погружу, послушаю
Шелест их из библейских лет,
И идущий водой, как сушею,
Померeщится силуэт.

Я не искал в помойных баках корок,
С протянутой рукой не жил ни дня,
Но всякий хлеб, пусть был он чёрств и горек,
Был чист и свят вовеки для меня.

Но всякий день, что прожит был без дела,
Меня томил, и, прочь его гоня,
Я не любил ту жизнь, что тихо тлела,
Но был мне мил спокойный свет огня.

Я не искал в помойных баках корок,
С протянутой рукой не жил ни дня,
Но всякий хлеб, пусть был он чёрств и горек,
Был чист и свят вовеки для меня.

Но всякий день, что прожит был без дела,
Меня томил, и, прочь его гоня,
Я не любил ту жизнь, что тихо тлела,
Но был мне мил спокойный свет огня.

Я не искал в помойных баках корок,
С протянутой рукой не жил ни дня,
Но всякий хлеб, пусть был он чёрств и горек,
Был чист и свят вовеки для меня.

Но всякий день, что прожит был без дела,
Меня томил, и, прочь его гоня,
Я не любил ту жизнь, что тихо тлела,
Но был мне мил спокойный свет огня.

Я не искал в помойных баках корок,
С протянутой рукой не жил ни дня,
Но всякий хлеб, пусть был он чёрств и горек,
Был чист и свят вовеки для меня.

Но всякий день, что прожит был без дела,
Меня томил, и, прочь его гоня,
Я не любил ту жизнь, что тихо тлела,
Но был мне мил спокойный свет огня.

Я не искал в помойных баках корок,
С протянутой рукой не жил ни дня,
Но всякий хлеб, пусть был он чёрств и горек,
Был чист и свят вовеки для меня.

Но всякий день, что прожит был без дела,
Меня томил, и, прочь его гоня,
Я не любил ту жизнь, что тихо тлела,
Но был мне мил спокойный свет огня.

Я не искал в помойных баках корок,
С протянутой рукой не жил ни дня,
Но всякий хлеб, пусть был он чёрств и горек,
Был чист и свят вовеки для меня.

Но всякий день, что прожит был без дела,
Меня томил, и, прочь его гоня,
Я не любил ту жизнь, что тихо тлела,
Но был мне мил спокойный свет огня.

Я не искал в помойных баках корок,
С протянутой рукой не жил ни дня,
Но всякий хлеб, пусть был он чёрств и горек,
Был чист и свят вовеки для меня.

Но всякий день, что прожит был без дела,
Меня томил, и, прочь его гоня,
Я не любил ту жизнь, что тихо тлела,
Но был мне мил спокойный свет огня.

Вода студёная по осени –
Туманом тронутая рябь,
Темнеющими туч полозьями
Отметился на ней октябрь.

А ветерок, как в пору прошлую,
То впереди, то по пятам,
И рыбка серебрится брошкою
Потерянною где-то там.

Вода студёная по осени –
Туманом тронутая рябь,
Темнеющими туч полозьями
Отметился на ней октябрь.

А ветерок, как в пору прошлую,
То впереди, то по пятам,
И рыбка серебрится брошкою
Потерянною где-то там.

Вода студёная по осени –
Туманом тронутая рябь,
Темнеющими туч полозьями
Отметился на ней октябрь.

А ветерок, как в пору прошлую,
То впереди, то по пятам,
И рыбка серебрится брошкою
Потерянною где-то там.

Вода студёная по осени –
Туманом тронутая рябь,
Темнеющими туч полозьями
Отметился на ней октябрь.

А ветерок, как в пору прошлую,
То впереди, то по пятам,
И рыбка серебрится брошкою
Потерянною где-то там.

Вода студёная по осени –
Туманом тронутая рябь,
Темнеющими туч полозьями
Отметился на ней октябрь.

А ветерок, как в пору прошлую,
То впереди, то по пятам,
И рыбка серебрится брошкою
Потерянною где-то там.

Вода студёная по осени –
Туманом тронутая рябь,
Темнеющими туч полозьями
Отметился на ней октябрь.

А ветерок, как в пору прошлую,
То впереди, то по пятам,
И рыбка серебрится брошкою
Потерянною где-то там.

Вода студёная по осени –
Туманом тронутая рябь,
Темнеющими туч полозьями
Отметился на ней октябрь.

А ветерок, как в пору прошлую,
То впереди, то по пятам,
И рыбка серебрится брошкою
Потерянною где-то там.

Неторопливый октябрь
В переулке московском
Чайковским
Проходит

На тротуаре чёрном
Фраке рояля будто
Перчатка жёлтая клёна
Памятью о фон Мекк.

Неторопливый октябрь
В переулке московском
Чайковским
Проходит

На тротуаре чёрном
Фраке рояля будто
Перчатка жёлтая клёна
Памятью о фон Мекк.

Неторопливый октябрь
В переулке московском
Чайковским
Проходит

На тротуаре чёрном
Фраке рояля будто
Перчатка жёлтая клёна
Памятью о фон Мекк.

Неторопливый октябрь
В переулке московском
Чайковским
Проходит

На тротуаре чёрном
Фраке рояля будто
Перчатка жёлтая клёна
Памятью о фон Мекк.

Неторопливый октябрь
В переулке московском
Чайковским
Проходит

На тротуаре чёрном
Фраке рояля будто
Перчатка жёлтая клёна
Памятью о фон Мекк.

Неторопливый октябрь
В переулке московском
Чайковским
Проходит

На тротуаре чёрном
Фраке рояля будто
Перчатка жёлтая клёна
Памятью о фон Мекк.

Неторопливый октябрь
В переулке московском
Чайковским
Проходит

На тротуаре чёрном
Фраке рояля будто
Перчатка жёлтая клёна
Памятью о фон Мекк.

ЛЕОНИД ГЕОРГИЕВИЧ ГУБАНОВ (1946, Москва - 1983, Москва)  – русский поэт, создатель неофициального литературного кружка СМОГ.

 Эпиграфом к этим заметкам, может быть, следовало бы взять строки из стихотворения Леонида Губанова:

                Прошлое!
                Пусти меня, пожалуйста, на ночь.
                Это я бьюсь бронзовой головой 
                                                          в твои морозные ставни!
                И закрой меня от будущего напрочь!
                Умаляй, уламывай... может, лучше станет?
                Я помню себя, когда ещё был жив Сталин,
                пыльную Потылиху, 
                                               торт Новодевичьего монастыря,
                радость мою, – детство с тонкой талией,
                в колокольном звоне – учителя...

 Попытка пробиться к прошлому, разобраться в нём у каждого писателя, поэта, художника мотивируется, конечно, отчасти представлением о неких ценностях истории, но даже если такие, в самом деле, существуют, они не могут идти ни в какое сравнение с тем, к чему неосознанно подталкивает элементарное в основе желание к расстановке своих оценок того, что и как было с его личной точки зрения.

 Книги – я о Настоящих ( с большой буквы ) – пишутся не в абстрактных пространствах. Они впитывают в себя время, когда создаются, и время, в котором существуют внутри самих себя. Та, о которой сегодня пойдёт речь, из их числа. Но – первым делом – фон. 
                                                         *  *  *
 
 Шестидесятые. Ранние. Хрущёвская оттепель, высшей точкой которой явился ХХ-й (антисталинский, как его называли) съезд партии, постепенно идёт на убыль. Похолодание заметно не сразу, но очевидно. В первую очередь, в области культуры, искусства. Одним из наиболее, как сейчас говорят, «знаковых» моментов, перемен не в лучшую сторону считается посещение в декабре 1962-го года Хрущёвым выставки в столичном Манеже по случаю 30-летия МОСХа. Скандальный погром, публичные, при помощи официальной печати, порки, порицания, предупреждения. О том, кем и почему необразованный культурно глава советского государства оказался привезён в выставочный зал, как умело было организовано столкновение его с мастерами кисти и резца – написано немало эпизодических воспоминаний, а относительно недавно в московском издательстве НЛО, в серии «Очерки визуальности», вышла в свет прекрасно документированная, читающаяся на одном дыхании, книга искусствоведа Юрия Герчука «Кровоизлияние в МОСХ». Не забыл о «том» Манеже, равно как не забыл о многом другом той эпохи, и Василий Аксёнов в посмертно уже опубликованном своём романе ( в московском издательстве «Семь дней» ) «Таинственная страсть» – романе о шестидесятниках: Окуджаве и Евтушенко, Ахмадулиной и Тарковском, Роберте Рождественском и Высоцком, Эрнсте Неизвестном и Андрее Вознесенском... Правда, повествуя о том, как жили, как сочиняли, в какие анекдотические или весьма серьёзные переплёты они попадали подчас ( обозначил Аксёнов своих друзей, равно как себя самого, под прозрачными псведонимами ), изобразил писатель многое довольно лирически, тепло... Я бы сказал, местами слишком уж по-стариковски тепло.

                                                         *  *  *

 К числу недавно вышедших книг, в которых советские 60-е воспроизводятся  с соблюдением жестковатой документальной основы, можно отнести и опубликованные в США, в издательстве Franc-Tireur, мемуары Владимира Батшева «СМОГ: поколение с перебитыми ногами». Речь идёт о поэтах, художниках, разных талантливых людях, объединившихся вокруг изумительного молодого московского поэта Леонида Губанова, вместе с ним искавших пути к признанию своего творчества, возможности публикаций... Не желавших при этом, конечно, следовать рецептам официальных художественно-литературных установок, отказывавшихся от шор идеологических догм...
    История СМОГа, имеющего две расшифровки: Самое Молодое Общество Гениев и Смелость, Мысль, Образ, Глубина, – это, конечно, не только история независимого творческого объединения в несвободной стране, это также – история внутренних споров, разногласий, предательства... Ближайший друг Губанова, в ту пору сам молодой поэт и бунтарь, Владимир Батшев, фиксирует на страницах своей книги конкретные имена и даты разных событий, цитирует «смоговцев», и – в итоге – открывает современному читателю многие малоизвестные пласты русского культурного полуподполья начала второй половины минувшего века. Но такой исторический срез книги «СМОГ: поколение с перебитыми ногами» отнюдь не нейтрален. Автор её не скрывает доброе отношение, вспоминая многих знакомых прошлых лет, но он также не прячет откровенное презрение к одному из смоговцев – поэту Владимиру Алейникову, который, как он утверждает ( в данном случае Батшев опирается на косвенное, на мой взгляд, не очень определённое свидетельство руководителя общества «Мемориал»  Арсения  Рогинского ), работал на КГБ... Надо сказать, впрочем, что, даже показывая Алейникова в столь неприглядном облике, мемуарист всё-таки не оспаривает его талант сочинителя стихов. Категорически лишь отрицает утверждения последнего в том, будто именно он явился вдохновителем и создателем СМОГа... В том, что он играл именно такую роль, был одной из заметных фигур в советском неофициальном литературном пространстве той эпохи, сам Алейников, между тем, старался убедить читателей в опубликованной в 2004 году в издательском московском доме «Звонница-МГ», книге «Голос и свет»...

 Да, о СМОГе уже написаны многие страницы, среди которых яркие мемуары Натальи Шмельковой «Во чреве мачехи, или Жизнь – диктатура красного» ( Лимбус-Пресс, СПб, 1999 г .), «Общая тетрадь, или же Групповой портрет СМОГ» Саши Соколова, включённые им в сборник «Тревожная куколка» (Азбука-Классика, СПб, 2007 г.)... Это – свидетельства об одном и том же, но очень разные, потому что, несмотря на единство, СМОГ всё же не являлся монолитным, в нём были не только «гении», но и среднячки... В мемуарах Батшева, написанных просто и убедительно, разумеется, признаётся ведущая роль в сообществе Губанова, отмечается его незаурядный талант, однако, при этом автор тонко уточняет:  «... он был лидером, – не организатором, не руководителем, а именно лидером, здесь ни убавить, ни прибавить, но, в то же время, и в ТО время был инфантильным – как мы все! эгоистичным, капризным, но – поэтом от Бога, когда мы все были поэтами от культуры».

 От Бога или от культуры вся наша современная поэзия, проза, может быть, всё вообще наше искусство? – спрашивал я себя, читая эти строки. И Бродский, конечно, вспомнился, тот – в знаменитом диалоге с судьёй Савельевой:
 – А вообще, какая ваша специальность?
 – Поэт. Поэт-переводчик.
 – А кто это признал, что вы поэт? Кто причислял вас к поэтам?
 – Никто. А кто причислял меня к роду человеческому?
 – А вы учились этому?
 – Чему?
– Чтобы быть поэтом. Не пытались кончить вуз, где готовят... где учат...
 – Я не думал, что это даётся образованием.
 – А чем же?
 – Я думаю, это... от Бога...

 Губанов, вероятно, мог бы ответить так же.

                                                 *  *  *

 Возвращаясь же к теме стукача в СМОГе, – ничего не утверждая конкретно в отношении Алейникова ( да и по какому праву? ), – признаюсь, само по себе это «дело» вызвало у меня, человека, не имевшего никакого отношения к этой группе, но жившего в те годы в Москве, помнящего, как читались стихи на Маяковке, – печаль... Вот, думалось, – такое светлое пятно на сером фоне той поры – СМОГ!.. А оказалось, что и там, как во многих других группах русской интеллигенции – не только в самом отечестве, кстати, но за его пределами ( помню это по разным глезерам и иже с ними в Париже, в конце семидесятых, в восьмидесятые ) наследили, напакостили гэбэшники... И ещё об одном вдруг подумалось – а может быть, пакости те нужно было бы оставить, выбросить на помойку, вообще не касаться их ( если, понятное дело, не затронуты личная честь и достоинство, если не было пострадавшей стороны ), и – тем самым одержать победу над мерзавцами?! Возвращение же с болью – это, может быть, то самое, что гэбэ сеяло, взращивало, в надежде, что ядовитые всходы их трудов ещё будут иметь долгие последствия...
 Нет, нет – не об этаком всепрощении идёт речь, а о том, чтобы одержать победу над злом. Впрочем, со стороны рассуждать  всегда легче и проще...

 И опять вспомнился мне такой юный, такой неповторимый, весь открытый, как рана, Губанов:

                Смоленский шарф дороги пьяной
                И полутрезвой тропки кнут,
                Что бередит мне эти раны,
                С которых ночью кожу рвут?..

                                                       Виталий АМУРСКИЙ, Париж
 

ЛЕОНИД ГЕОРГИЕВИЧ ГУБАНОВ (1946, Москва - 1983, Москва)  – русский поэт, создатель неофициального литературного кружка СМОГ.

 Эпиграфом к этим заметкам, может быть, следовало бы взять строки из стихотворения Леонида Губанова:

                Прошлое!
                Пусти меня, пожалуйста, на ночь.
                Это я бьюсь бронзовой головой 
                                                          в твои морозные ставни!
                И закрой меня от будущего напрочь!
                Умаляй, уламывай... может, лучше станет?
                Я помню себя, когда ещё был жив Сталин,
                пыльную Потылиху, 
                                               торт Новодевичьего монастыря,
                радость мою, – детство с тонкой талией,
                в колокольном звоне – учителя...

 Попытка пробиться к прошлому, разобраться в нём у каждого писателя, поэта, художника мотивируется, конечно, отчасти представлением о неких ценностях истории, но даже если такие, в самом деле, существуют, они не могут идти ни в какое сравнение с тем, к чему неосознанно подталкивает элементарное в основе желание к расстановке своих оценок того, что и как было с его личной точки зрения.

 Книги – я о Настоящих ( с большой буквы ) – пишутся не в абстрактных пространствах. Они впитывают в себя время, когда создаются, и время, в котором существуют внутри самих себя. Та, о которой сегодня пойдёт речь, из их числа. Но – первым делом – фон. 
                                                         *  *  *
 
 Шестидесятые. Ранние. Хрущёвская оттепель, высшей точкой которой явился ХХ-й (антисталинский, как его называли) съезд партии, постепенно идёт на убыль. Похолодание заметно не сразу, но очевидно. В первую очередь, в области культуры, искусства. Одним из наиболее, как сейчас говорят, «знаковых» моментов, перемен не в лучшую сторону считается посещение в декабре 1962-го года Хрущёвым выставки в столичном Манеже по случаю 30-летия МОСХа. Скандальный погром, публичные, при помощи официальной печати, порки, порицания, предупреждения. О том, кем и почему необразованный культурно глава советского государства оказался привезён в выставочный зал, как умело было организовано столкновение его с мастерами кисти и резца – написано немало эпизодических воспоминаний, а относительно недавно в московском издательстве НЛО, в серии «Очерки визуальности», вышла в свет прекрасно документированная, читающаяся на одном дыхании, книга искусствоведа Юрия Герчука «Кровоизлияние в МОСХ». Не забыл о «том» Манеже, равно как не забыл о многом другом той эпохи, и Василий Аксёнов в посмертно уже опубликованном своём романе ( в московском издательстве «Семь дней» ) «Таинственная страсть» – романе о шестидесятниках: Окуджаве и Евтушенко, Ахмадулиной и Тарковском, Роберте Рождественском и Высоцком, Эрнсте Неизвестном и Андрее Вознесенском... Правда, повествуя о том, как жили, как сочиняли, в какие анекдотические или весьма серьёзные переплёты они попадали подчас ( обозначил Аксёнов своих друзей, равно как себя самого, под прозрачными псведонимами ), изобразил писатель многое довольно лирически, тепло... Я бы сказал, местами слишком уж по-стариковски тепло.

                                                         *  *  *

 К числу недавно вышедших книг, в которых советские 60-е воспроизводятся  с соблюдением жестковатой документальной основы, можно отнести и опубликованные в США, в издательстве Franc-Tireur, мемуары Владимира Батшева «СМОГ: поколение с перебитыми ногами». Речь идёт о поэтах, художниках, разных талантливых людях, объединившихся вокруг изумительного молодого московского поэта Леонида Губанова, вместе с ним искавших пути к признанию своего творчества, возможности публикаций... Не желавших при этом, конечно, следовать рецептам официальных художественно-литературных установок, отказывавшихся от шор идеологических догм...
    История СМОГа, имеющего две расшифровки: Самое Молодое Общество Гениев и Смелость, Мысль, Образ, Глубина, – это, конечно, не только история независимого творческого объединения в несвободной стране, это также – история внутренних споров, разногласий, предательства... Ближайший друг Губанова, в ту пору сам молодой поэт и бунтарь, Владимир Батшев, фиксирует на страницах своей книги конкретные имена и даты разных событий, цитирует «смоговцев», и – в итоге – открывает современному читателю многие малоизвестные пласты русского культурного полуподполья начала второй половины минувшего века. Но такой исторический срез книги «СМОГ: поколение с перебитыми ногами» отнюдь не нейтрален. Автор её не скрывает доброе отношение, вспоминая многих знакомых прошлых лет, но он также не прячет откровенное презрение к одному из смоговцев – поэту Владимиру Алейникову, который, как он утверждает ( в данном случае Батшев опирается на косвенное, на мой взгляд, не очень определённое свидетельство руководителя общества «Мемориал»  Арсения  Рогинского ), работал на КГБ... Надо сказать, впрочем, что, даже показывая Алейникова в столь неприглядном облике, мемуарист всё-таки не оспаривает его талант сочинителя стихов. Категорически лишь отрицает утверждения последнего в том, будто именно он явился вдохновителем и создателем СМОГа... В том, что он играл именно такую роль, был одной из заметных фигур в советском неофициальном литературном пространстве той эпохи, сам Алейников, между тем, старался убедить читателей в опубликованной в 2004 году в издательском московском доме «Звонница-МГ», книге «Голос и свет»...

 Да, о СМОГе уже написаны многие страницы, среди которых яркие мемуары Натальи Шмельковой «Во чреве мачехи, или Жизнь – диктатура красного» ( Лимбус-Пресс, СПб, 1999 г .), «Общая тетрадь, или же Групповой портрет СМОГ» Саши Соколова, включённые им в сборник «Тревожная куколка» (Азбука-Классика, СПб, 2007 г.)... Это – свидетельства об одном и том же, но очень разные, потому что, несмотря на единство, СМОГ всё же не являлся монолитным, в нём были не только «гении», но и среднячки... В мемуарах Батшева, написанных просто и убедительно, разумеется, признаётся ведущая роль в сообществе Губанова, отмечается его незаурядный талант, однако, при этом автор тонко уточняет:  «... он был лидером, – не организатором, не руководителем, а именно лидером, здесь ни убавить, ни прибавить, но, в то же время, и в ТО время был инфантильным – как мы все! эгоистичным, капризным, но – поэтом от Бога, когда мы все были поэтами от культуры».

 От Бога или от культуры вся наша современная поэзия, проза, может быть, всё вообще наше искусство? – спрашивал я себя, читая эти строки. И Бродский, конечно, вспомнился, тот – в знаменитом диалоге с судьёй Савельевой:
 – А вообще, какая ваша специальность?
 – Поэт. Поэт-переводчик.
 – А кто это признал, что вы поэт? Кто причислял вас к поэтам?
 – Никто. А кто причислял меня к роду человеческому?
 – А вы учились этому?
 – Чему?
– Чтобы быть поэтом. Не пытались кончить вуз, где готовят... где учат...
 – Я не думал, что это даётся образованием.
 – А чем же?
 – Я думаю, это... от Бога...

 Губанов, вероятно, мог бы ответить так же.

                                                 *  *  *

 Возвращаясь же к теме стукача в СМОГе, – ничего не утверждая конкретно в отношении Алейникова ( да и по какому праву? ), – признаюсь, само по себе это «дело» вызвало у меня, человека, не имевшего никакого отношения к этой группе, но жившего в те годы в Москве, помнящего, как читались стихи на Маяковке, – печаль... Вот, думалось, – такое светлое пятно на сером фоне той поры – СМОГ!.. А оказалось, что и там, как во многих других группах русской интеллигенции – не только в самом отечестве, кстати, но за его пределами ( помню это по разным глезерам и иже с ними в Париже, в конце семидесятых, в восьмидесятые ) наследили, напакостили гэбэшники... И ещё об одном вдруг подумалось – а может быть, пакости те нужно было бы оставить, выбросить на помойку, вообще не касаться их ( если, понятное дело, не затронуты личная честь и достоинство, если не было пострадавшей стороны ), и – тем самым одержать победу над мерзавцами?! Возвращение же с болью – это, может быть, то самое, что гэбэ сеяло, взращивало, в надежде, что ядовитые всходы их трудов ещё будут иметь долгие последствия...
 Нет, нет – не об этаком всепрощении идёт речь, а о том, чтобы одержать победу над злом. Впрочем, со стороны рассуждать  всегда легче и проще...

 И опять вспомнился мне такой юный, такой неповторимый, весь открытый, как рана, Губанов:

                Смоленский шарф дороги пьяной
                И полутрезвой тропки кнут,
                Что бередит мне эти раны,
                С которых ночью кожу рвут?..

                                                       Виталий АМУРСКИЙ, Париж
 

ЛЕОНИД ГЕОРГИЕВИЧ ГУБАНОВ (1946, Москва - 1983, Москва)  – русский поэт, создатель неофициального литературного кружка СМОГ.

 Эпиграфом к этим заметкам, может быть, следовало бы взять строки из стихотворения Леонида Губанова:

                Прошлое!
                Пусти меня, пожалуйста, на ночь.
                Это я бьюсь бронзовой головой 
                                                          в твои морозные ставни!
                И закрой меня от будущего напрочь!
                Умаляй, уламывай... может, лучше станет?
                Я помню себя, когда ещё был жив Сталин,
                пыльную Потылиху, 
                                               торт Новодевичьего монастыря,
                радость мою, – детство с тонкой талией,
                в колокольном звоне – учителя...

 Попытка пробиться к прошлому, разобраться в нём у каждого писателя, поэта, художника мотивируется, конечно, отчасти представлением о неких ценностях истории, но даже если такие, в самом деле, существуют, они не могут идти ни в какое сравнение с тем, к чему неосознанно подталкивает элементарное в основе желание к расстановке своих оценок того, что и как было с его личной точки зрения.

 Книги – я о Настоящих ( с большой буквы ) – пишутся не в абстрактных пространствах. Они впитывают в себя время, когда создаются, и время, в котором существуют внутри самих себя. Та, о которой сегодня пойдёт речь, из их числа. Но – первым делом – фон. 
                                                         *  *  *
 
 Шестидесятые. Ранние. Хрущёвская оттепель, высшей точкой которой явился ХХ-й (антисталинский, как его называли) съезд партии, постепенно идёт на убыль. Похолодание заметно не сразу, но очевидно. В первую очередь, в области культуры, искусства. Одним из наиболее, как сейчас говорят, «знаковых» моментов, перемен не в лучшую сторону считается посещение в декабре 1962-го года Хрущёвым выставки в столичном Манеже по случаю 30-летия МОСХа. Скандальный погром, публичные, при помощи официальной печати, порки, порицания, предупреждения. О том, кем и почему необразованный культурно глава советского государства оказался привезён в выставочный зал, как умело было организовано столкновение его с мастерами кисти и резца – написано немало эпизодических воспоминаний, а относительно недавно в московском издательстве НЛО, в серии «Очерки визуальности», вышла в свет прекрасно документированная, читающаяся на одном дыхании, книга искусствоведа Юрия Герчука «Кровоизлияние в МОСХ». Не забыл о «том» Манеже, равно как не забыл о многом другом той эпохи, и Василий Аксёнов в посмертно уже опубликованном своём романе ( в московском издательстве «Семь дней» ) «Таинственная страсть» – романе о шестидесятниках: Окуджаве и Евтушенко, Ахмадулиной и Тарковском, Роберте Рождественском и Высоцком, Эрнсте Неизвестном и Андрее Вознесенском... Правда, повествуя о том, как жили, как сочиняли, в какие анекдотические или весьма серьёзные переплёты они попадали подчас ( обозначил Аксёнов своих друзей, равно как себя самого, под прозрачными псведонимами ), изобразил писатель многое довольно лирически, тепло... Я бы сказал, местами слишком уж по-стариковски тепло.

                                                         *  *  *

 К числу недавно вышедших книг, в которых советские 60-е воспроизводятся  с соблюдением жестковатой документальной основы, можно отнести и опубликованные в США, в издательстве Franc-Tireur, мемуары Владимира Батшева «СМОГ: поколение с перебитыми ногами». Речь идёт о поэтах, художниках, разных талантливых людях, объединившихся вокруг изумительного молодого московского поэта Леонида Губанова, вместе с ним искавших пути к признанию своего творчества, возможности публикаций... Не желавших при этом, конечно, следовать рецептам официальных художественно-литературных установок, отказывавшихся от шор идеологических догм...
    История СМОГа, имеющего две расшифровки: Самое Молодое Общество Гениев и Смелость, Мысль, Образ, Глубина, – это, конечно, не только история независимого творческого объединения в несвободной стране, это также – история внутренних споров, разногласий, предательства... Ближайший друг Губанова, в ту пору сам молодой поэт и бунтарь, Владимир Батшев, фиксирует на страницах своей книги конкретные имена и даты разных событий, цитирует «смоговцев», и – в итоге – открывает современному читателю многие малоизвестные пласты русского культурного полуподполья начала второй половины минувшего века. Но такой исторический срез книги «СМОГ: поколение с перебитыми ногами» отнюдь не нейтрален. Автор её не скрывает доброе отношение, вспоминая многих знакомых прошлых лет, но он также не прячет откровенное презрение к одному из смоговцев – поэту Владимиру Алейникову, который, как он утверждает ( в данном случае Батшев опирается на косвенное, на мой взгляд, не очень определённое свидетельство руководителя общества «Мемориал»  Арсения  Рогинского ), работал на КГБ... Надо сказать, впрочем, что, даже показывая Алейникова в столь неприглядном облике, мемуарист всё-таки не оспаривает его талант сочинителя стихов. Категорически лишь отрицает утверждения последнего в том, будто именно он явился вдохновителем и создателем СМОГа... В том, что он играл именно такую роль, был одной из заметных фигур в советском неофициальном литературном пространстве той эпохи, сам Алейников, между тем, старался убедить читателей в опубликованной в 2004 году в издательском московском доме «Звонница-МГ», книге «Голос и свет»...

 Да, о СМОГе уже написаны многие страницы, среди которых яркие мемуары Натальи Шмельковой «Во чреве мачехи, или Жизнь – диктатура красного» ( Лимбус-Пресс, СПб, 1999 г .), «Общая тетрадь, или же Групповой портрет СМОГ» Саши Соколова, включённые им в сборник «Тревожная куколка» (Азбука-Классика, СПб, 2007 г.)... Это – свидетельства об одном и том же, но очень разные, потому что, несмотря на единство, СМОГ всё же не являлся монолитным, в нём были не только «гении», но и среднячки... В мемуарах Батшева, написанных просто и убедительно, разумеется, признаётся ведущая роль в сообществе Губанова, отмечается его незаурядный талант, однако, при этом автор тонко уточняет:  «... он был лидером, – не организатором, не руководителем, а именно лидером, здесь ни убавить, ни прибавить, но, в то же время, и в ТО время был инфантильным – как мы все! эгоистичным, капризным, но – поэтом от Бога, когда мы все были поэтами от культуры».

 От Бога или от культуры вся наша современная поэзия, проза, может быть, всё вообще наше искусство? – спрашивал я себя, читая эти строки. И Бродский, конечно, вспомнился, тот – в знаменитом диалоге с судьёй Савельевой:
 – А вообще, какая ваша специальность?
 – Поэт. Поэт-переводчик.
 – А кто это признал, что вы поэт? Кто причислял вас к поэтам?
 – Никто. А кто причислял меня к роду человеческому?
 – А вы учились этому?
 – Чему?
– Чтобы быть поэтом. Не пытались кончить вуз, где готовят... где учат...
 – Я не думал, что это даётся образованием.
 – А чем же?
 – Я думаю, это... от Бога...

 Губанов, вероятно, мог бы ответить так же.

                                                 *  *  *

 Возвращаясь же к теме стукача в СМОГе, – ничего не утверждая конкретно в отношении Алейникова ( да и по какому праву? ), – признаюсь, само по себе это «дело» вызвало у меня, человека, не имевшего никакого отношения к этой группе, но жившего в те годы в Москве, помнящего, как читались стихи на Маяковке, – печаль... Вот, думалось, – такое светлое пятно на сером фоне той поры – СМОГ!.. А оказалось, что и там, как во многих других группах русской интеллигенции – не только в самом отечестве, кстати, но за его пределами ( помню это по разным глезерам и иже с ними в Париже, в конце семидесятых, в восьмидесятые ) наследили, напакостили гэбэшники... И ещё об одном вдруг подумалось – а может быть, пакости те нужно было бы оставить, выбросить на помойку, вообще не касаться их ( если, понятное дело, не затронуты личная честь и достоинство, если не было пострадавшей стороны ), и – тем самым одержать победу над мерзавцами?! Возвращение же с болью – это, может быть, то самое, что гэбэ сеяло, взращивало, в надежде, что ядовитые всходы их трудов ещё будут иметь долгие последствия...
 Нет, нет – не об этаком всепрощении идёт речь, а о том, чтобы одержать победу над злом. Впрочем, со стороны рассуждать  всегда легче и проще...

 И опять вспомнился мне такой юный, такой неповторимый, весь открытый, как рана, Губанов:

                Смоленский шарф дороги пьяной
                И полутрезвой тропки кнут,
                Что бередит мне эти раны,
                С которых ночью кожу рвут?..

                                                       Виталий АМУРСКИЙ, Париж
 

ЛЕОНИД ГЕОРГИЕВИЧ ГУБАНОВ (1946, Москва - 1983, Москва)  – русский поэт, создатель неофициального литературного кружка СМОГ.

 Эпиграфом к этим заметкам, может быть, следовало бы взять строки из стихотворения Леонида Губанова:

                Прошлое!
                Пусти меня, пожалуйста, на ночь.
                Это я бьюсь бронзовой головой 
                                                          в твои морозные ставни!
                И закрой меня от будущего напрочь!
                Умаляй, уламывай... может, лучше станет?
                Я помню себя, когда ещё был жив Сталин,
                пыльную Потылиху, 
                                               торт Новодевичьего монастыря,
                радость мою, – детство с тонкой талией,
                в колокольном звоне – учителя...

 Попытка пробиться к прошлому, разобраться в нём у каждого писателя, поэта, художника мотивируется, конечно, отчасти представлением о неких ценностях истории, но даже если такие, в самом деле, существуют, они не могут идти ни в какое сравнение с тем, к чему неосознанно подталкивает элементарное в основе желание к расстановке своих оценок того, что и как было с его личной точки зрения.

 Книги – я о Настоящих ( с большой буквы ) – пишутся не в абстрактных пространствах. Они впитывают в себя время, когда создаются, и время, в котором существуют внутри самих себя. Та, о которой сегодня пойдёт речь, из их числа. Но – первым делом – фон. 
                                                         *  *  *
 
 Шестидесятые. Ранние. Хрущёвская оттепель, высшей точкой которой явился ХХ-й (антисталинский, как его называли) съезд партии, постепенно идёт на убыль. Похолодание заметно не сразу, но очевидно. В первую очередь, в области культуры, искусства. Одним из наиболее, как сейчас говорят, «знаковых» моментов, перемен не в лучшую сторону считается посещение в декабре 1962-го года Хрущёвым выставки в столичном Манеже по случаю 30-летия МОСХа. Скандальный погром, публичные, при помощи официальной печати, порки, порицания, предупреждения. О том, кем и почему необразованный культурно глава советского государства оказался привезён в выставочный зал, как умело было организовано столкновение его с мастерами кисти и резца – написано немало эпизодических воспоминаний, а относительно недавно в московском издательстве НЛО, в серии «Очерки визуальности», вышла в свет прекрасно документированная, читающаяся на одном дыхании, книга искусствоведа Юрия Герчука «Кровоизлияние в МОСХ». Не забыл о «том» Манеже, равно как не забыл о многом другом той эпохи, и Василий Аксёнов в посмертно уже опубликованном своём романе ( в московском издательстве «Семь дней» ) «Таинственная страсть» – романе о шестидесятниках: Окуджаве и Евтушенко, Ахмадулиной и Тарковском, Роберте Рождественском и Высоцком, Эрнсте Неизвестном и Андрее Вознесенском... Правда, повествуя о том, как жили, как сочиняли, в какие анекдотические или весьма серьёзные переплёты они попадали подчас ( обозначил Аксёнов своих друзей, равно как себя самого, под прозрачными псведонимами ), изобразил писатель многое довольно лирически, тепло... Я бы сказал, местами слишком уж по-стариковски тепло.

                                                         *  *  *

 К числу недавно вышедших книг, в которых советские 60-е воспроизводятся  с соблюдением жестковатой документальной основы, можно отнести и опубликованные в США, в издательстве Franc-Tireur, мемуары Владимира Батшева «СМОГ: поколение с перебитыми ногами». Речь идёт о поэтах, художниках, разных талантливых людях, объединившихся вокруг изумительного молодого московского поэта Леонида Губанова, вместе с ним искавших пути к признанию своего творчества, возможности публикаций... Не желавших при этом, конечно, следовать рецептам официальных художественно-литературных установок, отказывавшихся от шор идеологических догм...
    История СМОГа, имеющего две расшифровки: Самое Молодое Общество Гениев и Смелость, Мысль, Образ, Глубина, – это, конечно, не только история независимого творческого объединения в несвободной стране, это также – история внутренних споров, разногласий, предательства... Ближайший друг Губанова, в ту пору сам молодой поэт и бунтарь, Владимир Батшев, фиксирует на страницах своей книги конкретные имена и даты разных событий, цитирует «смоговцев», и – в итоге – открывает современному читателю многие малоизвестные пласты русского культурного полуподполья начала второй половины минувшего века. Но такой исторический срез книги «СМОГ: поколение с перебитыми ногами» отнюдь не нейтрален. Автор её не скрывает доброе отношение, вспоминая многих знакомых прошлых лет, но он также не прячет откровенное презрение к одному из смоговцев – поэту Владимиру Алейникову, который, как он утверждает ( в данном случае Батшев опирается на косвенное, на мой взгляд, не очень определённое свидетельство руководителя общества «Мемориал»  Арсения  Рогинского ), работал на КГБ... Надо сказать, впрочем, что, даже показывая Алейникова в столь неприглядном облике, мемуарист всё-таки не оспаривает его талант сочинителя стихов. Категорически лишь отрицает утверждения последнего в том, будто именно он явился вдохновителем и создателем СМОГа... В том, что он играл именно такую роль, был одной из заметных фигур в советском неофициальном литературном пространстве той эпохи, сам Алейников, между тем, старался убедить читателей в опубликованной в 2004 году в издательском московском доме «Звонница-МГ», книге «Голос и свет»...

 Да, о СМОГе уже написаны многие страницы, среди которых яркие мемуары Натальи Шмельковой «Во чреве мачехи, или Жизнь – диктатура красного» ( Лимбус-Пресс, СПб, 1999 г .), «Общая тетрадь, или же Групповой портрет СМОГ» Саши Соколова, включённые им в сборник «Тревожная куколка» (Азбука-Классика, СПб, 2007 г.)... Это – свидетельства об одном и том же, но очень разные, потому что, несмотря на единство, СМОГ всё же не являлся монолитным, в нём были не только «гении», но и среднячки... В мемуарах Батшева, написанных просто и убедительно, разумеется, признаётся ведущая роль в сообществе Губанова, отмечается его незаурядный талант, однако, при этом автор тонко уточняет:  «... он был лидером, – не организатором, не руководителем, а именно лидером, здесь ни убавить, ни прибавить, но, в то же время, и в ТО время был инфантильным – как мы все! эгоистичным, капризным, но – поэтом от Бога, когда мы все были поэтами от культуры».

 От Бога или от культуры вся наша современная поэзия, проза, может быть, всё вообще наше искусство? – спрашивал я себя, читая эти строки. И Бродский, конечно, вспомнился, тот – в знаменитом диалоге с судьёй Савельевой:
 – А вообще, какая ваша специальность?
 – Поэт. Поэт-переводчик.
 – А кто это признал, что вы поэт? Кто причислял вас к поэтам?
 – Никто. А кто причислял меня к роду человеческому?
 – А вы учились этому?
 – Чему?
– Чтобы быть поэтом. Не пытались кончить вуз, где готовят... где учат...
 – Я не думал, что это даётся образованием.
 – А чем же?
 – Я думаю, это... от Бога...

 Губанов, вероятно, мог бы ответить так же.

                                                 *  *  *

 Возвращаясь же к теме стукача в СМОГе, – ничего не утверждая конкретно в отношении Алейникова ( да и по какому праву? ), – признаюсь, само по себе это «дело» вызвало у меня, человека, не имевшего никакого отношения к этой группе, но жившего в те годы в Москве, помнящего, как читались стихи на Маяковке, – печаль... Вот, думалось, – такое светлое пятно на сером фоне той поры – СМОГ!.. А оказалось, что и там, как во многих других группах русской интеллигенции – не только в самом отечестве, кстати, но за его пределами ( помню это по разным глезерам и иже с ними в Париже, в конце семидесятых, в восьмидесятые ) наследили, напакостили гэбэшники... И ещё об одном вдруг подумалось – а может быть, пакости те нужно было бы оставить, выбросить на помойку, вообще не касаться их ( если, понятное дело, не затронуты личная честь и достоинство, если не было пострадавшей стороны ), и – тем самым одержать победу над мерзавцами?! Возвращение же с болью – это, может быть, то самое, что гэбэ сеяло, взращивало, в надежде, что ядовитые всходы их трудов ещё будут иметь долгие последствия...
 Нет, нет – не об этаком всепрощении идёт речь, а о том, чтобы одержать победу над злом. Впрочем, со стороны рассуждать  всегда легче и проще...

 И опять вспомнился мне такой юный, такой неповторимый, весь открытый, как рана, Губанов:

                Смоленский шарф дороги пьяной
                И полутрезвой тропки кнут,
                Что бередит мне эти раны,
                С которых ночью кожу рвут?..

                                                       Виталий АМУРСКИЙ, Париж
 

ЛЕОНИД ГЕОРГИЕВИЧ ГУБАНОВ (1946, Москва - 1983, Москва)  – русский поэт, создатель неофициального литературного кружка СМОГ.

 Эпиграфом к этим заметкам, может быть, следовало бы взять строки из стихотворения Леонида Губанова:

                Прошлое!
                Пусти меня, пожалуйста, на ночь.
                Это я бьюсь бронзовой головой 
                                                          в твои морозные ставни!
                И закрой меня от будущего напрочь!
                Умаляй, уламывай... может, лучше станет?
                Я помню себя, когда ещё был жив Сталин,
                пыльную Потылиху, 
                                               торт Новодевичьего монастыря,
                радость мою, – детство с тонкой талией,
                в колокольном звоне – учителя...

 Попытка пробиться к прошлому, разобраться в нём у каждого писателя, поэта, художника мотивируется, конечно, отчасти представлением о неких ценностях истории, но даже если такие, в самом деле, существуют, они не могут идти ни в какое сравнение с тем, к чему неосознанно подталкивает элементарное в основе желание к расстановке своих оценок того, что и как было с его личной точки зрения.

 Книги – я о Настоящих ( с большой буквы ) – пишутся не в абстрактных пространствах. Они впитывают в себя время, когда создаются, и время, в котором существуют внутри самих себя. Та, о которой сегодня пойдёт речь, из их числа. Но – первым делом – фон. 
                                                         *  *  *
 
 Шестидесятые. Ранние. Хрущёвская оттепель, высшей точкой которой явился ХХ-й (антисталинский, как его называли) съезд партии, постепенно идёт на убыль. Похолодание заметно не сразу, но очевидно. В первую очередь, в области культуры, искусства. Одним из наиболее, как сейчас говорят, «знаковых» моментов, перемен не в лучшую сторону считается посещение в декабре 1962-го года Хрущёвым выставки в столичном Манеже по случаю 30-летия МОСХа. Скандальный погром, публичные, при помощи официальной печати, порки, порицания, предупреждения. О том, кем и почему необразованный культурно глава советского государства оказался привезён в выставочный зал, как умело было организовано столкновение его с мастерами кисти и резца – написано немало эпизодических воспоминаний, а относительно недавно в московском издательстве НЛО, в серии «Очерки визуальности», вышла в свет прекрасно документированная, читающаяся на одном дыхании, книга искусствоведа Юрия Герчука «Кровоизлияние в МОСХ». Не забыл о «том» Манеже, равно как не забыл о многом другом той эпохи, и Василий Аксёнов в посмертно уже опубликованном своём романе ( в московском издательстве «Семь дней» ) «Таинственная страсть» – романе о шестидесятниках: Окуджаве и Евтушенко, Ахмадулиной и Тарковском, Роберте Рождественском и Высоцком, Эрнсте Неизвестном и Андрее Вознесенском... Правда, повествуя о том, как жили, как сочиняли, в какие анекдотические или весьма серьёзные переплёты они попадали подчас ( обозначил Аксёнов своих друзей, равно как себя самого, под прозрачными псведонимами ), изобразил писатель многое довольно лирически, тепло... Я бы сказал, местами слишком уж по-стариковски тепло.

                                                         *  *  *

 К числу недавно вышедших книг, в которых советские 60-е воспроизводятся  с соблюдением жестковатой документальной основы, можно отнести и опубликованные в США, в издательстве Franc-Tireur, мемуары Владимира Батшева «СМОГ: поколение с перебитыми ногами». Речь идёт о поэтах, художниках, разных талантливых людях, объединившихся вокруг изумительного молодого московского поэта Леонида Губанова, вместе с ним искавших пути к признанию своего творчества, возможности публикаций... Не желавших при этом, конечно, следовать рецептам официальных художественно-литературных установок, отказывавшихся от шор идеологических догм...
    История СМОГа, имеющего две расшифровки: Самое Молодое Общество Гениев и Смелость, Мысль, Образ, Глубина, – это, конечно, не только история независимого творческого объединения в несвободной стране, это также – история внутренних споров, разногласий, предательства... Ближайший друг Губанова, в ту пору сам молодой поэт и бунтарь, Владимир Батшев, фиксирует на страницах своей книги конкретные имена и даты разных событий, цитирует «смоговцев», и – в итоге – открывает современному читателю многие малоизвестные пласты русского культурного полуподполья начала второй половины минувшего века. Но такой исторический срез книги «СМОГ: поколение с перебитыми ногами» отнюдь не нейтрален. Автор её не скрывает доброе отношение, вспоминая многих знакомых прошлых лет, но он также не прячет откровенное презрение к одному из смоговцев – поэту Владимиру Алейникову, который, как он утверждает ( в данном случае Батшев опирается на косвенное, на мой взгляд, не очень определённое свидетельство руководителя общества «Мемориал»  Арсения  Рогинского ), работал на КГБ... Надо сказать, впрочем, что, даже показывая Алейникова в столь неприглядном облике, мемуарист всё-таки не оспаривает его талант сочинителя стихов. Категорически лишь отрицает утверждения последнего в том, будто именно он явился вдохновителем и создателем СМОГа... В том, что он играл именно такую роль, был одной из заметных фигур в советском неофициальном литературном пространстве той эпохи, сам Алейников, между тем, старался убедить читателей в опубликованной в 2004 году в издательском московском доме «Звонница-МГ», книге «Голос и свет»...

 Да, о СМОГе уже написаны многие страницы, среди которых яркие мемуары Натальи Шмельковой «Во чреве мачехи, или Жизнь – диктатура красного» ( Лимбус-Пресс, СПб, 1999 г .), «Общая тетрадь, или же Групповой портрет СМОГ» Саши Соколова, включённые им в сборник «Тревожная куколка» (Азбука-Классика, СПб, 2007 г.)... Это – свидетельства об одном и том же, но очень разные, потому что, несмотря на единство, СМОГ всё же не являлся монолитным, в нём были не только «гении», но и среднячки... В мемуарах Батшева, написанных просто и убедительно, разумеется, признаётся ведущая роль в сообществе Губанова, отмечается его незаурядный талант, однако, при этом автор тонко уточняет:  «... он был лидером, – не организатором, не руководителем, а именно лидером, здесь ни убавить, ни прибавить, но, в то же время, и в ТО время был инфантильным – как мы все! эгоистичным, капризным, но – поэтом от Бога, когда мы все были поэтами от культуры».

 От Бога или от культуры вся наша современная поэзия, проза, может быть, всё вообще наше искусство? – спрашивал я себя, читая эти строки. И Бродский, конечно, вспомнился, тот – в знаменитом диалоге с судьёй Савельевой:
 – А вообще, какая ваша специальность?
 – Поэт. Поэт-переводчик.
 – А кто это признал, что вы поэт? Кто причислял вас к поэтам?
 – Никто. А кто причислял меня к роду человеческому?
 – А вы учились этому?
 – Чему?
– Чтобы быть поэтом. Не пытались кончить вуз, где готовят... где учат...
 – Я не думал, что это даётся образованием.
 – А чем же?
 – Я думаю, это... от Бога...

 Губанов, вероятно, мог бы ответить так же.

                                                 *  *  *

 Возвращаясь же к теме стукача в СМОГе, – ничего не утверждая конкретно в отношении Алейникова ( да и по какому праву? ), – признаюсь, само по себе это «дело» вызвало у меня, человека, не имевшего никакого отношения к этой группе, но жившего в те годы в Москве, помнящего, как читались стихи на Маяковке, – печаль... Вот, думалось, – такое светлое пятно на сером фоне той поры – СМОГ!.. А оказалось, что и там, как во многих других группах русской интеллигенции – не только в самом отечестве, кстати, но за его пределами ( помню это по разным глезерам и иже с ними в Париже, в конце семидесятых, в восьмидесятые ) наследили, напакостили гэбэшники... И ещё об одном вдруг подумалось – а может быть, пакости те нужно было бы оставить, выбросить на помойку, вообще не касаться их ( если, понятное дело, не затронуты личная честь и достоинство, если не было пострадавшей стороны ), и – тем самым одержать победу над мерзавцами?! Возвращение же с болью – это, может быть, то самое, что гэбэ сеяло, взращивало, в надежде, что ядовитые всходы их трудов ещё будут иметь долгие последствия...
 Нет, нет – не об этаком всепрощении идёт речь, а о том, чтобы одержать победу над злом. Впрочем, со стороны рассуждать  всегда легче и проще...

 И опять вспомнился мне такой юный, такой неповторимый, весь открытый, как рана, Губанов:

                Смоленский шарф дороги пьяной
                И полутрезвой тропки кнут,
                Что бередит мне эти раны,
                С которых ночью кожу рвут?..

                                                       Виталий АМУРСКИЙ, Париж
 

ЛЕОНИД ГЕОРГИЕВИЧ ГУБАНОВ (1946, Москва - 1983, Москва)  – русский поэт, создатель неофициального литературного кружка СМОГ.

 Эпиграфом к этим заметкам, может быть, следовало бы взять строки из стихотворения Леонида Губанова:

                Прошлое!
                Пусти меня, пожалуйста, на ночь.
                Это я бьюсь бронзовой головой 
                                                          в твои морозные ставни!
                И закрой меня от будущего напрочь!
                Умаляй, уламывай... может, лучше станет?
                Я помню себя, когда ещё был жив Сталин,
                пыльную Потылиху, 
                                               торт Новодевичьего монастыря,
                радость мою, – детство с тонкой талией,
                в колокольном звоне – учителя...

 Попытка пробиться к прошлому, разобраться в нём у каждого писателя, поэта, художника мотивируется, конечно, отчасти представлением о неких ценностях истории, но даже если такие, в самом деле, существуют, они не могут идти ни в какое сравнение с тем, к чему неосознанно подталкивает элементарное в основе желание к расстановке своих оценок того, что и как было с его личной точки зрения.

 Книги – я о Настоящих ( с большой буквы ) – пишутся не в абстрактных пространствах. Они впитывают в себя время, когда создаются, и время, в котором существуют внутри самих себя. Та, о которой сегодня пойдёт речь, из их числа. Но – первым делом – фон. 
                                                         *  *  *
 
 Шестидесятые. Ранние. Хрущёвская оттепель, высшей точкой которой явился ХХ-й (антисталинский, как его называли) съезд партии, постепенно идёт на убыль. Похолодание заметно не сразу, но очевидно. В первую очередь, в области культуры, искусства. Одним из наиболее, как сейчас говорят, «знаковых» моментов, перемен не в лучшую сторону считается посещение в декабре 1962-го года Хрущёвым выставки в столичном Манеже по случаю 30-летия МОСХа. Скандальный погром, публичные, при помощи официальной печати, порки, порицания, предупреждения. О том, кем и почему необразованный культурно глава советского государства оказался привезён в выставочный зал, как умело было организовано столкновение его с мастерами кисти и резца – написано немало эпизодических воспоминаний, а относительно недавно в московском издательстве НЛО, в серии «Очерки визуальности», вышла в свет прекрасно документированная, читающаяся на одном дыхании, книга искусствоведа Юрия Герчука «Кровоизлияние в МОСХ». Не забыл о «том» Манеже, равно как не забыл о многом другом той эпохи, и Василий Аксёнов в посмертно уже опубликованном своём романе ( в московском издательстве «Семь дней» ) «Таинственная страсть» – романе о шестидесятниках: Окуджаве и Евтушенко, Ахмадулиной и Тарковском, Роберте Рождественском и Высоцком, Эрнсте Неизвестном и Андрее Вознесенском... Правда, повествуя о том, как жили, как сочиняли, в какие анекдотические или весьма серьёзные переплёты они попадали подчас ( обозначил Аксёнов своих друзей, равно как себя самого, под прозрачными псведонимами ), изобразил писатель многое довольно лирически, тепло... Я бы сказал, местами слишком уж по-стариковски тепло.

                                                         *  *  *

 К числу недавно вышедших книг, в которых советские 60-е воспроизводятся  с соблюдением жестковатой документальной основы, можно отнести и опубликованные в США, в издательстве Franc-Tireur, мемуары Владимира Батшева «СМОГ: поколение с перебитыми ногами». Речь идёт о поэтах, художниках, разных талантливых людях, объединившихся вокруг изумительного молодого московского поэта Леонида Губанова, вместе с ним искавших пути к признанию своего творчества, возможности публикаций... Не желавших при этом, конечно, следовать рецептам официальных художественно-литературных установок, отказывавшихся от шор идеологических догм...
    История СМОГа, имеющего две расшифровки: Самое Молодое Общество Гениев и Смелость, Мысль, Образ, Глубина, – это, конечно, не только история независимого творческого объединения в несвободной стране, это также – история внутренних споров, разногласий, предательства... Ближайший друг Губанова, в ту пору сам молодой поэт и бунтарь, Владимир Батшев, фиксирует на страницах своей книги конкретные имена и даты разных событий, цитирует «смоговцев», и – в итоге – открывает современному читателю многие малоизвестные пласты русского культурного полуподполья начала второй половины минувшего века. Но такой исторический срез книги «СМОГ: поколение с перебитыми ногами» отнюдь не нейтрален. Автор её не скрывает доброе отношение, вспоминая многих знакомых прошлых лет, но он также не прячет откровенное презрение к одному из смоговцев – поэту Владимиру Алейникову, который, как он утверждает ( в данном случае Батшев опирается на косвенное, на мой взгляд, не очень определённое свидетельство руководителя общества «Мемориал»  Арсения  Рогинского ), работал на КГБ... Надо сказать, впрочем, что, даже показывая Алейникова в столь неприглядном облике, мемуарист всё-таки не оспаривает его талант сочинителя стихов. Категорически лишь отрицает утверждения последнего в том, будто именно он явился вдохновителем и создателем СМОГа... В том, что он играл именно такую роль, был одной из заметных фигур в советском неофициальном литературном пространстве той эпохи, сам Алейников, между тем, старался убедить читателей в опубликованной в 2004 году в издательском московском доме «Звонница-МГ», книге «Голос и свет»...

 Да, о СМОГе уже написаны многие страницы, среди которых яркие мемуары Натальи Шмельковой «Во чреве мачехи, или Жизнь – диктатура красного» ( Лимбус-Пресс, СПб, 1999 г .), «Общая тетрадь, или же Групповой портрет СМОГ» Саши Соколова, включённые им в сборник «Тревожная куколка» (Азбука-Классика, СПб, 2007 г.)... Это – свидетельства об одном и том же, но очень разные, потому что, несмотря на единство, СМОГ всё же не являлся монолитным, в нём были не только «гении», но и среднячки... В мемуарах Батшева, написанных просто и убедительно, разумеется, признаётся ведущая роль в сообществе Губанова, отмечается его незаурядный талант, однако, при этом автор тонко уточняет:  «... он был лидером, – не организатором, не руководителем, а именно лидером, здесь ни убавить, ни прибавить, но, в то же время, и в ТО время был инфантильным – как мы все! эгоистичным, капризным, но – поэтом от Бога, когда мы все были поэтами от культуры».

 От Бога или от культуры вся наша современная поэзия, проза, может быть, всё вообще наше искусство? – спрашивал я себя, читая эти строки. И Бродский, конечно, вспомнился, тот – в знаменитом диалоге с судьёй Савельевой:
 – А вообще, какая ваша специальность?
 – Поэт. Поэт-переводчик.
 – А кто это признал, что вы поэт? Кто причислял вас к поэтам?
 – Никто. А кто причислял меня к роду человеческому?
 – А вы учились этому?
 – Чему?
– Чтобы быть поэтом. Не пытались кончить вуз, где готовят... где учат...
 – Я не думал, что это даётся образованием.
 – А чем же?
 – Я думаю, это... от Бога...

 Губанов, вероятно, мог бы ответить так же.

                                                 *  *  *

 Возвращаясь же к теме стукача в СМОГе, – ничего не утверждая конкретно в отношении Алейникова ( да и по какому праву? ), – признаюсь, само по себе это «дело» вызвало у меня, человека, не имевшего никакого отношения к этой группе, но жившего в те годы в Москве, помнящего, как читались стихи на Маяковке, – печаль... Вот, думалось, – такое светлое пятно на сером фоне той поры – СМОГ!.. А оказалось, что и там, как во многих других группах русской интеллигенции – не только в самом отечестве, кстати, но за его пределами ( помню это по разным глезерам и иже с ними в Париже, в конце семидесятых, в восьмидесятые ) наследили, напакостили гэбэшники... И ещё об одном вдруг подумалось – а может быть, пакости те нужно было бы оставить, выбросить на помойку, вообще не касаться их ( если, понятное дело, не затронуты личная честь и достоинство, если не было пострадавшей стороны ), и – тем самым одержать победу над мерзавцами?! Возвращение же с болью – это, может быть, то самое, что гэбэ сеяло, взращивало, в надежде, что ядовитые всходы их трудов ещё будут иметь долгие последствия...
 Нет, нет – не об этаком всепрощении идёт речь, а о том, чтобы одержать победу над злом. Впрочем, со стороны рассуждать  всегда легче и проще...

 И опять вспомнился мне такой юный, такой неповторимый, весь открытый, как рана, Губанов:

                Смоленский шарф дороги пьяной
                И полутрезвой тропки кнут,
                Что бередит мне эти раны,
                С которых ночью кожу рвут?..

                                                       Виталий АМУРСКИЙ, Париж
 

ЛЕОНИД ГЕОРГИЕВИЧ ГУБАНОВ (1946, Москва - 1983, Москва)  – русский поэт, создатель неофициального литературного кружка СМОГ.

 Эпиграфом к этим заметкам, может быть, следовало бы взять строки из стихотворения Леонида Губанова:

                Прошлое!
                Пусти меня, пожалуйста, на ночь.
                Это я бьюсь бронзовой головой 
                                                          в твои морозные ставни!
                И закрой меня от будущего напрочь!
                Умаляй, уламывай... может, лучше станет?
                Я помню себя, когда ещё был жив Сталин,
                пыльную Потылиху, 
                                               торт Новодевичьего монастыря,
                радость мою, – детство с тонкой талией,
                в колокольном звоне – учителя...

 Попытка пробиться к прошлому, разобраться в нём у каждого писателя, поэта, художника мотивируется, конечно, отчасти представлением о неких ценностях истории, но даже если такие, в самом деле, существуют, они не могут идти ни в какое сравнение с тем, к чему неосознанно подталкивает элементарное в основе желание к расстановке своих оценок того, что и как было с его личной точки зрения.

 Книги – я о Настоящих ( с большой буквы ) – пишутся не в абстрактных пространствах. Они впитывают в себя время, когда создаются, и время, в котором существуют внутри самих себя. Та, о которой сегодня пойдёт речь, из их числа. Но – первым делом – фон. 
                                                         *  *  *
 
 Шестидесятые. Ранние. Хрущёвская оттепель, высшей точкой которой явился ХХ-й (антисталинский, как его называли) съезд партии, постепенно идёт на убыль. Похолодание заметно не сразу, но очевидно. В первую очередь, в области культуры, искусства. Одним из наиболее, как сейчас говорят, «знаковых» моментов, перемен не в лучшую сторону считается посещение в декабре 1962-го года Хрущёвым выставки в столичном Манеже по случаю 30-летия МОСХа. Скандальный погром, публичные, при помощи официальной печати, порки, порицания, предупреждения. О том, кем и почему необразованный культурно глава советского государства оказался привезён в выставочный зал, как умело было организовано столкновение его с мастерами кисти и резца – написано немало эпизодических воспоминаний, а относительно недавно в московском издательстве НЛО, в серии «Очерки визуальности», вышла в свет прекрасно документированная, читающаяся на одном дыхании, книга искусствоведа Юрия Герчука «Кровоизлияние в МОСХ». Не забыл о «том» Манеже, равно как не забыл о многом другом той эпохи, и Василий Аксёнов в посмертно уже опубликованном своём романе ( в московском издательстве «Семь дней» ) «Таинственная страсть» – романе о шестидесятниках: Окуджаве и Евтушенко, Ахмадулиной и Тарковском, Роберте Рождественском и Высоцком, Эрнсте Неизвестном и Андрее Вознесенском... Правда, повествуя о том, как жили, как сочиняли, в какие анекдотические или весьма серьёзные переплёты они попадали подчас ( обозначил Аксёнов своих друзей, равно как себя самого, под прозрачными псведонимами ), изобразил писатель многое довольно лирически, тепло... Я бы сказал, местами слишком уж по-стариковски тепло.

                                                         *  *  *

 К числу недавно вышедших книг, в которых советские 60-е воспроизводятся  с соблюдением жестковатой документальной основы, можно отнести и опубликованные в США, в издательстве Franc-Tireur, мемуары Владимира Батшева «СМОГ: поколение с перебитыми ногами». Речь идёт о поэтах, художниках, разных талантливых людях, объединившихся вокруг изумительного молодого московского поэта Леонида Губанова, вместе с ним искавших пути к признанию своего творчества, возможности публикаций... Не желавших при этом, конечно, следовать рецептам официальных художественно-литературных установок, отказывавшихся от шор идеологических догм...
    История СМОГа, имеющего две расшифровки: Самое Молодое Общество Гениев и Смелость, Мысль, Образ, Глубина, – это, конечно, не только история независимого творческого объединения в несвободной стране, это также – история внутренних споров, разногласий, предательства... Ближайший друг Губанова, в ту пору сам молодой поэт и бунтарь, Владимир Батшев, фиксирует на страницах своей книги конкретные имена и даты разных событий, цитирует «смоговцев», и – в итоге – открывает современному читателю многие малоизвестные пласты русского культурного полуподполья начала второй половины минувшего века. Но такой исторический срез книги «СМОГ: поколение с перебитыми ногами» отнюдь не нейтрален. Автор её не скрывает доброе отношение, вспоминая многих знакомых прошлых лет, но он также не прячет откровенное презрение к одному из смоговцев – поэту Владимиру Алейникову, который, как он утверждает ( в данном случае Батшев опирается на косвенное, на мой взгляд, не очень определённое свидетельство руководителя общества «Мемориал»  Арсения  Рогинского ), работал на КГБ... Надо сказать, впрочем, что, даже показывая Алейникова в столь неприглядном облике, мемуарист всё-таки не оспаривает его талант сочинителя стихов. Категорически лишь отрицает утверждения последнего в том, будто именно он явился вдохновителем и создателем СМОГа... В том, что он играл именно такую роль, был одной из заметных фигур в советском неофициальном литературном пространстве той эпохи, сам Алейников, между тем, старался убедить читателей в опубликованной в 2004 году в издательском московском доме «Звонница-МГ», книге «Голос и свет»...

 Да, о СМОГе уже написаны многие страницы, среди которых яркие мемуары Натальи Шмельковой «Во чреве мачехи, или Жизнь – диктатура красного» ( Лимбус-Пресс, СПб, 1999 г .), «Общая тетрадь, или же Групповой портрет СМОГ» Саши Соколова, включённые им в сборник «Тревожная куколка» (Азбука-Классика, СПб, 2007 г.)... Это – свидетельства об одном и том же, но очень разные, потому что, несмотря на единство, СМОГ всё же не являлся монолитным, в нём были не только «гении», но и среднячки... В мемуарах Батшева, написанных просто и убедительно, разумеется, признаётся ведущая роль в сообществе Губанова, отмечается его незаурядный талант, однако, при этом автор тонко уточняет:  «... он был лидером, – не организатором, не руководителем, а именно лидером, здесь ни убавить, ни прибавить, но, в то же время, и в ТО время был инфантильным – как мы все! эгоистичным, капризным, но – поэтом от Бога, когда мы все были поэтами от культуры».

 От Бога или от культуры вся наша современная поэзия, проза, может быть, всё вообще наше искусство? – спрашивал я себя, читая эти строки. И Бродский, конечно, вспомнился, тот – в знаменитом диалоге с судьёй Савельевой:
 – А вообще, какая ваша специальность?
 – Поэт. Поэт-переводчик.
 – А кто это признал, что вы поэт? Кто причислял вас к поэтам?
 – Никто. А кто причислял меня к роду человеческому?
 – А вы учились этому?
 – Чему?
– Чтобы быть поэтом. Не пытались кончить вуз, где готовят... где учат...
 – Я не думал, что это даётся образованием.
 – А чем же?
 – Я думаю, это... от Бога...

 Губанов, вероятно, мог бы ответить так же.

                                                 *  *  *

 Возвращаясь же к теме стукача в СМОГе, – ничего не утверждая конкретно в отношении Алейникова ( да и по какому праву? ), – признаюсь, само по себе это «дело» вызвало у меня, человека, не имевшего никакого отношения к этой группе, но жившего в те годы в Москве, помнящего, как читались стихи на Маяковке, – печаль... Вот, думалось, – такое светлое пятно на сером фоне той поры – СМОГ!.. А оказалось, что и там, как во многих других группах русской интеллигенции – не только в самом отечестве, кстати, но за его пределами ( помню это по разным глезерам и иже с ними в Париже, в конце семидесятых, в восьмидесятые ) наследили, напакостили гэбэшники... И ещё об одном вдруг подумалось – а может быть, пакости те нужно было бы оставить, выбросить на помойку, вообще не касаться их ( если, понятное дело, не затронуты личная честь и достоинство, если не было пострадавшей стороны ), и – тем самым одержать победу над мерзавцами?! Возвращение же с болью – это, может быть, то самое, что гэбэ сеяло, взращивало, в надежде, что ядовитые всходы их трудов ещё будут иметь долгие последствия...
 Нет, нет – не об этаком всепрощении идёт речь, а о том, чтобы одержать победу над злом. Впрочем, со стороны рассуждать  всегда легче и проще...

 И опять вспомнился мне такой юный, такой неповторимый, весь открытый, как рана, Губанов:

                Смоленский шарф дороги пьяной
                И полутрезвой тропки кнут,
                Что бередит мне эти раны,
                С которых ночью кожу рвут?..

                                                       Виталий АМУРСКИЙ, Париж
 

ДУБНОВ, Евгений, Иерусалим и Лондон.  Поэт, прозаик. Родился в 1949 г в Таллине. Жил в Риге. На Западе с 1971 г. Окончил Московский, Бар-Иланский (Израиль) и Лондонский университеты. Преподавал в Израиле и Англии. Соавтор переводов русской поэзии на английский. Публикации в журналах: "Грани", "Континент", "Новый журнал" и др. Сб. стихов: "Рыжие монеты", 1978, "Небом и землею", 1984. 

Ольга Николаевна АНСТЕЙ (девичья фамилия ШТЕЙНБЕРГ; 3 марта 1912, Киев - 30 мая 1985, Нью-Йорк) –  самая известная поэтесса второй эмиграции. Романтичность ритмов,  эмоциональность интонационное богатство –  вот некоторые из признаков художественного почерка Анстей. Чувство родины, которое вообще играет заметную роль в мироощущении Анстей, исчерпывается воспоминаниями о Киеве, русской литературой и православной церковностью. Анстей окончила в Киеве Институт иностранных языков. Работала секретаршей и переводчицей. По словам самой Анстей, она "стала складывать стихи лет с четырех". В 1937 г. вышла замуж за поэта Ивана Елагина; в 1943 г. вместе с ним уехала из СССР. Во время войны жила в Праге и в Берлине, с 1946 г. –  в Мюнхене. Печататься начала в 1946 г. В Мюнхене вышла ее первая книга  –  "Дверь в стене", включившая стихотворения 1930-1948 гг. Анстей делила свою жизнь на три периода: киевский. германский и самый продолжительный – американский. В США она прожила 35 лет. Работала в ООН в Отделе письменных переводов. В 1960 г. была издана в переводе Анстей повесть Стефана Винсента Бенэ "Дьявол и Даниэль Вебстер". Последняя книга Анстей  –  сборник стихов "На юру"  –  вышла в 1976 г. После выхода этой книги стихи Анстей печатались в "Новом журнале" и в альманахе "Встречи".

Ольга Николаевна АНСТЕЙ (девичья фамилия ШТЕЙНБЕРГ; 3 марта 1912, Киев - 30 мая 1985, Нью-Йорк) –  самая известная поэтесса второй эмиграции. Романтичность ритмов,  эмоциональность интонационное богатство –  вот некоторые из признаков художественного почерка Анстей. Чувство родины, которое вообще играет заметную роль в мироощущении Анстей, исчерпывается воспоминаниями о Киеве, русской литературой и православной церковностью. Анстей окончила в Киеве Институт иностранных языков. Работала секретаршей и переводчицей. По словам самой Анстей, она "стала складывать стихи лет с четырех". В 1937 г. вышла замуж за поэта Ивана Елагина; в 1943 г. вместе с ним уехала из СССР. Во время войны жила в Праге и в Берлине, с 1946 г. –  в Мюнхене. Печататься начала в 1946 г. В Мюнхене вышла ее первая книга  –  "Дверь в стене", включившая стихотворения 1930-1948 гг. Анстей делила свою жизнь на три периода: киевский. германский и самый продолжительный – американский. В США она прожила 35 лет. Работала в ООН в Отделе письменных переводов. В 1960 г. была издана в переводе Анстей повесть Стефана Винсента Бенэ "Дьявол и Даниэль Вебстер". Последняя книга Анстей  –  сборник стихов "На юру"  –  вышла в 1976 г. После выхода этой книги стихи Анстей печатались в "Новом журнале" и в альманахе "Встречи".

Ольга Николаевна АНСТЕЙ (девичья фамилия ШТЕЙНБЕРГ; 3 марта 1912, Киев - 30 мая 1985, Нью-Йорк) –  самая известная поэтесса второй эмиграции. Романтичность ритмов,  эмоциональность интонационное богатство –  вот некоторые из признаков художественного почерка Анстей. Чувство родины, которое вообще играет заметную роль в мироощущении Анстей, исчерпывается воспоминаниями о Киеве, русской литературой и православной церковностью. Анстей окончила в Киеве Институт иностранных языков. Работала секретаршей и переводчицей. По словам самой Анстей, она "стала складывать стихи лет с четырех". В 1937 г. вышла замуж за поэта Ивана Елагина; в 1943 г. вместе с ним уехала из СССР. Во время войны жила в Праге и в Берлине, с 1946 г. –  в Мюнхене. Печататься начала в 1946 г. В Мюнхене вышла ее первая книга  –  "Дверь в стене", включившая стихотворения 1930-1948 гг. Анстей делила свою жизнь на три периода: киевский. германский и самый продолжительный – американский. В США она прожила 35 лет. Работала в ООН в Отделе письменных переводов. В 1960 г. была издана в переводе Анстей повесть Стефана Винсента Бенэ "Дьявол и Даниэль Вебстер". Последняя книга Анстей  –  сборник стихов "На юру"  –  вышла в 1976 г. После выхода этой книги стихи Анстей печатались в "Новом журнале" и в альманахе "Встречи".